Адвокат, который немножко меня знает, сразу же поднимается. Георг поднимается следом; лицо у него удивленное, но не растерянное:
– Я так и думал, что с первого раза вы откажетесь, господин Судья. Может быть, мне не удалось все правильно рассказать… Можно, я перезвоню вам через несколько дней? Извините…
– Не стоит, – говорю я. – Спокойной ночи.
У порога Георг еще раз оборачивается:
– Извините… Но, может быть, вы не знаете, что такое прайм-тайм?
* * *
В лавке зеленщика я встречаю старушку из дома напротив. Она улыбается и кивает; ее корзинка уже полна.
– Вы плохо выглядите, Судья… Уж не перетруждаетесь ли вы на работе?
– Ну что вы, – говорю я. – Вовсе нет, я скорее ленив, чем ревностен… Позвольте, я помогу вам донести корзинку до дома. Нам ведь все равно по дороге.
Она с радостью соглашается, и мы идем, неторопливо и чинно, по тенистой улице, под сенью груженных ягодами черешневых веток. Прохожие, завидев меня, переходят на другую сторону.
– Прежде вы не были таким задумчивым, – с беспокойством говорит старушка. – Вот уже почти неделю из окон вашей квартиры не доносится ни звука… К добру ли это?
Она улыбается. Я вздыхаю.
Мне хочется спросить ее мнения: верит ли она, что на свете – по крайней мере, в обозримой его части – найдется человек, готовый отказаться от чудовищных денег только потому, что ему неприятно меня убивать? Я понимаю, что не могу ее об этом спрашивать: тогда она почувствует себя виноватой. Она, в отличие от моих вечных незваных гостей, совестлива. Если бы ей удалось убить меня – хоть бы и тогда в парке, при помощи яда – она долго переживала бы и даже, возможно, умерла от раскаяния…
– Я думаю о том, кто все-таки получит эти деньги, – говорю я вслух.
– Бог с вами, – пугается старушка.
По счастью, ее дом уже близко. Разговор не имеет продолжения; я отдаю ей корзинку (она совсем не тяжелая), и мы прощаемся.
* * *
Мне надо с кем-то посоветоваться. Некоторое время я хожу взад-вперед по комнате; потом звоню в дверь напротив.
Сосед обедает и приглашает меня разделить с ним трапезу. В его гостиной почти нет мебели, только овальный стол в центре, семейные фотографии в ореховых рамочках и – от пола до потолка – пестрые плакаты разных лет: с них коллективно улыбается любимая футбольная команда моего соседа.
Он вегетарианец. Я беру с блюда большое яблоко и, откусывая по маленькому кусочку, пересказываю разговор с Георгом. Сосед слушает внимательно.
– Исключительно смело, – говорит он наконец. – Спецпремия за оригинальность.
– Ты не понял, – говорю я. – Он не собирается меня убивать. Он в самом деле хочет доказать отцу, что мир гораздо лучше, чем тот о нем думает.
Сосед грызет шпинат. Вид у него озадаченный.
– В этом-то и штука, – говорю я. – Он романтик. Ну и в самом деле хочет поскорее жениться на этой своей Ладе. А для этого нужны деньги.
Сосед смеется:
– На твоем месте я держался бы от этой компании подальше…
Глаза его за персиковыми стеклами кажутся маленькими, гораздо меньше, чем на самом деле. Моя смерть на дне их задремала – но ненадолго.
* * *
Вернувшись утром с работы, я обнаруживаю, что в окне старушки из дома напротив сидит снайпер.
Сама старушка заперта в ванной. Ей плохо; я вызываю «Скорую».
К снайперу вызывать врачей поздно: он остывает поперек подоконника, и кровь его капает наружу, в старушкин палисадник. Мне противно и стыдно; пока врачи делают старушке укол, я успеваю кое-как прибрать в ее комнате: вынести мертвое тело, затереть красные пятна на подоконнике и на полу.
Старушка отказывается ехать в больницу. Врачи уезжают; я начинаю просить прощения, но старушка слабо машет рукой:
– Ах, оставьте, Судья. Это ведь уже в четвертый раз, я почти привыкла… Из моего окна отлично просматривается ваш кабинет – так стоит ли удивляться такому вниманию… Честно говоря, я уже давно подобрала маленький домик неподалеку отсюда, на окраине, – она улыбается. – Правда, чтобы выкупить его, нужны деньги, а я не уверена, что кто-то захочет купить у меня вот эту квартиру…
– Мне будет очень жаль, если вы переедете, – говорю я честно. – Но, если хотите, я куплю квартиру у вас.
– Я знаю вас уже много лет, – говорит она без улыбки. – И чем больше знаю, тем сильнее удивляюсь: за что на вас так ополчился ваш нынешний сосед? Что вы могли совершить такого, чтобы заслужить столь ужасную кару?
– Не так уж она ужасна, – говорю я.
Старушка качает головой:
– Она чудовищна. Еще никто не выигрывал битвы с большими деньгами. Во всяком случае в той части мира, которую мы имеем возможность обозревать…
Укол начинает действовать, и старушку клонит в сон. Я помогаю ей улечься и, когда она засыпает, беру в кладовке шланг и тщательно поливаю траву и цветы в палисаднике.
* * *
Георг звонит через две недели. Я сразу узнаю его голос в трубке.
– Господин Судья? Извините. Я не отрываю вас от важных дел?
Важных дел у меня нет никаких. Я лежу на диване и слушаю классическую музыку, глядя в пятнистый, как лунная поверхность, потолок.
– Господин Судья, может быть, вы нашли бы время встретиться со мной и с отцом? Он очень уважаемый в городе человек. Наверное, он найдет аргументы, которых не хватило мне…
– Молодой человек, – говорю я, поудобнее пристраивая трубку на подушке. – На чем основана ваша вера в то, что некто, которому не нужно вознаграждение за мою голову, действительно существует?
Слышно, как на том конце связи он сопит от радости. Вероятно, он ожидал, что я сразу положу трубку. Или грубо его обругаю – и тогда уже положу.
– Как же, господин Судья! Просто по теории вероятности… Знаете, когда в университете мы учили психологию, нам говорили… Такого человека просто не может не существовать!
– Давайте подумаем, – говорю я, легонько шевеля большими пальцами ног. – Что за силы могут помешать кому-то убить меня ради вознаграждения? Во-первых, страх. Но по условиям задачи страха быть не должно – испытуемый обязательно будет уверен, что покушение удастся…
– Да! – горячо подтверждает Георг. – Он будет совершенно уверен!
– Во-вторых, это может быть человек без воображения, – говорю я. – Такой, для которого назначенная за мою голову сумма – всего лишь пустой звук. Он не сможет представить себе, что это такое, и пощадит меня по неведению.
– Не может такого быть, – говорит Георг тише. – Вы меня извините, господин Судья, но в нашем мире воображение – во всяком случае, когда дело касается денег – развито у всех. Даже у маленьких детей.
– В-третьих… – продолжаю я, делая музыку тише. – Это может быть некто, который считает, что убивать нехорошо. Тем более человека, который не сделал ему ничего плохого…
– Извините, господин Судья, – говорит Георг совсем тихо. – В нашем городе все считают, что если кто-то назначает за чью-то голову такие деньги – значит, этот второй кто-то действительно в чем-то очень виноват. А умирают все; никто не бессмертен. Убийца, конечно, совершает злое дело, но…
– Тогда вы противоречите сам себе, Георг, – говорю я. – Получается, что нет такой силы, которая удержала бы любого из вас от выстрела (разумеется, если вы точно знаете, что попадете в цель). А значит, весь проект обречен на провал, а вы, Георг, обречены на потерю своей части в семейном деле.
Он молчит в трубку. Долго молчит; мне, впрочем, спешить некуда. Я снова делаю музыку громче.
– А вот моя Лада, – говорит он наконец, – считает, что в мире обязательно есть люди, которые откажутся. Когда я с ней, мне кажется, что она права. А когда я слушаю вас…
– А она сама? Отказалась бы от денег, пощадила бы мою голову?
Он снова молчит.
– Мы не можем пожениться, – говорит он наконец. – Отец не разрешает. Это так унизительно… Быть вместе, но нищими. Ей придется бросить университет и идти работать прачкой, или торговкой на рынке… А я, мужчина, должен буду на это смотреть?
– Стало быть, эти деньги нужны ей больше, чем представление о бескорыстном мире, – говорю я.
– Господин Судья, – говорит он после паузы. – Я ведь жертвую своей долей в семейном деле… Давайте хотя бы попытаемся, а? Не может быть, чтобы мы не нашли за тридцать дней какого-нибудь… дурачка. Не может быть, чтобы нам не повезло. Я очень прошу вас, соглашайтесь… А?
– Последний вопрос, – говорю я. – Как вы считаете, устраивать людям испытание без их ведома – красиво?
* * *
– Это микрофон-петличка, – говорит волосатый парень с татуировкой на запястье. – Вы приколете его, как булавку, на воротник, и на пульте будет слышно каждое слово: ваше и вашего собеседника.
– Хорошо, – говорю я.
– А вот это наушник, – парень вынимает из коробочки круглую пуговку размером с ноготь на мизинце. – Вы вложите его в ухо, и сможете слышать режиссера и оператора… Они будут сообщать вам о ходе действия. Могут попросить поменять положение – чтобы не перекрывать партнера. И, конечно, будут предупреждать об опасности…
Я улыбаюсь. Парень верно истолковывает мою улыбку и отводит глаза.
– А правда, что вы можете пулю на лету схватить? – спрашивает уже другим голосом.
– Правда, – я хмыкаю. – Только это неприятно. Она горячая.
– А как…
– Не знаю. У нас в роду по мужской линии все такие.
Теперь он хочет спросить, правда ли, что я, будучи судьей, осудил на смертную казнь десять невиновных. Или даже двадцать; я морщусь, и он не спрашивает. Не решается; возвращается к делу:
– Камер вы не будете видеть. Но оператор вам в наушник может сказать, где камеры. Самое интересно для съемок – это все-таки ваш партнер. Видеозапись – главный документ, подтверждающий, что он мог вас убить, но отказался. Поэтому будем снимать очень подробно…
Глаза его понемногу затуманиваются. Он думает о том, что сделал бы с деньгами за мою голову. Пытается не думать – но не может удержаться.
Я не осуждаю его.
* * *
Я ухожу в отпуск. У меня накопилась чертова прорва отпуска – за много лет. Мой напарник, Рут, недоволен:
– И что я буду без тебя делать? Автоматику пускать?
– Пускай, – говорю я.
Подсобка оклеена выцветшими плакатами с моей физиономией. Пол бетонный; Рут плюет на пол. Рут маленький, рыжий и злой, как блоха. На позапрошлой неделе от него ушла жена.
– Заодно научишься работать с автоматикой, – говорю я примирительно.
Рут открывает рот и сообщает мне, куда я должен засунуть эту такую и растакую автоматику.
Я не обижаюсь. Тем более, что у моего напарника личные проблемы.
* * *
День первый.
Выезжаем на рассвете. Съемочная группа, замаскированная под обычных туристов, едет на автобусе. Меня везут на замечательной бронированной машине; у нее бесшумный легкий ход, кондиционер и телевизор для пассажиров, но главное – в ней очень трудно устроить аварию таким образом, чтобы я пострадал, а водитель и Георг – нет.
Георг сияет. Он выступает координатором проекта; он очень тщательно все подготовил. Сейчас мы едем на Жемчужный курорт, где нежатся в лучах мягкого солнышка благополучные, богатые и счастливые люди. Георг говорит без остановки: обещает мне прекрасный отдых и незатейливо намекает на одиноких богатых вдов, которых на Жемчужном пруд пруди и среди которых, по его мнению, я могу выбрать претендентку для финального ток-шоу…
Он уже видит это самое шоу, будто воочию. Видит студию и зрителей в студии, вдову, раскрасневшуюся от смущения и увешанную бриллиантами. И как вдова сперва смотрит документальный фильм со своим участием (она отказалась меня убить, как именно, я еще не знаю, надо посмотреть сценарий), потом прижимает к глазам кружевной платочек и жеманно сообщает в микрофон, что ничего особенного в ее поступке нет. Во-первых, она не может убить и муху, во-вторых, я ей симпатичен, и наконец, ей вовсе не нужны деньги: муж оставил ей в наследство сеть ресторанов и нефтеперерабатывающий завод…
В конце концов Георг начинает меня раздражать, и я прошу его молча полюбоваться пейзажем. Он замолкает – чуть испуганно, как мне кажется.
К полудню прибываем на место; на въезде в городок нас десять раз проверяют. Как и следовало ожидать, меня отлично знают и здесь. У постового, проверяющего мои документы, прямо-таки глаза на лоб лезут; я понимаю, что весть разлетится по курорту в считанные часы. И Георг это тоже понимает. Он доволен.
Я вхожу в мой гостиничный номер, как в музей: здесь лепные потолки и светильники из цветного стекла, канделябры и сувенирное оружие на стенах – все, как мне мечталось. Я долго плещусь в ванной, огромной, как бассейн; я забываю о постовом, я совершенно счастлив, но все-таки не могу отделаться от мысли: а сколько все это великолепие сто?ит?
После обеда (я обедаю один, заказ привозит на тележке милая улыбчивая девчушка) приходят сценаристы. Их трое; выясняется, что способ первого моего умерщвления так до сих пор и не выбран. Первый сценарист настаивает на утоплении; второй считает, что ничего не может быть лучше, чем вовремя брошенный в ванну включенный фен. Третий самым выгодным способом полагает банальный яд. Сходятся только в одном: первой испытуемой должна быть женщина, с которой я прямо-таки обязан флиртовать.
Я охлаждаю их пыл. Никакого флирта, говорю я, в первоначальных условиях не было. Я согласен искупаться и, может быть, немножко покататься на водных лыжах; их дело, как мастеров конфликта, создать вокруг меня сюжетное напряжение.
Они пытаются спорить. Я выразительно гляжу на Георга, и Георг их уводит.
Я провожу упоительный вечер в одиночестве – на балконе, глядя на море, с бокалом хорошего вина под рукой; уже перед сном оказывается, что милая девчушка-горничная подкинула мне в постель скорпиона. Я так огорчаюсь, что даже не говорю ей наутро, что нашел его.
Пусть думает, что смертоносное насекомое таинственным образом само убежало.
