Зеркон наклонил голову, а его зеркальная маска на мгновение потемнела, словно отражение в ней провалилось в пустоту.
– Она не откажется.
Эти слова прозвучали с такой уверенностью, что даже Раймонд ощутил нарастающее давление в груди. Не было угрозы, не было приказа – но было ощущение, что Лифтаскар уже подготовил всё.
– Если я скажу, что нам нужно время? – Раймонд сузил глаза.
Зеркон слегка развернулся к нему, и отражение Раймонда в его маске исказилось ещё сильнее. Теперь оно выглядело так, будто он стоял в другом мире, размытом, нестабильном, в котором он уже потерял власть.
– Время? – тихо повторил он. – Вам не дано время.
Эти слова легли на зал, как невидимый груз, заставивший всех троих понять: они больше не хозяева положения. Они стали частью игры, в которой правила уже были написаны – но не ими.
Зеркон исчез, растворившись в воздухе, словно его присутствие было лишь колебанием реальности, мгновенным разрывом в привычном порядке вещей. Место, где он стоял, ещё несколько секунд пульсировало слабым отсветом, будто пространство не могло сразу принять свою прежнюю форму. Затем всё стихло, но тишина, наполнившая зал, не была пустой. Она несла в себе отголосок чужого голоса, след его слов, который, казалось, впитался в сам воздух.
Раймонд сжал пальцы, словно проверяя, действительно ли всё вернулось в привычные рамки, а затем медленно поднялся. Его лицо не выражало эмоций, но внутри него клокотала ярость. Он не привык быть фигурой на чужой доске.
– Срочно собрать всех наших людей, – его голос прозвучал жёстко, разрезая напряжённость, оставшуюся после исчезновения Зеркона. – Нам нужно найти Миркана.
Симеон, который всё это время молча анализировал каждое слово, произнесённое демоном, медленно кивнул:
– И выяснить, кто эта женщина.
Его тон был ровным, но в глубине голоса звучало нечто холодное, механическое, лишённое ненужных эмоций. В нём уже не было прежнего спокойствия: это был расчёт, сухая необходимость адаптироваться к новой реальности.
Аурелиус не двигался – лишь смотрел в пустоту, где несколько мгновений назад стоял Зеркон. Его взгляд был рассеянным, но в этом отстранённом выражении читалась не беспечность, а глубокое, тяжёлое раздумье.
– Кажется, Лифтаскар впервые требует от нас слишком многого, – наконец сказал он, не поворачиваясь к остальным.
Тишина в зале снова сгущалась. Теперь она была другой – не той, что предшествовала разговору, не той, что висела в воздухе в момент осознания, а наполненной давящей неизбежностью. Часы на стене продолжали свой размеренный отсчёт, а их механический тик был единственным, что нарушало вязкую неподвижность пространства.
Секунды растягивались, словно пропитывались осознанием того, что произошло. Впервые за долгое время они не были хозяевами положения. Их заставили принять условия, которые они не выбирали. Их втянули в процесс, в котором они не могли диктовать свои правила.
Раймонд провёл ладонью по лицу, словно отгоняя наваждение.
– Нам нужно действовать быстрее, чем он, – сказал он, и его голос был уже не приказом, а констатацией суровой необходимости.
Симеон продолжал изучать схемы на голографическом дисплее, но теперь уже не так, как прежде. Раньше он анализировал, а теперь искал уязвимость, возможность повернуть ситуацию в свою пользу.
Аурелиус, наконец, оторвался от пустой точки в пространстве и посмотрел на них.
– Мы даже не знаем, с чем имеем дело, – тихо сказал он, но в этих словах не было растерянности. Это был факт, с которым они теперь должны были работать.
Тиканье часов продолжало отбивать ритм. Время, которое они не могли себе позволить терять, уходило.
Тишина, заполнившая зал, больше не казалась привычной. Она давила, оседала на плечах, заполняла собой каждый уголок помещения, напоминая о том, что только что произошло. Их лишили власти. Лифтаскар больше не видел в них ключевого звена, не доверял им решать вопросы, которые веками находились в их ведении.
Раймонд провёл рукой по лицу, словно стирая остатки прошлого разговора, а затем перевёл взгляд на Симеона и Аурелиуса. В их глазах читалось одно и то же: понимание того, что они больше не контролируют ситуацию.
– Мы вышли из доверия, – тихо произнёс Раймонд, сложив руки на груди.
Симеон не сразу ответил. Он сидел, глядя в пустоту, будто пытался мысленно вернуться в несколько минут назад, проанализировать каждую деталь, найти точку, где они упустили контроль.
– Выбор новой демоницы всегда оставался за нами, – наконец произнёс он, голос его был глух, наполнен не просто холодным анализом, но редким оттенком настоящего раздражения. – Сотни лет этот вопрос решался здесь, в этом зале. Мы выбирали, мы утверждали, мы направляли.
Аурелиус тяжело выдохнул, откинулся в кресле, сцепил руки на животе, будто обдумывал произошедшее не как политик или стратег, а как хирург, осматривающий больного перед неизбежным разрезом.
– Они решили сделать это без нас, – проговорил он, в его голосе не было удивления, только осознание. – Лифтаскар больше не спрашивает нас, не ожидает подтверждения. Они сами решают, кто станет новой владычицей.
Раймонд медленно кивнул.
– Это означает одно, – он говорил жёстко, чеканя слова, чтобы они не распались в воздухе без твёрдой формы. – Мы потеряли их доверие.
Симеон чуть приподнял уголки губ, но это не была улыбка. Скорее, выражение человека, который осознаёт, что только что оказался в ловушке, но пока не готов с этим смириться.
– Потеряли доверие? – его голос стал тише, но в нём звучало что—то похожее на горечь. – Они не только лишили нас выбора. Они фактически исключили нас из процесса, который мы контролировали сотнями лет.
Раймонд сделал короткий, резкий жест рукой, отбрасывая эту мысль, как надоедливую муху.
– Они считают нас ненадёжными. Они видят, что сеть рушится, что наши люди исчезают, что бордели больше не работают как прежде. Они хотят вернуть контроль в свои руки.
Аурелиус покачал головой.
– Если бы они просто хотели вернуть контроль, они бы дали нам шанс исправиться, дали бы нам новые указания. Но они этого не сделали. Они пришли сюда не за советом, а с уже принятым решением.
Он посмотрел на Раймонда, затем на Симеона, и на мгновение в его глазах мелькнуло то, что он редко позволял себе показывать – настоящее беспокойство.
– О, нет, нас не исключили. Они всерьез рассматривают вариант, в котором мы больше не нужны.
Симеон медленно выдохнул, словно сбрасывал с себя последние остатки иллюзий. Потом резко ударил ладонью по столу.
– Чёрт! – короткое слово, но оно эхом отразилось от стен. Он вскинул взгляд на Раймонда. – Нас выбросили. Мы больше не совет. Больше не власть!
Он осёкся, перевёл взгляд на Раймонда, который наблюдал за ним с непроницаемым выражением.
– Мы просто… – Симеон медленно опустил взгляд на стол, где всё ещё мерцала голографическая проекция отчётов. – Пустая оболочка. Без силы, без влияния.
Раймонд сжал кулаки и наклонился вперёд, опираясь локтями о стол.
– Это мы так считаем. Но мы не мертвы, пока мы ещё можем двигаться. Они хотят убрать нас? Отлично. Но это ещё не значит, что мы позволим им это сделать.
Аурелиус вскинул на него взгляд, в его глазах промелькнул лёгкий интерес.
– И что ты предлагаешь?
Раймонд выпрямился, его взгляд стал жёстче, холоднее.
– Мы возвращаем контроль. Любой ценой.
Симеон снова посмотрел на голографические экраны, его пальцы сжались вокруг запястья.
– Нам нужно знать, кто эта женщина. Нам нужно понять, что делает её столь важной, что Лифтаскар решил перешагнуть через нас.
Аурелиус задумчиво кивнул.
– И если мы не сможем её остановить?
Раймонд не ответил сразу. Он перевёл взгляд на гаснущую проекцию. Красные линии исчезающих точек словно осыпались прахом. Он сжал пальцы, заглушая ярость.
– Мы не позволим ей сесть на этот трон.
– Любой ценой.
Тишина снова наполнила зал, но теперь в ней было иное – не обречённость и не страх, а раскалённая решимость. Если Лифтаскар решил избавиться от них, они должны были сделать шаг первыми.
Глава 9
В глубине Москвы, там, где серые панельные коробки стоят плотными рядами, утопая в осеннем мареве выхлопов и мокрого бетона, в одной из тысяч одинаковых квартир жил Паша Коркин. Не жил даже, а существовал, тянул лямку, пуская своё никчёмное время сквозь пальцы, как песок из развалившегося пакета с кошачьим наполнителем. Его нельзя было назвать ярким человеком, и если бы в мире существовал рейтинг людей, о которых невозможно вспомнить после первого знакомства, он уверенно занимал бы в нём одно из лидирующих мест. Средний возраст, средний рост, средний доход – во всём держался на той едва заметной отметке, где начинается скука и заканчиваются мечты.
Тридцать два года, менеджер среднего звена в компании, которая торговала бытовой техникой. Упаковывал в кредит холодильники для таких же невыразительных лиц, как у него самого, впаривал пенсионерам "уникальные" скидки, добросовестно разыгрывал радость от пятитысячных премий. А в глубине души понимал: если завтра закроется его отдел или вся фирма сгорит дотла, вряд ли что—то в мире изменится. На его место возьмут другого такого же, который будет так же клацать мышкой, так же улыбаться клиентам, так же ссутулено сидеть в прокуренной курилке, обсуждая, какой начальник скотина.
Впрочем, с этим он был согласен – начальник и правда был скотина. Толстозадый тип, любивший вспоминать, как "сам начинал с продажника", и требовавший от сотрудников не "пересиживать на окладах". Паша его боялся. Даже не потому, что тот мог уволить, а потому, что он вообще боялся всех, кто говорил громче и напористее, чем он сам. Это было его проклятье – всю жизнь прогибаться под чужую волю.
Дома его ждал очередной повод держать голову опущенной. Жена, с которой он жил больше пяти лет, теперь смотрела на него, как на неизбежность – как на засаленный дверной коврик, который уже и выбросить пора, да жалко, привыкли. Ей надоел однообразный, механический секс, который уже давно не приносил ни удовольствия, ни эмоций.
Когда—то ей казалось, что можно научить его, направить, как—то разжечь в нём интерес. Но он не интересовался ничем – ни её желаниями, ни даже своими. Всё сводилось к стандартному ритуалу: сунул, вынул и пошёл, ничего там не нашёл. Она всегда говорила, что "можно было найти получше", но её лень в итоге победила. Ему же казалось, что он просто попался в старую, как мир, ловушку: сначала всё ради любви, а потом ради того, чтобы не делать резких движений.
Жизнь Паши Коркина напоминала комнатное растение в плохом офисе. Без света, без ухода, только полусухая земля в старом горшке. Разница была лишь в том, что цветок не знает, насколько он жалок, а Паша осознавал это каждую минуту. Он ненавидел себя – за бесхребетность, за постоянное желание кому—то угодить, за то, что в глубине души понимал: он не способен изменить свою жизнь.
Скорее всего, его существование так и продолжилось бы в унылой серости, если бы не несколько отдушин, которые позволяли ему ненадолго почувствовать себя свободным. Первой была выпивка – не запои, а ровно столько, чтобы в пятницу после работы провалиться в диван и не думать до утра. Второй – бордели, где он на час покупал иллюзию власти и интереса к себе. Девушки из этих мест видели таких, как он, десятками. Они научились делать вид, что клиент не мерзок им до рвотного позыва, но Паша и сам знал, что это всего лишь работа, и платил не за секс, а за молчаливое принятие.
Был ещё ТикТок. Он не снимал ролики, но часами залипал в бесконечную ленту видео, где кто—то красиво жил, кто—то устраивал скандалы, а кто—то просто ел странную еду под звук хрустящей корочки. Это успокаивало, позволяло ненадолго забыть, кто он и где. В этих коротких обрывках чужой жизни он находил утешение, которое не могли дать ни жена, ни работа, ни даже выпивка.
Так он и жил, изо дня в день, не ожидая от будущего ничего, кроме очередного скучного понедельника. Если бы кто—то сказал ему, что скоро всё изменится, он бы только усмехнулся. Изменения – это про других. Не про него.
В комнате царил полумрак, разбавленный лишь дрожащим светом ночника, который когда—то был куплен в IKEA под благовидным предлогом «для уюта». Он давно потерял свой первоначальный смысл и теперь освещал жизнь Паши Коркина так же уныло, как всё остальное в этом жилище.
Диван под ним предательски скрипел при каждом неловком движении, но хозяина это давно перестало волновать. Сейчас его тело беспомощно раскинулось, как выброшенный на берег тюлень: одна рука свисала с дивана, в другой он всё ещё сжимал пульт, а на его животе, как некий символ вечернего поражения, медленно растекался жирный отпечаток от пиццы.
Воздух в комнате словно стал плотнее, но Паша этого не заметил. Он только громко всхрапнул, переворачиваясь набок, отчего коробка с остатками еды соскользнула на пол, оставив за собой шлейф красного соуса. Где—то в глубине квартиры зашуршала мышь или таракан, но даже они не осмелились нарушить момент.
А вот зеркало решило иначе.
Поначалу его поверхность только чуть дрогнула, как если бы старое стекло не выдержало перепада давления. Затем дрожь усилилась, словно кто—то на том конце пытался пробиться наружу. Медленно, с ленивой настойчивостью, из глубины отражения начало проступать нечто. Оно не просто двигалось – оно смотрело. Наблюдало.
Сначала появилась тень, неясный силуэт, который жил по своим законам. Ему не нужен был источник света, оно просто существовало, вибрируя в тусклой глубине зеркала. А затем Паша, будь он сейчас в сознании, заметил бы самое странное: отражение перестало повторять движения его тела. Оно замерло, ухмыльнулось и слегка покачало головой, будто бы нечто внутри него узнало своего нового хозяина.
Зеркало выдало приглушённый треск: тень сделала шаг в комнату.
Всё произошло за секунду: отражение рванулось вперёд, преодолевая грань между мирами. Оно вытянулось, словно разрывая ткань реальности, а затем обрушилось на тело Паши, ввинчиваясь в него, проникая в каждую клетку.
Пьяное тело судорожно выгнулось, будто его пробило электрическим разрядом. Ноги дёрнулись, руки инстинктивно сжались в кулаки. Лицо исказилось в мучительной гримасе, но уже в следующее мгновение глаза распахнулись, и в них не осталось ничего от прежнего Паши.
Зеркон сделал первый вдох в новом теле.
Он моргнул, затем снова – сознание постепенно привыкало к ограниченности человеческой оболочки. Он разжал пальцы, ощущая, как под кожей, в сухожилиях, в костях гуляет чужая, нелепая слабость. Двигаться было неприятно, тело казалось каким—то дряблым, обвисшим, но не смертельно. Он пошевелил шеей, хрустнул позвонками и даже постучал себя по груди, будто проверяя, работает ли механизм.
Затем он ухмыльнулся, растягивая губы в слишком широкой, чуждой улыбке.
– Что ж, – протянул он, пробуя голос, и сам себе улыбнулся, когда в нём зазвучало нечто новое – бархатная чужеродность, немного хриплый оттенок, как если бы он не говорил столетиями, а теперь наконец обрел возможность.
Паша Коркин исчез. Вместо него в его теле в квартире стоял кто—то другой.
Зеркон посмотрел на руки, с любопытством разглядывая короткие пальцы, жирную кожу, грубоватые ногти. Это тело было ему не по вкусу, но всё же оно имело свою прелесть. В конце концов, оно было его.
– Ну что ж… – он сделал шаг, привыкая к движениям, покачнулся, но быстро взял себя в руки. – Пора развлечься.
Он провёл пальцем по щеке, словно проверяя текстуру кожи, а затем рассмеялся – мягко, лениво, беззаботно.
– Меня зовут Зеркон, – сказал он, обращаясь скорее к комнате, чем к кому—то конкретному.
На миг он замер, позволяя себе почувствовать, как этот мир дрожит вокруг, будто осознавая его приход.
– И этот мир ещё пожалеет, что меня впустил.
Его губы вновь растянулись в широкой улыбке, но теперь в ней уже не было ни следа от манер Паши Коркина.
Москва встретила его влажным ноябрьским воздухом, в котором смешивались запахи старого асфальта, горелых листьев и дешёвого табака, оставленного курильщиками у подъездов. Ночная улица дрожала в свете редких фонарей, разбавленных красноватым неоном рекламных вывесок. Где—то далеко ревел мотор, кто—то громко хлопнул дверью автомобиля, но весь этот городской гул воспринимался приглушённо, словно он пробирался сквозь толстую ватную преграду.
Зеркон вышел из подъезда, широко раскинув руки, будто хотел обнять этот грязный, неуклюжий мир. Его тело было жалким, дряблым и слабым, но уже начало слушаться. Он чувствовал, как мышцы с трудом подчиняются новым движениям, как медленно приходит осознание возможностей этого тела. Было неприятно ощущать липкую кожу, влажные от пота ладони, отяжелевший живот, который при каждом шаге слегка подрагивал. Но это не имело значения.
– Тупое, неуклюжее, но… сойдёт, – пробормотал он, пробуя голос.
Он провёл рукой по лицу, задевая пухлые щёки, двойной подбородок, криво растущие волосы на макушке. Всё это казалось неестественным, но было его новым сосудом. Важным было лишь одно: он здесь, а этот мир даже не подозревает, кого только что принял в свои ряды.
Шаги привели его к тёмному перекрёстку, где притаился маленький киоск с шаурмой. Внутри, за жирным стеклом, стоял уличный продавец – худой, с покрасневшими глазами, в засаленной куртке. Его лицо напоминало замученного жизнью пса, которому в очередной раз не повезло с хозяином.
Зеркон остановился, разглядывая его.
– Чего надо? – буркнул продавец, не поднимая глаз от прилавка.
Он был уставшим, равнодушным, таким, каким становятся люди, привыкшие работать ночами ради копеек. Зеркон не ответил сразу. Он сделал шаг ближе, облокотился о стойку и пристально посмотрел в глаза этому несчастному человеку.
