– О, я уверен, что сейчас вы гораздо лучше! – воскликнул я с такой пылкостью, что мы оба рассмеялись. И в этот момент в комнату вошел мистер Беллингем, неся связку совершенно новых книг.
– Что здесь происходит? – воскликнул он. – Доктор и его пациентка хихикают, как пара школьниц. Что смешного?
Он бросил на стол книги и с улыбкой слушал, как я проявляю свое невольное остроумие.
– Доктор совершенно прав, – сказал мистер Беллингем. – Ты хороша какая есть, девочка. Но один Бог знает, какой бы ты была, если бы стала мужчиной. Прими совет доктора и оставайся собой.
Видя, что мистер Беллингем в хорошем настроении, я стал объяснять свое предложение, надеясь на его поддержку. Он с явным ободрением выслушал и, когда я закончил говорить, обратился к дочери:
– Каковы твои возражения, девочка?
– Это потребует от доктора Беркли очень большой работы, – ответила она.
– Это даст ему огромное удовольствие, – сказал я. – Правда.
– Тогда почему бы и нет? – спросил мистер Беллингем. – Мы ведь не возражаем против того, чтобы быть в долгу у доктора?
– О, дело не в этом! – торопливо объяснила она.
– Тогда поверь ему. Он говорит серьезно. Это добрый поступок, и я уверен, что он рад его совершить. Все в порядке, доктор, она согласна. Ты ведь согласна, девочка?
– Да, если ты так говоришь. Согласна и очень благодарна.
Она сопроводила свое согласие улыбкой, которая сама по себе стала моим вознаграждением, и, когда мы обо всем договорились, я ушел очень довольный, чтобы закончить утреннюю работу и заказать ланч.
Когда я зашел за мисс Беллингем через два часа, она ждала меня в саду со своей поношенной сумкой, от которой я ее освободил, и мы пошли под ревнивым взглядом мисс Оман, провожавшей нас до ворот.
Идя по двору с этой замечательной девушкой, я едва мог поверить в свою удачу. В ее присутствии и в охватившем меня от того счастье скромное окружение преобразовалось и стало прекрасным. Какая замечательная улица, например, эта Феттер Лайн, с ее необыкновенным очарованием и средневековым изяществом! Я вдыхал насыщенный капустой запах, и мне казалось, что я вдыхаю аромат нарциссов. Холборн превратился в Елисейские Поля, омнибус, в котором мы ехали, стал колесницей славы, а люди, зловредно толпившиеся на тротуаре, оказались детьми света.
Судя по обыденным стандартам, любовь глупа, а мысли и поступки влюбленных глупы невообразимо. Но в конечном счете эти стандарты неверны, потому что практичное сознание занимается только тривиальными и преходящими ценностями жизни, но за ними возвышается великая и вечная реальность любви мужчины и женщины. И в ночной песне соловья больше смысла, чем во всей мудрости Соломона (хотя у него тоже был немалый опыт в нежной страсти).
Служитель в стеклянной будке у входа в библиотеку осмотрел нас и пропустил с молчаливым благословением в вестибюль (где я отдал свою трость лысому полубогу и получил в обмен магический диск-талисман), и мы вошли в просторную ротонду читального зала.
Я часто думал, что если бы какой-то смертельный газ с большими консервирующими возможностями – например, что-нибудь вроде формальдегида – можно было бы впрыснуть в атмосферу данного помещения, стоило бы в неприкосновенности сохранить это собрание книг и книжных червей для просвещения последующих поколений как антропологическую добавку к главной коллекции музея. Потому что нигде в мире нет в одном месте большего собрания необычных и отклоняющихся от нормы человеческих существ. И вот какой любопытный вопрос мог бы возникнуть у большинства наблюдателей: откуда приходят эти необыкновенные существа и куда отправляются, когда часы объявляют время закрытия? Например, вот этот джентльмен с трагичным лицом и коллекций колец, которые, как на пружинах, поднимаются и опускаются, когда он идет. Или пожилой джентльмен в сутане и котелке, который, неожиданно повернувшись, дергает вас за нервы, оказавшись женщиной средних лет. Куда они уходят? Потому что больше их нигде и никто не видит. Исчезают после времени закрытия в глубинах музея и прячутся до утра в саркофагах мумий? Или пробираются за книжные стеллажи и проводят ночь в близкой им по духу атмосфере кожи и старой бумаги? Кто может сказать? Знаю только, что, когда Руфь Беллингем вошла в читальный зал, она по сравнению с ними казалась существом другого порядка, как голова Антиноя, которая раньше стояла (с тех пор ее куда-то переместили) в ряду бюстов римских императоров. Эта голова казалась портретом бога в портретной галерее знаменитых бабуинов.
– Что нам нужно делать? – спросил я, когда мы нашли свободные места. – Хотите поискать в каталоге?
– Нет, у меня бланки заказов в сумке. Книги ждут в отделе "заказанных книг".
Я положил свою шляпу на обитую кожей полку, туда же положил перчатки девушки (каким прелестно интимным и дружеским казалось это действие!), изменил номера заказов, затем мы прошли к стойке заказанных книг и забрали книги, составлявшие нашу сегодняшнюю работу.
То был блаженный день. Я провел два с половиной часа чистого счастья за блестящим, обитым кожей столом, проворно водя пером по страницам блокнота. Это ввело меня в новый мир – мир, где любовь и наука, сладкая близость и древняя археология создают самое необычное, самое капризное и великолепное изделие, которое только может вообразить себе человек. До сих пор эти малоизвестные истории находились за пределами моего внимания. Конечно, я слышал об удивительном еретике Аменхотепе Четвертом, но даже он был лишь именем; хетты – просто загадочная раса с разрушенными городами; а сохранившиеся глиняные таблички способны переварить лишь доисторические страусы.
Теперь все это изменилось. Когда мы сидели рядом и Руфь шептала мне на ухо (разговоры в читальном зале строго запрещены) отрывки из поразительных документов из истории Египта, Вавилона, арамейцев, хеттов, Хамата, Мегиддо, я с благодарностью проглатывал их, записывал и просил еще. Я только один раз не сдержался. Когда пожилой священник аскетической кислой внешности бросил на нас неодобрительный взгляд, явно приняв нас за распутников, я представил себе, как воспринимает этот священник наш разговор шепотом, сравнил это с действительностью и рассмеялся. Но моя прекрасная надсмотрщица только остановилась, заложив пальцем абзац, укоризненно улыбнулась мне и продолжила диктовать. Работа поглотила ее.
Я был горд, когда моя спутница в ответ на мое вопросительное "Да?" сказала: "Это все" – и закрыла книгу. Мы за два с половиной часа изложили суть шести объемистых томов.
– Вы сделали больше, чем обещали, – констатировала она. – Мне потребовались бы два дня напряженной работы, чтобы сделать выписки, которые вы сегодня записали. Не знаю, как вас отблагодарить.
– Не надо благодарить. Я наслаждался работой и совершенствовал свои умения стенографирования. Что будет дальше? Нам ведь понадобятся на завтра новые книги?
– Да. Я составила список, так что, если вы пройдете со мной в каталог, я отыщу нужные номера и попрошу вас заполнить требования.
Выбор следующей порции авторитетов занял у нас еще четверть часа, затем, вернув тома, использованные нами, мы вышли из читального зала.
– Куда пойдем? – спросила Руфь, когда мы миновали ворота, в которых стоял массивный полицейский, как ангел-хранитель врат рая (слава богу, у него не было пламенного меча, запрещающего вход).
– Мы идем, – ответил я, – на Мьюзеум-стрит, там есть молочная, где можно выпить чашку отличного чая.
Казалось, девушка хотела отказаться, но все же послушно пошла со мной, и вскоре мы сидели рядом за маленьким столом с мраморной столешницей, за чашкой чая говоря о проделанной сегодня работе и обсуждая ее различные интересные моменты.
– Вы давно занимаетесь такой работой? – спросил я, когда мисс Беллингем протянула мне вторую чашку чая.
– Профессионально, – ответила она, – только два года, с тех пор как мы лишились своего дома. Но до этого я часто приходила в музей с дядей Джоном, тем самым, что так загадочно исчез, и помогала ему в поиске ссылок. Мы с ним были хорошими друзьями.
– Думаю, он был очень образованным человеком, – предположил я.
– Да, в некотором смысле, как первоклассный коллекционер, он действительно был очень образован. Он знал содержимое всех музеев в мире, связанное с египетскими древностями, и изучал их образец за образом. Соответственно, поскольку египтология в основном музейная наука, он был образованным египтологом. Но по-настоящему он интересовался не событиями, а вещами. Конечно, он много знал, очень много о египетской истории, но все же прежде всего оставался коллекционером.
– А что будет с его коллекцией, если он действительно умер?
– Согласно завещанию, большая часть перейдет в Британский музей, а остальное достанется его адвокату мистеру Джеллико.
– Мистеру Джеллико! А что мистер Джеллико будет делать с египетскими древностями?
– О, он тоже египтолог и большой энтузиаст. У него целая коллекция скарабеев и других небольших предметов, какие можно держать в частном доме. Я всегда полагала, что именно его интерес ко всему египетскому сблизил их, хотя считаю, что он прекрасный юрист и очень скрытный и осторожный человек.
– Правда? На основании завещания вашего дяди я бы так не подумал.
– О, но это не вина мистера Джеллико. Он заверил нас, что просил дядю написать другой документ с более разумными условиями. Но он говорит, что дядя Джон был непоколебим, и он на самом деле бывал очень упрям. Мистер Джеллико отказывается от всякой ответственности за это дело. Он умывает руки и говорит, что это завещание безумца. Так оно и есть: я один или два дня назад просматривала его и не могу понять, как нормальный человек мог написать такую ерунду.
– Значит, у вас есть копия? – живо спросил я, вспомнив прощальные наставления Торндайка.
– Да. Хотите посмотреть? Я знаю, отец рассказывал вам о нем, и его любопытно посмотреть как образец извращенности.
– Я бы очень хотел показать завещание моему другу доктору Торндайку, – ответил я. – Он сказал, что ему будет интересно его прочесть и узнать точную формулировку условий, и хорошо бы позволить ему это сделать и услышать его мнение.
– Не вижу возражений, – сказала мисс Беллингем, – но вы знаете моего отца, его ужас перед тем, что он называет "выпрашиванием бесплатных советов".
– О, на этот счет он может не беспокоиться. Доктор Торндайк хочет посмотреть завещание, потому что его интересует данный случай. Он энтузиаст и сочтет разрешение за личную любезность по отношению к нему.
– С его стороны это очень мило и деликатно, и я объясню положение отцу. Если он захочет, чтобы доктор Торндайк увидел копию, я пришлю ее или принесу сегодня вечером. Мы закончили?
Я с сожалением признал, что это так, заплатил по скромному счету, мы вышли и свернули на Грейт Рассел-стрит, чтобы избежать шума и суеты больших улиц.
– Что за человек был ваш дядя? – спросил я вскоре, когда мы шли по тихой представительной улице. И торопливо добавил: – Надеюсь, вы не думаете, что я излишне любопытен, но мне кажется, он представляет загадочное отвлечение, незнакомое качество юридических проблем.
– Мой дядя Джон, – задумчиво ответила мисс Беллингем, – был очень своеобразным человеком, упрямым, своевольным, из тех, кого называют властными, и решительно неразумным и заблуждающимся.
– Действительно такое впечатление создают условия его завещания, – сказал я.
– Да, и не только завещание. Еще это выделение средств моему отцу. Нелепое решение и к тому же очень несправедливое. Он должен был разделить состояние пополам, как хотел мой дедушка. Нельзя сказать, что он не был щедр; но он хотел, чтобы все шло так, как он считает нужным, а это по большей части неправильно.
– Я помню, – продолжала она после короткой паузы, – один очень странный случай его рассеянности и упрямства. Это незначительный случай, но очень типичный для него. В его коллекции находилось прекрасное небольшое кольцо восемнадцатой династии. Говорят, оно принадлежало царице Ти, матери нашего друга Аменхотепа Четвертого, но не думаю, что это так, потому что на кольце имелось изображение ока Озириса, а Ти, как вы знаете, являлась поклонницей Атона. Но это было очаровательное кольцо, и дядя Джон, бывший необычным поклонником загадочного глаза Озириса, попросил первоклассного ювелира изготовить две точные копии этого кольца, одно для себя, другое – для меня. Ювелир, естественно, захотел измерить наши пальцы, но дядя Джон об этом и слышать не хотел; кольца должны быть точной копией, и размер тот же, что у оригинала. Можете себе представить результат: мое кольцо соскальзывало у меня с пальца, а дяде Джону оно оказалось настолько мало, что хоть он и смог его надеть, а снять уже не смог. Да и надеть смог только потому, что его левая рука была значительно меньше правой.
– Так что вы не носите свою копию?
– Нет, я хотела переделать кольцо, чтобы его можно было носить, но он категорически возражал, поэтому я убрала кольцо, и оно все еще у меня в коробке.
– Должно быть, он был очень упрям и настойчив, – сказал я.
– Да, его невозможно было уговорить. И он очень раздражал моего отца, проводя ненужные изменения в доме на Куин-стрит, который он преобразовал в музей. У нас особые чувства к этому дому. Наша семья жила в нем с того времени, как его построили – первый камень был заложен во времена правления королевы Анны, когда появилась площадь ее имени. Милый старый дом. Хотите посмотреть на него? Мы от него очень близко.
Я охотно согласился. Если бы это был угольный склад или магазин жареной рыбы, я бы все равно согласился, чтобы продолжить нашу прогулку, но меня действительно интересовал этот старый дом как часть фона загадки исчезновения Джона Беллингема.
Мы пересекли Космо-плейс, с ее рядами сейчас редких железных столбов в виде пушечных стволов, и ненадолго остановились, глядя на мирную величественную старую площадь. Несколько мальчиков шумно забавлялись среди каменных столбов, стоящих стражей у старинного, увенчанного лампой насоса, но в остальном все было окутано достойной тишиной, соответствующей возрасту и положению. Площадь прекрасно выглядела в солнечном свете, падающем на листву платанов и придающем теплые оттенки кирпичному фасаду старого дома. Мы молча прошли по тенистой западной стороне, и посредине моя спутница остановилась.
– Вот этот дом, – сказала она. – Сейчас он выглядит мрачным и заброшенным, но, должно быть, он был полным радости, когда мои предки могли смотреть на открытую местность и видеть на ней луга и поля до самых высот Хэпмпстеда и Хайгейта.
Мисс Беллингем стояла на краю тротуара, печально глядя на старый дом. "Очень трогательная фигура, – подумал я, – с ее прекрасным лицом и гордой осанкой, в поношенном платье и перчатках, когда стояла на пороге дома, который поколениями принадлежал ее семье, но вскоре перейдет в руки незнакомых людей".
Я тоже смотрел на него с необычным интересом, меня поразило в нем что-то мрачное и неприступное. Окна от подвала до чердака закрыты ставнями, и не видно никаких следов жизни. Молчаливый, заброшенный, пустынный, этот дом говорил о трагедии. Он словно покрыт траурной мешковиной и пеплом в память об исчезнувшем хозяине. Массивная дверь с великолепным резным портиком покрыта грязью и кажется совершенно неиспользуемой, как и старинные фонарные столбы и огнетушители, которыми слуги гасили факелы, когда даму Беллингем проносили по ступенькам в позолоченном кресле во времена доброй королевы Анны.
В серьезном и немного подавленном настроении мы повернули и пошли домой по Грейт Ормонд-стрит. Моя спутница была задумчива; к ней вернулись строгие манеры, поразившие меня, когда я впервые ее увидел. Я тоже задумался, как будто на нас подействовал дух молчаливого дома и его исчезнувшего хозяина.
Но все равно прогулка была замечательная, и я пожалел, что мы так быстро дошли до входа в Невиллз Корт. Мисс Беллингем остановилась и протянула руку.
– До свидания, – сказала она, – и большое спасибо за вашу бесценную помощь. Могу я получить свою сумку?
– Если хотите. Но блокноты я должен оставить у себя.
– Зачем они вам?
– Я должен расшифровать свою стенографическую запись.
На ее лице появилось выражение ужаса; в сущности, она так растерялась, что забыла отпустить мою руку.
– Боже! – воскликнула она. – Как глупо с моей стороны! Но это невозможно, доктор Беркли! Это займет у вас много часов!
– Это вполне возможно и будет сделано, иначе все записи совершенно бесполезны. Хотите сумочку?
– Нет, конечно нет. Но я просто в ужасе. Не лучше ли просто отказаться от этой идеи?
– И закончить наше сотрудничество! – трагично воскликнул я, пожимая ее руку (она неожиданно поняла свое положение и торопливо убрала ее). – Хотите выбросить результаты целого дня работы? Я бы не хотел этого, поэтому до свидания, до завтра. Я приду в читальный зал, как только смогу. Лучше возьмите с собой заказы. Да, и не забудьте копию завещания для доктора Торндайка.
– Конечно, если отец согласится, вы получите ее сегодня вечером.
Она взяла у меня бланки заказов на книги и, еще раз поблагодарив, ушла во двор.
Глава 7
Завещание Джона Беллингема
Задание, за которое я так легкомысленно взялся, обдуманное хладнокровно, действительно, как выразилась мисс Беллингем, оказалось "ужасным". Результат двух с половиной часов стенографирования со скоростью примерно сто слов в минуту потребует значительного времени на изложение обычным письмом, и записи должны быть доставлены завтра утром, так что чем быстрее я примусь за работу, тем лучше.
Поняв это, я не стал терять времени и через пять минут после прихода в больницу сидел за письменным столом, деловито переводя свои расползающиеся невыразительные значки в хорошее, легко читаемое обычное письмо.
Помимо того что это дело любви, занятие оказалось просто интересным; предложения, что я переписывал, были полны воспоминаниями об изящном шепоте, которым их произносили. Но и сама тема любопытна. Я приобретал новый взгляд на жизнь, пересекал порог нового мира (бывшего ее миром), и поэтому редкие перерывы, вызванные приходом пациентов, хотя и давали мне возможность отдохнуть, были весьма нежелательны.
Вечер тянулся без всяких знаков со стороны Невиллз Корта, и я начал опасаться, что угрызения совести мистера Беллингема оказались непреодолимы. Боюсь, не из-за невозможности получить копию завещания, а потому что это делало невозможным приход, пусть на короткое время, моей прекрасной нанимательницы, и поэтому, когда в половине седьмого входная дверь распахнулась с неожиданной стремительностью, мои страхи рассеялись, но одновременно рассеялись и надежды. Потому что вошла мисс Оман, держа синий конверт с таким воинственным видом, словно это ультиматум.
– Я принесла это от мистера Беллингема, – сказала она. – Внутри записка.
– Я могу прочесть записку, мисс Оман? – спросил я.
– Боже благослови! – воскликнула она. – А что еще можно с ней сделать? Разве не для этого я ее принесла?
Я решил, что она права, и, поблагодарив ее за великодушное разрешение, прочел записку: несколько строк разрешали мне показать копию завещания доктору Торндайку. Оторвав взгляд от записки, я увидел, что мисс Оман смотрит на меня с критическим и неодобрительным выражением.
– Вы как будто стали очень приятным для обитателей некоей квартиры, – заметила она.
– Я всегда стараюсь быть приятным. Такова моя природа.
– Ха! – фыркнула она.
– Разве вы не считаете меня приятным, мисс Оман? – спросил я.
– Слишком льстивым, – ответила мисс Оман. И, с кислой улыбкой посмотрев на открытый блокнот, добавила: – У вас есть работа; большая перемена.
– Очень приятная перемена, мисс Оман, "Находка Сатаны"… но вы, конечно, знакомы с философскими работами доктора Уоттса.
– Если вы имеете в виду "ленивые руки", я дам вам совет. Не держите руку ленивой больше, чем это необходимо. У меня есть подозрения относительно ваших шин… о, вы понимаете, о чем я говорю.
И прежде чем я смог ответить, она воспользовалась тем, что вошло несколько пациентов, и исчезла так же внезапно и неожиданно, как появилась.
Вечерние консультации закончились к половине восьмого, в это время Адольф с достойной похвалы пунктуальностью закрывал двери. Сегодня он был так же точен, как всегда. Выполнив это необходимое дело и выключив газовое освещение в больнице, он доложил мне об этом и ушел.
Когда стихли шаги и хлопок входной двери сообщил о его окончательном уходе, я сел и потянулся. Конверт с копией завещания лежал на столе, и я задумчиво посмотрел на него. Его нужно как можно быстрее отнести к Торндайку, и, так как я не собирался никому доверять конверт, сделать это должен я.
Я посмотрел на блокноты. Почти два часа работы показали мне, как много еще остается сделать, но я подумал, что еще два часа или даже больше смогу поработать, прежде чем лягу спать, да и утром у меня один-два часа будут свободны. Наконец я положил открытые блокноты в ящик письменного стола и, сунув конверт в карман, пошел в Темпл.
Конец ознакомительного фрагмента.
