Десять месяцев назад «Рассвет» прошёл пылевое облако, окружающее систему Проксима Центавра. Помимо Проксима Центавра b, «Аврора» нашла в системе ещё несколько планет, все они оказались вне зоны обитаемости. Орбиту одной из них «Рассвет» пересёк два месяца назад, но изучить её трудно – она по другую сторону звезды. Ещё одна планета, судя по всему, карликовая, сейчас в пяти миллионах километров, «Рассвет» пересечёт её орбиту через четыре дня. Совсем рядом со звездой есть ещё одна планета, она оказалась совсем небольшой – как понял Лазарев, это что-то вроде нашего Плутона, но горячая, как Меркурий.
Возможно, тут есть что-то ещё, думал Лазарев. В любом случае, надо глядеть в оба и изучать всё.
* * *
Москва, Россия
12 июня 2064 года
Из пресс-конференции экипажа научно-исследовательского корабля «Рассвет»
– Все сказали? Хорошо, моя очередь. Я Владимир Лазарев, капитан корабля «Рассвет». С нашей командой вы уже познакомились. Мне нравятся эти ребята, но нам ещё очень долго лететь вместе. Надеюсь, мы не возненавидим друг друга за это время. Да, Нойгард?
От меня хотели финальное слово – так сказать, на прощание, ведь мы с вами больше никогда не увидимся, если только на Земле за это время не изобретут рецепт долголетия. Мы стартуем послезавтра. По расчётам, через тридцать семь месяцев полёта мы войдём в состояние стазиса. Вы все читали про эту технологию, я не знаю, что тут ещё сказать, я сам довольно плохо в этом разбираюсь. Надеюсь, что оно сработает.
Мы как бы будем существовать и при этом не будем. Относительно корабля пройдёт восемьдесят семь лет, а относительно нас, пока мы будем спать в этих серебристых штуках, – наверное, доли секунды. На испытаниях эти штуки не подвели нас. Надеюсь, что в полёте тоже.
Волнуюсь ли я? Честно говоря, да, очень. Мы все тут волнуемся. Гинзберг говорит, что не переживает, но вы не верьте ему, он просто на женщин хочет впечатление произвести.
Я волнуюсь. Но вместе с тем… Понимаете, то, что мы сейчас делаем, – это самое грандиозное, что когда-то делал человек. Это то, о чём мечтали многие поколения. Мы впервые вырвемся за пределы Солнечной системы и отправимся к звёздам. Это звучит невероятно, я знаю. Мы отправимся искать жизнь за пределы Солнечной системы. Мы будем так далеко, куда никто ещё никогда не забирался. Мы будем первопроходцами.
Вы спрашивали, считаем ли мы себя нормальными людьми. Думаете, нормальных людей послали бы на эту миссию? Да, мы тут все в каком-то роде ненормальные, конечно. Но понимаете, в чём тут дело…
Я сейчас совсем не боюсь громких слов, потому что зачем их теперь бояться? Я громко и ответственно заявляю: то, что мы делаем, – это огромный, мощнейший, грандиозный подвиг. Поймите, я сейчас говорю это не ради патетики и не ради какого-то самовыражения, я констатирую факт. Мы никогда больше вас не увидим. Понимаете? Вообще никогда. Да, мы ненормальные. Но нормальные люди не делают того, что делаем мы. Благодаря таким, как мы, – ненормальным, готовым на такие бешеные авантюры, – и раздвигаются границы человеческого знания.
Что нас там ждёт? Я не знаю. Может быть, мы ничего не найдём. Я прекрасно осознаю, что у нас немного шансов выжить. Об этом можно говорить уже сейчас, это очевидно.
Но мы постараемся.
Всем спасибо за внимание.
* * *
Трое сидели в кают-компании за овальным столом с блестящей белой поверхностью. Командир стоял у стены и смотрел на них, поочередно вглядываясь в лица каждого. Все они пересматривались друг с другом. Кажется, они всё ещё не могли окончательно поверить в случившееся.
Рутгер Нойгард, крепкий тридцатилетний инженер из Берлина, круглолицый, светловолосый и с широкими скулами, заговорил первым:
– Серьёзно, у нас всё получилось? Восемьдесят семь лет?
Командир кивнул.
Нойгард хмыкнул под нос, уставился непонимающими глазами в стол и сглотнул слюну.
Он входил в резервный состав: его перевели в основной за месяц до полёта, когда выяснилось, что тот, кто должен был лететь вместо него, не прошёл очередную медкомиссию. Нойгард был единственным, у кого на Земле осталась семья – жена и десятилетний (сколько ему сейчас? Почти сто лет?) сын. В команду по понятным причинам старались не брать семейных, но опыт Нойгарда на марсианской исследовательской станции оказался неоценим – он умудрился спасти жилые капсулы от разгерметизации во время сильной бури.
– Странное чувство, – сказал немолодой очкарик Адам Гинзберг, длинный и тощий брюнет с чудовищной улыбкой во все зубы, эта улыбка всегда пугала Лазарева. Гинзберг отвечал на корабле за медицину, биологические исследования и самочувствие команды. – Очень странное, – повторил он. – Мы сделали то, что надо, и у нас всё получилось. С большой степенью вероятности мы могли не проснуться. Чёрт знает, как повёл бы себя стазис, чёрт знает, что случилось бы за всё это время с кораблём… Нас мог запросто пробить метеорит, отказали бы какие-нибудь системы, или эти частицы в стазис-установках как-нибудь не так ускорились бы, да что угодно! Я не знаю почему, но мне от этого жутковато. Доброе утро, в общем. М-да.
Даже ему жутковато, вот так сюрприз, подумал Лазарев. За спиной Гинзберга пять лет непрерывного пребывания на орбитальной станции. Он занимался на ней исследованиями стволовых клеток даже во время отсутствия экспедиций, совершенно один – в течение полугода на станцию никто не летал, и на Земле решали, что делать со старым аппаратом. Эксплуатацию решили продолжить в том числе и благодаря работе Гинзберга. Лазарев всегда восхищался им: вот уж кто привык к одиночеству в космосе, как никто другой. Кажется, космос ему всегда нравился больше, чем Земля.
А теперь даже ему не по себе.
Лазареву тоже стало жутковато. Наверное, именно из-за того, что всё прошло как нельзя более правильно. Но говорить команде об этих ощущениях не стоило.
– Но мы живы, и мы здесь, в двадцати двух днях пути от планеты, – сказал он. – Она сейчас выглядит как яркая красноватая звезда, а через несколько дней превратится в небольшой диск. Можно будет начинать составлять карты и придумывать названия для морей и континентов. Крамаренко, хочешь океан имени себя?
– Если на этой планете хоть что-то есть, – медленно и тихо сказал астрофизик Сергей Крамаренко, сорокалетний плечистый бородач с добрыми глазами. – Все расчёты, которые мы делали на Земле, могут оказаться неверными из-за какой-нибудь дурацкой ошибки, которую мы проглядели.
– Вот и посмотришь, – ответил Лазарев.
Крамаренко коротко кивнул. Лазарев заметил, что ему, кажется, не по себе больше всех: он угрюмо поигрывал желваками, барабанил пальцами по столу и нервно оглядывался.
На Земле Крамаренко называли гением. Единственный космонавт, получивший Нобелевскую премию за исследования чёрных дыр. Именно его расчёты легли в основу гравитационной установки на «Рассвете», которая сама по себе стала чудом инженерной мысли. За то, что их мышцы не превращаются здесь в студень, надо сказать спасибо именно ему.
Командный дух так себе, подумал Лазарев. Неудивительно: до этого они впадали в стазис только на полгода во время предполётных тренировок – но то полгода, а это восемьдесят семь лет полёта в неизвестность.
Понятно, что всех нервировал стазис: да, это были первые шаги человечества в практическом изучении неевклидова пространства, для этого пришлось построить ещё один адронный коллайдер, на это ушли десятилетия экспериментов по разгону частиц, а потом ещё годы на создание первой в мире стазисной установки.
Они погрузились в стазис через 37 месяцев полёта, когда «Рассвет» вышел за пределы пояса Койпера. Засыпая в серебристых гробах, они ещё не преодолели гелиопаузу. Затем, выйдя в межзвёздную среду, «Рассвет» включил ионные ускорители, разгоняясь почти до одной двадцатой скорости света. Это тоже стало прорывом: на таких скоростях ещё никто никогда не летал.
Если бы что-то пошло не так, если бы не заработали ускорители или не удалось набрать нужную скорость, «Аврора» должна была немедленно прервать стазис.
– Ладно, – вздохнул Лазарев. – Нам всем не по себе. Это нормально, но это будет мешать работе. Я назначаю нам всем, и самому себе тоже, по часу разговора с «Авророй» в комнате отдыха.
– Опять робот нам мозги полечит? – усмехнулся Крамаренко, продолжая барабанить по столу пальцами.
– Да он поумнее тебя будет, – сказал Нойгард.
– Отставить, – ответил Лазарев. – Мы не виделись восемьдесят семь лет, но я что-то не вижу, чтобы вы друг по другу соскучились.
Все трое нервно заулыбались.
– Всё. По очереди – Нойгард, Гинзберг, Крамаренко – по часу в комнате отдыха. О чём будете разговаривать с «Авророй» – уже ваше дело. Сами знаете, она умеет делать свою работу. Потом, Крамаренко, ты займёшься спектральным анализом планеты. Нойгард, тебе – собственноручно проверить все системы корабля, кроме жизнеобеспечения, ей займётся Гинзберг. А я попробую передать сообщение на Землю. Даже интересно, помнит ли кто-нибудь о нас.
– Интересно, существует ли ещё Земля, – сказал Гинзберг.
На пару секунд повисло неловкое молчание. Лазарев снова оглядел всех троих и решил, что пора заканчивать эти разговоры.
– Хорошо, Гинзберг, ты пойдёшь разговаривать с «Авророй» первым. Всё, всё. – Он хлопнул в ладоши и указал на дверь. – Иди. Вперёд. Работы ещё много.
* * *
Москва, Россия
14 июня 2064 года
Сообщение пресс-службы Министерства космических исследований
В ночь с 13 на 14 июня, в 3:45 по московскому времени с космодрома «Северный» успешно стартовала ракета-носитель «Норд» с космическим кораблём «Эверест». Запуск прошёл успешно и в соответствии с планом. В 6:57 «Эверест» успешно состыковался с научно-исследовательским космическим кораблём «Рассвет» на орбите Земли. Экипаж перешёл внутрь корабля и приступил к проверке всех систем.
Таким образом начинается самое долгое и далёкое космическое путешествие в истории человечества. Экипаж «Рассвета» отправится в систему ближайшей к нам звезды – Проксимы Центавра. Основная цель экспедиции – исследование планеты Проксима Центавра b, на которой теоретически возможно существование жизни.
На это путешествие им потребуется почти девяносто лет. Бо?льшую часть времени они проведут в капсулах стазиса, разработанных корпорацией «Биоквант». Это позволит им перенести столь долгое время за несколько секунд, пока для корабля и для нас пройдёт восемьдесят семь земных лет.
Помимо исследования далёкой планеты, команде предстоит собрать данные о гелиопаузе, облаке Оорта, изучить дальние уголки Солнечной системы и впервые в истории человечества изучить химический состав межзвёздной среды.
Корабль «Рассвет» оснащён уникальной системой искусственного интеллекта «Аврора», которая способна следить за техническим состоянием корабля, а также за физическим и психическим самочувствием команды.
* * *
– Добро пожаловать в комнату отдыха, командир.
Лазарев сидел на кожаном диване, закинув ногу на ногу, перед ним стоял огромный светло-голубой экран.
– Здравствуй, «Аврора». Расскажи мне, о чём ты говорила с остальными?
– Я не имею права разглашать содержание приватных бесед даже командиру корабля, – ответила «Аврора». – Сейчас я буду говорить с вами и только с вами. Это нужно вам, а не им.
– Хорошо, хорошо.
– О чём вы хотели бы поговорить?
– Я думаю, о том же, что и остальные. Мне не по себе, «Аврора». Скажу честно – мне страшно.
– Я вижу.
«О, конечно же, видишь, – подумал Лазарев. – Ты всё видишь».
– Понимаешь, «Аврора», очень трудно смириться с мыслью, что мы летим вот в этой железной коробке за четыре световых года от Земли. Это же… чёрт возьми, это очень далеко! Я понимал, что будет именно так, что именно так и должно быть, но… Очень далеко. Я не могу себе этого представить. То есть мне кажется, будто всё это какая-то фантастика, сон, но мы здесь.
– Очень далеко, – согласилась «Аврора». – До сих пор ни один пилотируемый космический корабль не долетал дальше Сатурна. Вы – первые, кто покинул Солнечную систему, и первые, кто подлетел к другой звезде. Этим можно гордиться. Это самая дорогая и самая дерзкая космическая экспедиция после высадки на Титан. Это сравнимо с полётом Гагарина.
– Гагарина ждали на Земле, – сказал Лазарев.
– Вас тоже будут ждать. Не те, кто отправлял вас, но их потомки.
– Ты на полном серьёзе веришь, что мы вернёмся?
– Такая вероятность есть, – ответила «Аврора». – Но вы сами прекрасно это знаете. Вас отправляли в неизвестность. Вероятность того, что вы сюда долетите, была очень невелика. Но вы долетели. Вы же сами говорили – помните, – что это подвиг?
Лазарев кивнул.
– Вы долетели, а это значит, что всё сработало верно. Не подвели системы корабля, не подвели расчёты, не подвели стазисные установки.
– Что верно, то верно, – сказал Лазарев.
– Но самое главное – вы, – продолжила «Аврора». – Вы очень большие молодцы. Каждый из вас. И вы, как командир, проделали невероятную работу, выложились на все сто, сделали всё как надо и даже ещё больше. Ваш подвиг продолжается.
– Ты говоришь то, что надо говорить. Да, всё так. Нужно будет сделать ещё больше.
– Вы сделаете. Вы – первый.
– Да.
– Хотите, я покажу вам море?
Лазарев вдруг оживился, его глаза заблестели.
– Конечно.
Голубое свечение стало дрожать, меняться и искривляться, и вдруг на экране появилось море.
Лазарев замер на месте с открытым в восхищении ртом.
Это было Чёрное море возле мыса Фиолент в Крыму, где незадолго до полёта Лазарев провёл бархатный сезон. Будто снова сидел на террасе гостевого домика, а совсем рядом шумело море. Огромное, цветастое, изрезанное белыми всплесками волн, оно шумело и дышало, переливалось глубоко-синим и сладко-лазурным, пенилось, разбиваясь о скалы, и сливалось с небом мягкой полосой горизонта.
– Да, – сказал Лазарев.
Вечно бы смотреть, подумал он. Вечно бы вот так сидеть и смотреть, как тогда, в Крыму, когда он сидел на террасе, и вглядывался в это море, и думал, что это должно происходить вечно.
«Аврора» молчала.
– В детстве я мечтал стать моряком, – сказал Лазарев, не отрывая глаз от моря.
– Я знаю, – сказала «Аврора».
– Я родился в Москве, а откуда там море… Читал всякого Грина, Жюля Верна, смотрел на картины Айвазовского, и всё это кино про пиратов. А настоящее море увидел только в 18 лет. Тогда впервые побывал в Крыму, и это море, чёрт возьми… А последний раз я видел море в 32 года, за месяц до начала тренировок перед полётом.
Он задумался и стал подсчитывать.
– Когда мы стартовали, мне было 34. Когда вошли в стазис, мне было 36. Получается, сейчас мне 122 года или около того?
– По земным меркам вам 122 года и четыре месяца. Вы отлично выглядите для своего возраста, – сказала «Аврора».
Лазарев усмехнулся.
Море шумело, плескалось, искрилось волнами, поглощало и умиротворяло.
Интересно, что «Аврора» показывала остальным, подумалось ему. Нойгард любит котов, наверное, она показала его дворик в Берлине с гуляющими по газону котами. А Гинзбергу… чёрт его знает, он американец, может быть, он увидел здесь какой-нибудь залитый солнцем Майами и, наверное, тоже море. Правда, там океан. Да, ему наверняка показали океан. А Крамаренко? Наверное, вид из окна поезда. Он очень любит путешествовать и обожает всякие поезда. Последний раз, как он рассказывал, он катался на поезде по Норвегии, может быть, именно это он и увидел на экране.
«Море, огромное, тёплое, доброе море, пожалуйста, шуми вечно, дыши солёной прохладой, – думал он, – и оставайся таким же, когда я вернусь. А я обязательно вернусь».
