– Тише, – прошипел Ард и, достав флкаон с “духами”, заложил тот за спину. – И, пожалуйста, не стреляй ни во что. И не слушай её.
– Её? Кого…
Милар не договорил. В следующее мгновение на втором этаже раздался пронзительный, тонкий птичий крик, после чего жезл задрожал и вспыхнул серебренным огнем. Нити, связывающие стержень с призрачными птицами, рвались одна за другой, а вместе с ними – истончался и сам артефакт, медленно растекаясь по полу. Сжигая паркет, задымляя прихожую, он не справлялся с той энергией, что противостояла его сути.
Арди, уж точно не собираясь в очередной раз лезть в логово Бездомных или демона с пустыми руками, вообще не надеялся, что такой артефакт обнаружится у Дагдага. В конечном счете Звездные артефакты, в отличии от артефактов, созданных Эан’Хане не слишком-то долго сохраняли свои функции.
И все же…
И все же, оставалось надеяться, что часть своих функций он выполнил. Потому что, когда по обожженному, дымящемуся полу разливалась металлическая лужа, то впереди, в холле, творилось нечто.
Дым стелился над ковром и узором паркетной елочки. Прижимался соскучившимися псом, лишь изредка вспениваясь кипящим, густым молоком. И в этой пене, в лопающихся пузырях, появлялись силуэты.
Тонкие, женские руки тянулись вверх. С их костей облезала плоть, сливаясь воедино с обрывками изорванной одежды. Длинные, желтые ногти скреблись о пол, оставляя за собой длинные царапины и буквально вытягивая, выдергивая из небытия силуэты дев. Те будто хватались за пол, чтобы выбраться наружу.
Их лица, обезображенные гримасами боли, сверкали желтыми глазами. Рты, открытые в неестественных формах, были полны вязкой, липкой слюны, капающей вниз.
Кап-кап.
Кап-кап.
Зубы, кривые, желтые и зеленоватые, сломанные и спиленные, торчали в разные стороны. Так же, как торчали в разные стороны и сами девы. При каждом шаге изломанных ног, те дергались подобно тому, как дергаются марионетки под властью неопытного кукловода.
И их ступни клацали по паркету.
Клац-клац.
Клац-клац.
Десятки изломанных дев. Они выли и стонали. Так, как воют и стонут умирающие, из последних сил цепляющиеся за остатки света, все еще теплящегося в их засыпающих разумах. Как воют дети, стоя на свежей могиле родителей. Как воют матери, держа в руках похоронку, пришедшую с фронта.
Как воет голодный, замерзший котенок, прячущийся под тонкой полоской картона, спасаясь от проливного дождя. Как воет обманутая и преданная женщина. Как воет мужчина, потерявший смысл жизни.
И они пахли.
Пахли не нашедшей справедливости болью, незаслуженной обидой, расставанием и разбитым сердцем.
Пахли гнилыми цветами. Пахли протухшей водой. Пахли горелой плотью.
– В-вечные Анг-гелы, – заикаясь, Милар, человек далеко не робкого десятка, осенил себя знаменем Светлоликого. – Ты ведь говорил, что призраков не существует!
Ардан резко вытянул перед собой руку с зажатым флаконом.
– Их и не существует, – произнес он, сжимая подушечку распылителя.
Тут же из медного носика выстрелила струя алого тумана. Тот, стремительно раздуваясь, понесся в сторону десятка дев. Расширяясь быстрее, чем мог уследить взгляд, плотный и густой, туман всего за пару мгновений окутал весь холл первого этажа, а затем, точно так же стремительно, исчез, растворившись красными лентами.
А вместе с ними растворились и девы. Смолк их вой. Исчез поганый запах. И только следы на полу, изорванные обои и разрезанный ковер явно намекали, что девы не имели ничего общего с иллюзиями.
Спящие Духи…
Сложно представить, на что был бы способен настоящий демон. Как, к примеру, тот, что прошлым летом едва было не лишил жизни Арда, а вместе с ним и всех, кто находился в поезде.
– Ты хорошо подготовился, Говорящий, – прозвучал голос.
Он звучал, как незажившая рана на душе. Как боязнь прочесть закрытое письмо, когда знаешь, что внутри тебя не ждет ничего хорошего. Звучал, как глаза человека, в которых ты видишь ответ на вопрос – “Ты все еще любишь меня?” и ответ совсем не такой, на какой ты надеешься. Звучал, как стон раненного, знающего, что ему уже ничего не поможет.
А еще он звучал как металл. Тяжелый и лязгающий.
По лестнице, со второго этажа, спускался полный латный доспех. Высотой около метр восьмидесяти, тот, в прошлом, явно принадлежал могучему войну. Об этом свидетельствовали широкие наплечники в форме бараньих голов, пузатая бригантина со следами от арбалетных болтов и продольного разреза. Может топор или алебарда повергли владельца доспеха.
А теперь сам доспех, полый, но живой, ступал латными ботинками по лестнице. Он волок за собой меч, чем-то напоминающий кусок фонарного столба – такой же большой, как когда-то привиделось Арди, когда уходил из жизни Арор Эгобар.
Доспех волок клинок за собой, а тот, волочась, резал паркет проще буханки хлеба и крошил бетон, словно песчаник.
Арди промолчал. В правой руке он сжимал посох, а в левой – зеркало в медной оправе. Кислота Маранжа ему так и не пригодилось. Что, в целом, не могло не радовать.
– О Вечные Ангелы… – прошептал Милар.
– Они тебе не помогут, кровь обезьяны, – на Галесском произнес доспех и, сойдя с лестницы, замер посередине холла.
– Кто тебя призвал сюда, Потерянная? – спросил Арди. Тоже на Галесском, но последнее слово произнес на языке Фае.
Над их головами качались люстры, еще мгновение назад пребывавшие в покое. По стенам протянулись неглубокие трещины, а стекла в окнах треснулись и покрылись белоснежными сеточками.
Демон выделял слишком плотное излучение и, если бы не нивелирующий его эффект от Лей-кабелей, то Ардану с Миларом не поздоровилось бы. Впрочем, капитану пришлось бы хуже. Намного хуже.
– Выйди из своего убежища, кровь глиняных охотников и обезьян, – скрежетом ржавого металла прозвучал демон. – Выйди и я расскажу.
– Второй раз я спрошу и второй раз ты услышишь, Потерян…
Ардана прервал гулкий и глубокий смех. Смех голодного зверя. Смех горного эха. Смех выгребной ямы. И смех плачущей женщины. Все в одном. Перемешанное и запутанное.
– Закон трех, Говорящий? Что мне до законов, мальчишка. Глупец… Нет больше власти законов надо мной. Ни их, ни чьей больше.
Доспех вытянул руку и, крутанув запястьем, вскинул громадный клинок на плечо. И от одного этого движения разбилось несколько стекол, впуская внутрь морозный ветер и капли дождя. Те упали в опасной близости от оплетки Лей-кабелей, но, насколько знал Ардан, бытовая проводка обладала вполне себе сносной влагозащитой.
Демон, видимо, ожидал совсем другого эффекта.
– Я знаю, кто ты, Говорящий, – внезапно произнесла тварь. – Знаю твою боль. Я слышу её в твоем дыхании. Чувствую… – забрало шлема задрожало, будто втягивало воздух невидимыми ноздрями. – твои сомнения. Кровь убийц. Кровь палачей. Она никогда не ответит тебе согласием, Говорящий. Жалкий и слабый. Последний из тех, кто оставит следы на Горе Памяти. Я…
Ардан поднял посох и с силой ударил им о пол. По залу пронесся звон, как если бы ударились друг о друга хрустальные бокалы. Или ледяные…
– Мне нет дела до твоих слов, Потерянная, – произнес он вкладывая в свои слова волю и силу. Так же, как если бы вкладывал их в осколок Имени. – Ты не знаешь моего истинного имени и у тебя нет власти надо мной и моими тропами. Ты лишь дух. Без формы. Без тела. Без прошлого и будущего. Потерянная. Твое имя забыто, твоя суть…
Ардан застыл на полу слове. Не потому, что не смог договорить слов, которым его научила Атта’Нха; научила что говорить и научила как говорить. Ард просто не успел.
– Ублюдок!
Раздался выстрел.
– Бам!
Спящие Духи… демон вовсе не собиралась сражаться с ним так, как волчица наставляла. Ведь он пришел к ней не один. С ним был Милар.
Капитан Второй Канцелярии, бывший военный следователь, дознаватель Первого ранга. А еще – просто человек. Человек, у которого боли скопилось столько, что демон буквально заявилась на пир.
Человек, который стрелял прямо в него – в Ардана.
* * *
Милар смотрел на спустившуюся к ним женщину. В белоснежных одеяниях она ступала легко и плавно. Словно лебедь плыла по ступеням, аккуратно ставя свои изящные, босые ножки. Будто видение, словно ожившая сказка; старый, забытый рассказ.
Её волосы, цвета ночи, струились за спиной девы, словно плыли по поверхности невидимого пруда, залитого лунным светом. Почему лунным? Потому что именно тот и отражался в её светлых глазах.
Глазах, наполненных памятью. Памятью о том, как ты робко, внутренне храбрясь, но все еще робко, впервые тянешься губами к той, кого мнишь своей вечной, истинной любовью.
Она пахла снами о ночах, проведенных вдали и тайне ото всех. Её голос звучал сродни пению, а белоснежная кожа искрилась жаркими поцелуями. И каждое её слово звенело так же, как колокольчик в уютной, небольшой лавке, где всегда пахнет корицей и терпким чаем.
– Как много ты пережил, солдат, – шептала она и в её голосе звучали голоса всех, кого Милар оставил позади.
Своих первых друзей, о которых старался не вспоминать, чтобы лишний раз не думать о бутылке. Свою первую любовь, о которой уже позабыл, погребя юношеский пыл под грузом ответственности взрослой жизни. Своих сослуживцев и соратников, что не дожили, отправившись рассказывать о своих подвигах Вечным Ангелам.
– Столько боли, столько несчастья, – она говорила, а все, что слышал Милар – голос Алисы. – Как ты плакал и кричал, когда твой отец избивал твою мать, солдат.
– Хватит…
Милар услышал плач и крики своей матери. И хлесткие, звонкие удары отцовского ремня. Тот бил сильно. И метко. Целился бляшкой. Всегда бляшкой. Тяжелой, железной, с гравировкой герба Империи.
– Он не любил ни её, ни тебя, ни твоих братьев и сестер, солдат. И ты это знал… скажи мне, знал же?
– Замолчи…
Милар мотал головой.
Выстрел. Раздался выстрел. Это он стрелял. Из отцовского револьвера. В спину ублюдку.
Бам-бам.
Бам-бам.
Пуля за пулей. Щелчок за щелчком.
В спину. Не в лицо.
Потому что боялся.
Потому что…
– Это не моя история, ведьма, – процедил сквозь зубы Милар. – Мой отец любил нас. Он был офицером кавалерии. Погиб, сражаясь за родину. Хватит… не моя история.
– Но ты её видел, – шептала дева. – Видел и ничего не сделал.
Да… Милар видел. Видел, как каждый день, в соседнем доме гас свет. И знал, что каждый вечер, пьяница, вернувшись обратно, бил своих жену и дочерей. Хлестко и метко. Гербом империи.
Милар боялся что-либо сделать. Не находил в себе силы. Его отец к этому моменту уже давно погиб. Остался лишь он, старший сын, мать и братья с сестрами.
Милар ничего не мог поделать… ничего…
– Нет, не так ведьма, – снова возразил капитан. – Все не так.
И снова видение сменилось.
Вот он, четырнадцатилетний юноша, ворвался в дом. Громадный, под метр восемьдесят, толстый, но все еще мускулистый пьяница вновь занимался своим любимым делом. Брызгая слюной, с маслянистым взглядом пьяных глаз удар за ударом, бил поясом с бляшкой по уже не дергающейся женщине. По её лбу текла кровь, заливая пол и доски.
А рядом, рыдая, весь в синяках и ссадинах, плакал ребенок. Лет десяти. Мальчик.
Милар бросился на спину пьяному ублюдку. Началась драка. Кулаки, зубы, хрипы, крики и все, что попадалось под руку – в ней было все. И так случилось, что под руку Милару попался…
– Ты ведь выстрелил, да капитан?
– Нет, – стойко возразил капитан. – Нет. Его ременная бляха. Я вбил герб Империи в глотку этому ублюдку. Вместе с его зубами. А когда пришли законники, я не сбежал. Я дождался суда, ведьма. Моя мать рыдала. И братья с сестрами тоже. А я не сбежал. Хватит, тварь. Что дальше? Заставишь меня вспомнить мразей, которых я ловил на границе? Или ублюдков, которых давлю в городе? Валяй, мерзость. Напомни мне обо всех. Я буду только рад еще раз их всех перестрелять и перерезать. А тех, кому повезло оказаться за решеткой, я, так и быть, оставлю на суд Светлоликому.
– Но ты ведь боишься, солдат, да? – и вновь голос ведьмы изменился. Он звучал легко и спокойно. Мило и нежно. Тепло и по-домашнему. Так же, как звучал голос жены Милара. Как звучал голос его дочери. – Ты помнишь Эрланга? Помнишь, как он спился? Бывший солдат. Единственный, кто выжил из его отряда во время войны Наемников. Точно так же, как и ты единственный, кто выжил в момент облавы на лабораторию дельцов Ангельской Пыли? Помнишь? Помнишь, как страшно тебе было? Страшно снова не обнять жену, не увидеть рассвет, не подышать морским воздухом? Помнишь.
– Замолчи…
– Смотри, солдат. Смотри. Ведь это ты, не так ли?
И Милар увидел. Как он поднимается по лестнице домой. Как открывает дверь квартиры. Как видит лица своих родных и любимых. Их простое счастье в глазах. Их беззаботные улыбки. Они ничего не видели. Они ничего не знали. Ничего о том мире, что таился во тьме за углом. Не знали, с чем ему, Милару, приходилось сражаться каждый божий день.
Ничего не знали.
И будто издевались над ним своим невежеством. Давили ему на нервы своими улыбками и смехом. Эти лентяи. Эти дармоеды. Паразиты. Ему и так приходится каждый день бороться с собственной жизнью, а теперь еще и они?! Тащить на себе еще и их?! Да он с самого детства живет как в клетке. Не для себя. А для кого-то еще.
А чего он хотел сам? В какой момент он потерял себя в пучине дней, наполненных лишь болью, страхом и кровью?
Нет, он преподает им урок!
Милар видел.
Видел, как поднимается по лестнице.
Как открывает дверь.
А там, в их уютной, пахнущей домашней едой и любовью квартире, в его укромном уголке покоя, где он спасался от бурь внешнего мира, происходит ужасное.
