Глава 6
Лифтаскар жил, пульсируя нескончаемым желанием, наполненный похотью и наслаждением, растекавшимися по его улицам, пропитывавшими стены, впитывавшимися в тела обитателей. Здесь не существовало времени в привычном смысле – ни дня, ни ночи, только один вечный момент, в котором растягивались секунды, ускользая от понимания.
Этот мир не знал солнца, не видел зари, никогда не чувствовал освежающей прохлады рассвета. Здесь был только вечный сумрак, мерцающий мягким багрово—лиловым светом, стекающим с причудливых небес, разрываемых Луной, чья форма была непристойна, откровенна, но, несомненно, живая. Она господствовала над этим миром, нависая, заполняя собой небо, дыша, пульсируя в такт желаниям существ, населяющих этот край. Её форма напоминала огромную вагину, из которой исходило тёплое, тревожное сияние, лишённое уюта, но наполненное зовом. Свет не давал покоя, он возбуждал, извлекал наружу самые потаённые инстинкты, заставлял забыться в ощущениях, не оставляя места для разума.
Под этим светом раскинулись города Лифтаскара, живые, дышащие, переплетённые сложной сетью улиц, площадей, возвышений, лож и алтарей, в которых никогда не прекращался ритуал наслаждения. Эти города возводились не людьми и не для людей. Их строили сущности, существующие вне морали, вне понятия добра и зла, ведомые лишь похотью, сделавшие её основой своей цивилизации.
Здания здесь не были предназначены для жизни в обычном понимании. Они не служили ни укрытием, ни защитой, ни местом покоя. Каждый дом, каждый храм, каждый дворец—жертвенник был частью одного общего механизма, бесконечного ритуала.
Фасады домов вытягивались вверх, увенчанные закруглёнными арками, украшенные колоннами, испещрёнными рельефами. Каждая сцена на стенах этих зданий изображала воплощённую похоть – застывшие в камне тела переплетались, изгибались, запечатлённые в моменте, который здесь никогда не заканчивался.
Окна были узкими, вытянутыми, напоминая разрезы, зияющие раны, всегда открытые, и никогда не закрывающиеся ставнями. За ними не прятались: они были лишь рамками, через которые можно было наблюдать за тем, что происходит внутри.
Крыши терялись в чёрных парах, будто вплетаясь в туман, растворяясь в воздухе. Одни заканчивались заострёнными шпилями, другие напоминали своды древних храмов, массивные, грубые, но притягивающие взгляд своей бесстыдной эстетикой.
Лестницы вели не вверх и не вниз, а словно тянулись внутрь самих зданий, изгибаясь так, что было невозможно предугадать, куда они приведут. Некоторые обрывались в пустоте, превращаясь в парящие платформы, на которых стояли возвышения, ложа, алтарные площадки.
Дверей здесь не было. Всё пространство Лифтаскара было открытым. Ни одно помещение не закрывалось наглухо, ни одно ложе не скрывалось за стенами. Всё было создано для зрелища, для участия, для слияния.
Переходя из одного квартала в другой, можно было наблюдать, как функция зданий менялась, но их суть оставалась неизменной.
В одном районе возвышались храмы—бордели, здания с куполами, напоминающими округлые формы тел, увенчанные фигурами демониц, застывших в соблазняющих позах. Входы в эти здания были похожи на широко раскрытые пасти, внутри которых горели алые огни, маня вглубь.
Далее раскинулись дворцы—жертвенники, залы, в которых вершились ритуалы поклонения демоницам – безмолвные толпы существ, отдающихся культу, сцены, превращённые в нескончаемые церемонии.
На площади, ведущей к сердцу города, возвышалась великая пирамида, главный храм, в котором обитала владычица этого острова. Она царила над своими подданными, ожидая поклонения, живя среди нескончаемого акта, из которого никогда не выходила.
В каждом здании, в каждом камне, в каждой улочке Лифтаскара было одно – служение страсти. Этот мир не был построен ради чего—то большего. Он был создан для того, чтобы в нём растворялись те, кто однажды сюда попал.
Толпа текла по улицам Лифтаскара, сливаясь в единый поток тел, стремящихся к храму, возвышающемуся в самом сердце города. Здесь не было спешки, но в их движениях сквозило нетерпение, ожидание, доведённое до предела. Они несли свою дань – не золото, не подношения, а самих себя. Их шаги отдавались глухими ударами по камням мостовой, смешиваясь с низким, пульсирующим ритмом барабанов, задающих темп всему этому шествию.
Звуки переплетались в симфонию, в которой не было хаоса, но был ритм, подчёркивающий происходящее. Томные стоны, приглушённые вскрики, движения тел, шёпоты, дыхание – всё это становилось частью единого акта, сливающегося с музыкой города. Голоса множества существ, впитавшие в себя вожделение, поднимались к небу, растворяясь в тягучем, мерцающем свете Луны, извращенной формы.
Главный храм возвышался над ними, а его стены переливались влажным светом, отражая багровые всполохи, стекавшие с куполов и колонн. Его вход, раскинувшийся в широкой арке, словно звал внутрь, манил, приглушённо мерцая густым, насыщенным свечением, переливающимся, как масло на воде.
Лестницы, ведущие к алтарю, были выточены из чёрного камня, нагретого до температуры живого тела. Они извивались, разветвлялись, тянулись к вершине, где возвышалось ложе демоницы, великая платформа, на которой вершился ритуал, не прерывающийся никогда.
Владычица острова, демоница, гигантская, неподвижная, погружённая в вечное блаженство, возлежала на своём алтаре, принимая дань от своих подданных. Упругая кожа, напоминавшая тёмный атлас, мерцала в свете храмовых огней, изгибаясь под плавными движениями окружающих её существ. Она не говорила, не двигалась, но её присутствие ощущалось в каждом взгляде, каждом движении, каждом звуке, срывающемся с уст её слуг.
По одному они поднимались к ней, ложились на нее и входили внутрь, подчиняясь неизменному ритуалу. Их тела вплетались в движение, следуя ритму, который здесь никто не смел нарушить. Они касались её кожи, чувствовали её тепло, растворялись в ней. Это совокупление здесь считалось высшей формой поклонения.
Толпа, стоящая у подножия храма, наблюдала, замирая в благоговейном восторге. Каждое движение было освящено её именем, каждая секунда принадлежала только ей. Она не просто правила – она владела.
Ритуал продолжался, не зная остановки. Тела двигались, звуки переплетались, желания воспламенялись, отражаясь в гладких камнях, напитанных этим огнём. Лифтаскар жил, дышал, продолжал существовать в своём вечном акте поклонения.
Очередь двигалась к ложу демоницы, и вот настал его черёд. Когда Миркан шагнул вперёд, его фигура выделялась на фоне остальных. В отличие от прочих демонов, опьянённых похотью, он не излучал жажду, не спешил склониться перед владычицей.
Его движения были плавными, но в них читалась настороженность. Взгляд холодный, отрешённый. Он не пытался слиться с ритуалом, не ждал позволения. Он просто подошёл ближе, не отрывая глаз от неё.
Владычица Лифтаскара, столь же неподвижная, как храм, в котором она восседала, наконец посмотрела на него. И в этот миг что—то нарушилось.
Она узнала его. До этого момента её разум оставался чистым, лишённым воспоминаний о том, кем она была прежде. Она существовала в этом мире, подчинённая его законам, питающаяся потоками похоти, вливающимися в её тело. Она была частью Лифтаскара, не отделяя себя от него, и ей не нужно было помнить.
Но Миркан стоял перед ней, и в его лице, в глубине этих глаз, было что—то, что вырвало её из привычного забвения. Прошлое разорвалось в её сознании, прорвав плотный покров забвения. Она вспомнила.
Когда—то она была человеком. Жила на Земле, в мире, где страсть была ограничена рамками морали, где тело принадлежало ей одной, где никто не мог приказывать ей. Но он… Он явился за ней, вырвал её из той жизни, пронёс сквозь слои реальности и швырнул сюда. Он превратил её в это.
Она потеряла своё имя. Она утратила голос, которым говорила прежде. Её желания перестали быть её собственными. Всё, что в ней осталось, принадлежало Лифтаскару.
Но сейчас… Сейчас она вспомнила.
– Ты… это был ты… – её голос прозвучал приглушённо, словно сама реальность мешала ей произнести эти слова.
Миркан усмехнулся, наблюдая за тем, как осознание постепенно охватывает её разум:
– Ты забыла меня. Но я помню тебя.
В этом не было ни жалости, ни сожаления. Только констатация факта.
Демоница не могла осознать сразу, зачем он вернулся. Она думала, что он пришёл как подданный, как все, кто сегодня пришел с ней совокупиться. Но теперь понимала – он вернулся не ради праздника, не ради неё, а ради мести.
Она медленно подняла руку, и её пальцы дрожали – не от страха, а от неуверенности. Это был жест власти, попытка взять под контроль ситуацию. Но Миркан не дал ей времени.
В тот же миг, как её ладонь едва заметно качнулась вперёд, он нанес удар.
Из его руки вырвалось чёрное пламя, свернувшее пространство, прорезавшее воздух, исказившее само течение реальности. Оно не обжигало, не разрывалось всполохами – оно пожирало всё, чего касалось, оставляя за собой пустоту.
Демоница вскрикнула – но это был не крик боли, а нечто большее. Это был крик ужаса.
Её тело не просто разрушалось. Оно исчезало.
Тьма охватила её, впилась в кожу, превратила её очертания в нечто зыбкое, неуловимое. Массивное тело, созданное для вечного наслаждения, покрылось рябью, как гладь воды под внезапным порывом ветра. Размываясь, она растекалась по алтарю, исчезая в клубах чёрного дыма. Она не истекала кровью – у неё не осталось ни тела, ни плоти, ни костей.
Толпа застыла в оцепенении, не в силах поверить в происходящее. Никто не мог осознать, что они стали свидетелями невозможного. Демоницы считались вечными, существами, не подвластными времени, боли или разрушению, их власть была абсолютной. Они не могли исчезать, но теперь перед ними разворачивалась реальность, которая рушила все, во что они верили.
Но теперь… Теперь одна из них «канула в небытие», словно её никогда не существовало.
Никто не мог поверить в это. Ни один демон, ни один раб, ни одна из сущностей, населявших Лифтаскар, не мог вообразить подобного. Они видели это своими глазами. Владычица исчезала, и её величие, следы её существования стирались с лица мира, превращаясь в пустоту.
Миркан стоял в центре этой застывшей тишины, словно скала среди бушующего, но внезапно утихшего шторма, его взгляд был твёрдым, а присутствие неизбежным.
Он не выражал ни радости, ни ликования, ни удовольствия от содеянного, а лишь внимательно наблюдал за происходящим, оставаясь безмолвным свидетелем своего поступка.
Он только стоял и смотрел, изучая последствия своего решения, не испытывая ни сожаления, ни триумфа. Она растворилась в пустоте, словно её никогда не существовало, оставив после себя лишь смутный отпечаток в сознании тех, кто стал свидетелем этого невозможного.
После короткой паузы, он отступил назад: его силуэт начал терять чёткость, словно таял в воздухе, становясь неосязаемым. Затем он растворился в пространстве, оставив после себя лишь глухое эхо разрушенного порядка.
Некоторые демоны бросились вперёд, но его больше не было среди них. Осталась только пустота, зияющая над алтарём.
Великий праздник Луны прервался. Впервые за всю историю Лифтаскара.
В этот момент Луна озарилась ослепительным багровым светом, словно реагируя на случившееся, её поверхность дрожала, а линии, напоминавшие сеть вен, расширились, заполняясь тёмным сиянием.
Её свечение стало насыщеннее, тёмные прожилки расширились, очертания сжались, будто само небесное тело отреагировало на случившееся. Её свет упал на город, и толпа невольно вздрогнула.
Лифтаскар потерял одну из своих владычиц, но это был лишь начало.
Глава 7
В подземелье, скрытом под слоями асфальта и бетона, время казалось застывшим. Здесь, в заброшенной части старого московского метро, давно не раздавался стук шагов простых прохожих, не звучали объявления диспетчера, не мелькали силуэты пассажиров, спешащих в повседневности. Подземные тоннели, некогда построенные для иных целей, теперь служили пристанищем для тех, кто предпочитал избегать дневного света.
Каменные стены зала, вырезанного в глубине старого комплекса, были гладкими, как полированное стекло, но, если присмотреться, можно было заметить, как на их поверхности проступали едва различимые символы, будто не выгравированные рукой человека, а проступившие сами, как следы чего—то чужого, древнего, оставленного в этом месте столетия назад. Их очертания казались зыбкими, менялись в зависимости от угла зрения, словно чернота гранита сама дышала.
Освещение в зале было приглушённым – мягкий лилово—синий свет, льющийся из скрытых ниш, растекался по стенам размытыми бликами, не давая ни одного резкого оттенка, лишь подчёркивая густые тени в углах. В этом свете очертания предметов казались зыбкими, будто само пространство здесь не до конца устойчиво. Стол в центре зала, высеченный из цельного куска обсидиана, отражал окружающих с легким искажением, так, что лица собравшихся приобретали чуть размытые, удлинённые очертания, словно находились в иной плоскости.
В воздухе стоял терпкий, тяжелый запах ладана, смешанный с чем—то более сладковато—гнилостным, вызывающим необъяснимое беспокойство, как если бы в помещении только что завершился ритуал, а его следы ещё витали в воздухе.
За столом сидели трое. Их силуэты не двигались, а лица застыли в выражении сосредоточенности, но в молчании ощущалась только напряжённость. Они не смотрели друг на друга, не говорили – а лишь изучали проекции, вспыхивающие в воздухе над поверхностью стола. Красные строки данных сменялись графиками, диаграммами, отчетами о последних потерях. Списки имён. Даты исчезновений. Метки мест, где обнаруживали тела.
Раймонд сидел в центре. Его пальцы, переплетённые в замке, покоились на столе, а голубые глаза оставались непроницаемыми, но во взгляде сквозила недовольная сосредоточенность. С каждым новым исчезновением, каждой новой красной меткой на экране становилось очевидным – контроль ускользает. И это злило его сильнее, чем мог бы разозлить любой физический враг.
Симеон, худощавый мужчина в чёрной рясе, слегка откинулся назад, не переставая всматриваться в колонки цифр, отражавшихся на стеклах очков. Его лицо оставалось непроницаемым, но взгляд за линзами двигался быстро, с тем характерным выражением человека, который не просто анализирует информацию, а выстраивает за ней новую картину, складывает узор из несвязанных деталей.
Аурелиус, коренастый, с массивным лбом и тяжёлыми веками, казался более расслабленным, но это была та маска, за которой скрывалось холодное внимание. В отличие от двух других, он не держал рук на столе – его пальцы плавно двигались по поверхности, словно ощупывая что—то невидимое. В его глазах не было страха, только профессиональный интерес к происходящему.
За последние два месяца их сеть понесла тридцать шесть потерь. Число, которое в норме должно было исчисляться единицами за год. Слишком много, слишком быстро.
Маятник старинных часов, стоявших у стены, отсчитывал удары, дробя молчание мерными щелчками, но никто из сидящих за столом не обращал на это внимания. Их взгляды были прикованы к экрану, где одна за другой сменялись строки отчётов.
Известные бордели Москвы, закрытые элитные клубы, точки ночного бизнеса – всё, что веками держалось в тени, всё, что так долго работало без единой ошибки, начало разрушаться. Люди исчезали – не только проститутки, но и связные, координаторы, агенты. Исчезали без следа, без шума, но с едва уловимым эхом, которое теперь било по ним, как раскат приближающейся грозы.
Они ждали. Не начинали разговор сразу, не спешили, потому что каждое слово, сказанное здесь, должно было иметь вес.
В полутьме подземного зала лица троих мужчин выглядели как вырезанные из камня – неподвижные, отстранённые, но в их молчании чувствовалось что—то более острое, чем простой анализ происходящего. Они не спешили говорить, позволяя цифрам и фактам сами сложиться в узор, который был понятен без слов. Напряжённость в воздухе не ощущалась напрямую, но проявлялась в мельчайших деталях: в том, как Раймонд неторопливо провёл пальцем по краю стола, как Симеон слегка покачивал ногой, сохраняя внешнюю невозмутимость, как Аурелиус время от времени переводил взгляд с одного на другого, подмечая в выражении лиц то, что оставалось невысказанным.
Раймонд, сидящий в центре, был единственным, кто выглядел в этом зале так, что его можно представить на обложке журнала. Высокий, широкоплечий, с идеальной осанкой, он скорее напоминал человека, привыкшего к публичности, но его холодные голубые глаза выдавали иную природу. В отличие от других, он не скрывался в тенях и не выглядел человеком, привыкшим к затворничеству – напротив, его фигура будто специально создавалась для того, чтобы внушать уверенность тем, кто нуждается в покровительстве, и страх тем, кто осмелится его предать.
О его возрасте можно было судить лишь по серебристым прядям, ровно расчертившим виски, но даже они не портили его внешность – скорее, подчёркивали зрелость, то самое состояние, в котором человек не теряет силу молодости, но уже научился использовать её без ненужных эмоций. Его костюм, сшитый по индивидуальному заказу, выглядел безупречно, но был настолько лаконичным, что казался едва ли не частью его самого – так одеваются те, кто привык к безупречному качеству, но не любит привлекать к себе лишнее внимание.
Раймонд не просто руководил сетью борделей – он держал в руках всю инфраструктуру, скрывающую истинное лицо индустрии. Его официальная биография была безупречна: успешный предприниматель, владелец элитных массажных салонов и ночных клубов, человек, который "даёт женщинам возможность красивой жизни". Он знал, как создать образ мецената, как формировать связи в нужных кругах и как убирать людей, которые слишком много говорили. Никто, кроме самых посвящённых, не знал, что под его контролем находится крупнейшая сеть элитной торговли девушками, поставляющая товар не только в Москву, но и далеко за её пределы.
За столом он сидел в той позе, в какой сидят только люди, привыкшие распоряжаться судьбами других. Его пальцы плавно скользили по стеклянной поверхности, а взгляд оставался прикованным к экрану, где красными линиями отмечались места, где погибли или исчезли их люди. Он не боялся. Он злился.
Симеон выглядел полной его противоположностью – в нём не было той физической силы, которая отличала Раймонда, но он компенсировал её интеллектом. Худощавый, с глубоко посаженными глазами и тонкими чертами лица, он скорее напоминал священника, чем человека, управляющего гигантской машиной порноиндустрии. В какой—то мере он и был жрецом – но не религии, а культа похоти.
В прошлом он был уважаемым профессором, читал лекции по теологии в одном из старейших университетов страны, писал книги, которые издавались маленькими тиражами, собирал вокруг себя узкий круг учеников, знавших, что за его учёностью скрывается нечто большее, чем простое исследование религиозных систем. Его речи, пропитанные восточной философией и мистическими концепциями, вовлекали людей так, как не вовлекали даже тексты священных книг. Он был искусным манипулятором, но манипулировал не сознанием – он подводил людей к тому, чтобы они сами соглашались с его словами, принимая их за собственные мысли.
Его тонкие пальцы, больше похожие на руки хирурга, аккуратно листали электронные документы. Он не нуждался в цифрах – он уже знал, что скажет, и какое значение придаст каждому факту. Его слова не были спонтанными – он всегда подбирал их так, чтобы даже случайная реплика оставалась в сознании собеседника дольше, чем любые аргументы.
Симеон не занимался практическими вопросами – он создавал идеологию, на которой строился бизнес секты. Он разработал ритуалы, тексты, кодекс, он формировал теорию, обосновывающую необходимость того, что они делали. Он писал трактаты, в которых связывал сексуальность с божественной энергией, утверждая, что жрицы Лифтаскара – это новые проводники древней силы, что боль и разврат – это ключ к иному сознанию, а порабощение души – это путь к её освобождению. Он давал им оправдание.
Его чёрная ряса выглядела не театральным костюмом, а естественной частью его личности – одеждой человека, который никогда не знал ни страсти, ни страха, ни желания, но прекрасно понимал, как заставить людей подчиняться этим чувствам.
Третий член совета, Аурелиус, был не похож ни на одного из них. В отличие от Раймонда, в его облике не было ничего внушительного, и он не обладал харизмой Симеона. Он казался простым, но именно в этом крылась его опасность.
Коренастый, с массивным лбом, слегка сутулый, он выглядел скорее как ученый, всю жизнь проведший в лаборатории. Его черты были мягкими, глаза казались сонными, а выражение лица – добродушным. Именно это и обманывало людей.
В обществе его знали как известного психолога, исследователя, ведущего специалиста в области сексуальных расстройств. Он писал научные статьи о природе желания, о тонких гранях зависимости, о подавленных инстинктах. Он давал интервью, выступал на телевидении, объясняя аудитории, что мир давно изменился, что нравственные устои устарели, что люди имеют право исследовать свою природу без ограничений.
Но за стенами своих «экспериментальных» клиник он занимался совсем другим. Он проверял границы сознания, изучал, как можно сломать личность, стереть её сопротивление, сделать человека покорным. Его лаборатории напоминали не больницы, а центры перепрошивки, где за методами терапии скрывались технологии подавления воли.
Он знал, как заставить человека забыть о свободе. Он знал, как превратить любого в добровольного раба. Он изучал страх, наслаждение, боль – знал, где проходят их границы, и знал, как их стереть.
Его пальцы медленно двигались по столу, а взгляд – скрытый под тяжёлыми веками – казался рассеянным, но это была лишь иллюзия. Аурелиус замечал каждую мелочь: как напряглась рука Раймонда, как слегка дёрнулся глаз Симеона, как медленно, но неизбежно нарастает тревога в зале.
Трое мужчин, привыкших контролировать всё, сидели за чёрным обсидиановым столом, глядя на данные, которые ускользали от их власти.
Контроль терялся. Мир, который они строили, давал трещину.
Тишина, разлитая в зале, казалась материальной. В её неподвижности чувствовалось нечто большее, чем простое ожидание – напряжённость, сгущающаяся с каждой секундой, становилась ощутимой, как натянутая до предела струна. Время здесь мерилось не привычными ритмами человеческой жизни, а размеренным отсчётом массивного старого маятника, что раскачивался в углу, словно сердце давно забытого механизма, которому предстояло пережить и эту ночь, и те, что последуют за ней.
На экранах, встроенных в обсидиановый стол, проступали отчёты, графики, диаграммы, в которых не было ничего, кроме красных линий, спускающихся вниз с пугающей закономерностью. Каждый провал, каждая исчезнувшая сотрудница, каждая потерянная точка – всё это отражалось в безупречно точных колонках цифр, лишённых эмоций, но несущих в себе тот самый страх, который пока не озвучивался вслух.
Раймонд, сидящий в центре, лениво откинулся на спинку кресла, скрестив руки на груди. Его холодный взгляд скользил по экрану, задерживаясь на списке имён – длинном, слишком длинном для того, чтобы это можно было назвать случайностью. Впрочем, он уже не пытался искать случайности там, где их не могло быть.
– Кто—то мешает нам работать, – сказал он наконец, без видимого раздражения, но с той ледяной уверенностью, которая не допускала возражений.
Он не смотрел на собеседников, но его голос звучал так, будто не оставлял выбора – не согласиться с ним было невозможно. В этой фразе не было вопроса, только утверждение, вынесенное с неизбежностью приговора.
Симеон, сидевший справа, слегка наклонил голову, поправил очки и листнул документ, пролистывая отчёты, в которых и так уже всё было ясно.
– Это уже не просто случайности, – негромко заметил он, но в его голосе слышался не раздражение и не тревога, а скорее интерес, как у учёного, обнаружившего расхождение в выстроенной теории. – Тридцать шесть потерь за два месяца.
Он сделал небольшую паузу, позволяя цифрам осесть в воздухе, а затем спокойно добавил:
– Мы уже можем назвать это кризисом, или ситуация ещё находится под контролем?
Формулировка прозвучала бы двусмысленно, если бы не его интонация. Он знал ответ так же, как и все остальные, и не обсуждал. Это было признанием очевидного.
– Кризис уже наступил, – отозвался Аурелиус, усмехаясь так, будто находил в происходящем нечто занимательное, но в уголках его глаз мелькнула тень напряжённости.
