Я встала, заставив себя идти в ванную. Умылась ледяной водой. Посмотрела в зеркало. Глаза опухшие от бессонной ночи, волосы спутанные, будто чужие. Вот она я. Вся наша любовь, все эти слова, шёпот по ночам, смех по утрам – всё исчезло, будто и не было никогда.
Под ложечкой заныло. Я присела на край ванны, закрыла глаза и вдруг провалилась куда-то глубоко назад – в другое время, другое лето.
***
Мы тогда познакомились в автобусе. Был июль. Жара стояла такая, что казалось – даже воздух плавится. Автобус трясся, душно, тесно, все раздражённые, злые. Я держала пакет с помидорами, которые мама собрала утром со своего огорода: «Домашние, сладкие, таких в Москве не найдёшь». Но мне было всё равно, хотелось только выйти, вздохнуть хоть глоток воздуха.
Когда он зашёл, сердце странно сжалось. Красивый, высокий, с лёгкой щетиной, в белой футболке, которая подчёркивала загорелую кожу. Я сразу опустила взгляд. Такие парни на таких, как я, не смотрят.
Но он подошёл ближе и, когда освободилось место, улыбнулся:
– Садись, не потеряй свой урожай.
Я села, поблагодарила неловко. Он стоял рядом, молчал, потом место освободилось и он сел, сразу заговорив легко, будто мы давно знакомы:
– Ну, теперь я герой? Спас твои помидоры, место уступил. Осталось имя узнать.
– Олеся, – тихо сказала я, смутившись.
Он улыбнулся тепло, просто, искренне:
– А я Ян. Очень красивые у тебя глаза.
Я растерялась, покраснела, но почувствовала – он смотрит честно. И вдруг стало спокойно и легко. Как будто и правда давно его знаю.
Потом кофе из автомата у вокзала, один пирожок на двоих. Долгие разговоры, тихий смех. Он предложил:
– Поехали вместе?
И я поехала. Без вопросов, без сомнений. Только с надеждой и доверием.
Сняли однушку. Покупали мебель с рук, радовались каждому дню вместе. Я верила, что так будет всегда. Он гладил меня по волосам, целовал в шею, шептал:
– Всё у нас будет, Олесь. Главное – вместе.
И я верила. Была счастлива.
***
Я открыла глаза, почувствовав, как будто кто-то резко вытолкнул меня обратно в реальность. Сердце снова сжалось болезненно и глухо застучало в груди. Теперь, вместо обещанного счастья, вместо его слов о том, что «всё у нас будет», у меня есть всего две тысячи восемьсот рублей на карте. И ещё одна жизнь, маленькая, незаметная для всех, жизнь, которую нужно сохранить любой ценой. Жизнь, о которой Ян даже не подозревает, жизнь, которую он так и не успел узнать.
Горло сдавило, на глаза снова навернулись слёзы. В комнате вдруг стало невыносимо тихо и холодно, будто стены решили давить на меня со всех сторон.
Теперь я снова одна. Совсем одна.
Одна, как тогда, в детстве, когда оставалась дома и ждала маму с работы. Одна, как в колледже, когда приходилось после учёбы таскать тяжёлые ящики на складе, чтобы хоть как-то прожить месяц. Одна, как тогда, до него, когда думала, что одиночество – это нормально, это навсегда.
И снова одна. Без поддержки, без его уверенных объятий, без его голоса, говорящего, что мы прорвёмся. Теперь прорваться предстоит только мне. Самой. Как всегда.
***
Прошло три дня с тех пор, как Ян просто встал и ушёл, заявив, что устал жить с «деревенской клушей». Три дня, в которые я смотрела на себя в зеркало и пыталась понять, когда именно я стала для него чем-то ненужным. Ведь раньше ему нравилось всё во мне – даже мои глупые привычки, провинциальные словечки, коса до пояса, которая у меня ещё из деревни осталась. Он говорил, что ему хорошо со мной, хоть у нас и нет роскоши, зато есть тепло.
А теперь он вдруг вспомнил, что ему нужно что-то другое. Городскую девушку, может, модель без мозолей на руках. «Клуша», – так и сказал. Слово ударило, как пощечина. Три дня я слышу его в голове: «Да какая из тебя жена? Посмотри на себя – клуша деревенская…» И стыдно за то, что я вообще поверила в его любовь.
Утром я проснулась раньше будильника, как и вчера, и позавчера. Села на край кровати и уставилась на кучу его вещей, которые он забыл или бросил специально. Рубашка в коридоре, пальто с оторванной пуговицей. Переступила через них, дошла до кухни. Там – кастрюля со щами, уже давно тухлыми. За три дня так и не смогла вылить их. Теперь пришлось. Иначе бы траванулась.
Вынесла мусор, вернулась и поняла, что опаздываю на работу. Библиотека – моё единственное сейчас спасение, хоть и зарплата там смехотворная. Полдня я сижу за стойкой и делаю вид, что всё нормально. А внутри тошнота подкатывает не только от беременности, но и от унижения.
Вспоминала, как Ян когда-то говорил: «Да какая разница, откуда ты, Олесь? Хоть из глубинки – мне всё равно. Я тебя люблю». Я ему верила. А теперь оказалось, что корни таки важны. Или это просто отговорка. Может, он нашёл другую, более «достойную». Кто его знает?
– Опять опаздываешь, Руднева? – проворчала заведующая, когда я влетела в читальный зал.
– Извините, – пробормотала я, усаживаясь за компьютер.
Час сидела, перелистывала каталоги, делала вид, что работаю. Заходили люди, искали то учебники для вуза, то художественную прозу. Я помогала механически. В голове крутились слова сестры, которая звонила вчера и в лоб сказала: «Олесь, сделай аборт, не порть себе жизнь». Как будто ребёнок – это порча жизни.
А ведь я чувствую уже: там, внутри, моё будущее. Маленькое, тёплое, невинное. Оно не виновато, что отец оказался таким придурком. И я не могу его предать, как меня предали.
В обеденный перерыв вышла на улицу, купила самый дешёвый пирожок и бутылку воды. Сидела на лавке возле магазина, смотрела на прохожих. Они все куда-то шли, спешили, смеялись. Им нет дела до девчонки, которую бросили на третьем месяце. Им нет дела до того, что у неё на карте пара тысяч, а аренда уже скоро. И что она из деревни, да, но ведь это не преступление.
Телефон завибрировал: сообщение из банка. «Сделайте вклад на выгодных условиях!» Да какие вклады, у меня самой пусто. Дважды пусто.
Сестре звонить не хотелось, но всё же пришлось – она оставляла пропущенный. Ответила в полголоса: «Олесь, у меня всё как было – дети болеют, денег нет. Ну и… сама понимаешь, как нам тяжело. Ты бы всё-таки подумала насчёт…» Она не договорила, но я знала, о чём идёт речь. И знала ответ.
– Нет, – сказала я твёрдо. – Не сделаю я этого.
– Но ты одна. Ян тебя кинул. Тебе мало этого позора?
– Это не позор, – отрезала я. – Это жизнь.
Отключилась. На глаза навернулись слёзы, но я быстро смахнула их. Не хватало ещё разрыдаться на людях.
До конца смены кое-как дотянула, потом пошла бродить по улицам. Домой не хотелось. Страх заглатывал меня, стоило вспомнить о счётах и будущем. Где взять деньги, если даже курсы маникюра стоят под двадцать тысяч? Но, идя мимо одного салона, я вдруг поймала себя на мысли: да чёрт с ним, с этим салоном, с курсами и вообще со всем. Я из деревни, но руки у меня растут откуда надо, научусь. Лишь бы не утонуть в этой яме.
Когда добралась до квартиры, сняла куртку, глянула на пальто Яна. Хотелось выбросить его с балкона, сжечь, да хоть в мусор выкинуть. Но пока не решилась. Может, занесу в комиссионку? Выручить пару сотен. Но даже эта мысль показалась унизительной.
Вечером заставила себя съесть кусок хлеба. Опять подкатила тошнота. «Ну уж нет, милый мой малыш, – подумала я. – Если мы сейчас ещё и без еды будем, точно никуда не выберемся». Склонилась над раковиной, промыла лицо холодной водой. Голова гудела.
Перед сном легла на диван. Вдруг вспомнила, как Ян когда-то называл меня «солнце» и говорил: «Мне плевать, что ты из глубинки. Я люблю твой смех, твои косички, твою простоту…»
Где же теперь эта любовь? Куда она делась? Остался только плевок в лицо: «Клуша деревенская». Три дня я пытаюсь смыть это слово из головы, но не выходит. Будто оно ввинтилось в мозг.
– Ладно, – вслух сказала я. – Будем жить дальше. Как-нибудь.
Я выключила свет, притянула колени к груди. Там, внутри, кто-то шевельнулся самым крошечным, неслышным движением. Или мне просто показалось. Но сердце сжалось от тёплой радости.
– Мы справимся, – прошептала я в темноту. – Ну уж точно не сдохнем.
Три дня назад я думала, что без Яна мир рухнет. А сейчас понимаю, что мир стоит на других опорах: на моей вере, на моём упрямстве, на этом маленьком чуде внутри меня. Да, я из деревни, да, у меня мозоли на руках и смешной акцент, когда волнуюсь. И что теперь? Разве это делает меня хуже?
Я усмехнулась сквозь слёзы. Нет, я не хуже. Просто мы с ним оказались из разных историй. Он выбрал другую жизнь – пусть катится. А у меня есть цель: выкарабкаться. И пусть это будет долго и трудно, но я уже решила – я не сдамся. Даже если придётся работать на трёх работах, даже если никто не поддержит.
– Потому что у меня теперь не только я, – прошептала я в темноту.
С этими словами я наконец закрыла глаза и позволила себе уснуть. Завтра будет новый день. И кто знает, может быть, он принесёт хоть маленькую крупицу надежды.
***
Наутро я проснулась с тяжёлой головой. Сердце колотилось, будто я всю ночь бежала через тёмный лес. Ничего не изменилось: Ян не вернулся, денег нет, работы толком тоже. Ещё и Лариса Николаевна вчера намекнула, что им нужны «надёжные сотрудники без личных драм». И я поняла: здесь я просто тяну время, а реальность уже стучится в двери.
Постояла в коридоре, глядя на бежевое пальто Яна, лежащее комком. Словно он вывернул наизнанку всё, что когда-то было нашим. Мой взгляд скользнул по старому шкафу, где у меня хранились две сменных футболки, пара брюк, тёплый свитер и немного нижнего белья. Я вздохнула. Если я в ближайшие недели не найду другой выход, меня попросят из квартиры за неуплату – хозяйка не собирается делать поблажек.
А если даже останусь, то что? Полдня в библиотеке, зарплата – гроши. Сестра не помогает, у самой детей куча.Одна я не вытяну эту Москву. Не сейчас. Не в моём состоянии.
Вдох-выдох. Я взяла сумку из-под кровати – ту самую, с которой когда-то приехала в столицу. Перекинула через плечо, пошла по комнатам. Пара свитеров, джинсы, немного белья, расчёска – вот и весь мой багаж. На кухне осталось несколько пакетиков чая, но я не стала их трогать. Даже смешно – будто оставляю «на потом».
Когда всё сложила, вдруг ощутила странную лёгкость. Словно отпустила свою гордость, своё упрямство, своё «я обязательно справлюсь сама». Я так долго стыдилась своего деревенского прошлого, а теперь бегу обратно, с поджатым хвостом. Но у меня есть ребёнок, и я не могу быть гордой до конца, рискуя остаться на улице.
Такси до вокзала. Серый город за окном. Сердце сжимается, когда проезжаем мимо лавочки, где мы когда-то ели пирожки с повидлом и смеялись, утирая друг другу крошки с губ.
На вокзале – затхлый воздух, потрёпанный автобус, пустые взгляды таких же уставших людей. Купила билет до родного посёлка. Села у окна. Дорога длинная, неровная, но я почти не чувствовала тряски. Мысли были где-то в другом месте.
Я закрыла глаза, уткнулась лбом в стекло и прошептала:
– Мам, я еду домой.
***
Автобус остановился у маленькой станции на окраине посёлка. Вышла, держа сумку двумя руками. Воздух пах влажной землёй, тополиным пухом и чем-то до боли родным. Деревья склонились над узкой дорогой, как будто ждали меня.
Мамин дом был всё там же – покосившийся забор, облупившаяся краска на крыльце. Но в окнах горел свет. Я подошла, постояла, не решаясь постучать. А потом дверь открылась сама.
– Олесь… – мама. В одном халате, босиком, с растерянным лицом. – Ты… приехала…
Я кивнула и не смогла сказать ни слова. Только прижалась к ней щекой, как в детстве, когда боялась грозы.
– Пустишь? – выдохнула я.
– Конечно, доча, ну что ты… проходи…
Дом пах свежим хлебом, сушёными травами и уютом. Мама усадила меня на кухне, поставила чайник, разрезала пирог. А потом села напротив и спросила:
– Что случилось?
И я рассказала. Всё. Как он ушёл. Как назвал. Как молчал. Как я ходила, искала работу, пыталась дышать. Как сестра посоветовала избавиться от ребёнка. Как в один момент я поняла – всё. Я больше не держусь. И только одно могу сейчас – вернуться туда, где меня ждут.
Мама слушала молча. Только в глазах было столько боли, как будто она проживала это со мной. Когда я закончила, она взяла мою руку, сжала крепко и сказала:
– Ты сильная, Олесь. Ты справишься. А здесь… здесь тебе никто не скажет, что ты клуша. Здесь ты – моя дочь. И ты не одна.
И в тот момент я, наконец, позволила себе заплакать. По-настоящему. Без стыда. Без сдержанности. Потому что впервые за эти дни рядом был кто-то, кто меня любил. Не за косички, не за смех, не за городские амбиции. А просто – потому что я есть.
Глава 2
Я всё ещё ждала, что он позвонит.
Каждое утро, открывая глаза, первое, что делала – тянулась к телефону. Надеялась, как последняя дура. Что Ян вдруг одумается, осознает, что наговорил, захочет вернуться. Напишет хотя бы. Пусть не «прости», пусть просто: «Как ты?»
Но он не писал.
Прошло уже больше недели, а в груди всё ещё щемило от этой тишины. Утром начиналась тошнота, к вечеру кружилась голова. Я почти ничего не могла есть – ни запаха яичницы, ни даже травяного чая не выносила. Организм отторгал всё.
Я лежала на диване, поджав колени, и молча глотала слёзы, пока мама по дому ходила на цыпочках. Она и так не говорила лишнего, а теперь будто и дышать старалась тише.
– Олесь, давай, может, ложку супа? Я чуть-чуть картошки растолкла, без зажарки, без ничего, – просила она каждый день.
А я качала головой, зажмуривалась и просила только одного: чтобы меня никто не трогал. Особенно по утрам. Особенно, когда казалось, что желудок вывернется прямо в одеяло.
Мама каждый раз приносила тёплую мокрую тряпочку, клала мне на лоб и гладила по волосам.
– Потерпи, доча. Пройдёт. Всё это пройдёт… Ты главное – держись. Ребёночек крепкий будет.
Я кивала. Только внутри всё равно было ощущение, что я провалилась в яму. Глубокую. Холодную. Одинокую.
Жили мы теперь только на мамины копейки – её зарплаты почтальонши едва хватало на самое необходимое. Хорошо, хоть хозяйство есть. Корова, куры. Утром молоко, вечером яйца. На хлеб и соль, да на немного гречки – хватало. Остальное – по остаточному принципу.
Я старалась не ныть. Но всё равно чувствовала себя обузой. В двадцать один вернулась домой с животом, без работы, без денег и без мужа. А мама, которой самой тяжело, теперь снова тянет всё на себе – и меня, и мою будущую ответственность.
Когда пошла вставать на учёт, пришлось ехать в райцентр – там единственная консультация. Очередь – как в аду. Женщины сидят с папками, обсуждают у кого какой срок, кто что ест, кто сколько набрал. Почти все с мужьями – кто-то в обнимку, кто-то с кольцом, кто-то с рассказами «а мой уже кроватку выбрал».
А я… я сидела в углу, в куртке на размер больше и с сумкой, в которой был только паспорт и блокнот с вопросами. Без кольца. Без мужчины. С глазами, в которых было больше страха, чем радости.
– А вы одна? – спросила медсестра, как будто мимоходом, пока заполняла анкету.
– Да, – выдавила я.
– Ну… бывает. Главное, не нервничайте, – сказала она и тут же переключилась на следующую. На меня никто особенно не смотрел. Только где-то в глубине себя я чувствовала, как жжёт. Как будто на лбу у меня написано: «одна. брошенная. никому не нужная».
Вышла оттуда как из казённого ада. В груди сжимало так, что едва дышала. Я села на скамейку возле больницы и прижала ладонь к животу.
– Ты у меня есть, – прошептала. – И я есть. И этого достаточно. Слышишь?
И вдруг стало немного легче. Не от того, что всё хорошо. А от того, что хотя бы честно.
