– Разве?
– А как ты хотел, государь? Таланты есть, бесспорно, но чаще кровь от крови ниточку тянет. Устя от своих предков что могла взяла, вот и полыхнуло в ней. Случится у какого-нибудь священника вашего волхв в роду – и в нем кровь полыхнет, только молиться он другому будет. А видеть – увидит, хотя и не поймет, что с ним происходит. Но ведь единицы таких-то! Или когда от Бога вашего такое приходит… то истинный святой быть должен. Видывал ты таких?
– Нет.
– То-то и оно, государь. Это ж не порча, когда ты сохнуть начинаешь, не болезнь какая, это с тебя по чуть-чуть потягивают… тем аркан и страшен, что заметить его нельзя, считай. А вовремя не распознаешь – и не помогут потом даже святые ваши. Аркан же, потому так и назван. И силу по нему потянуть можно, и затянуть его в любой момент, удавкой сделать, с шипами на горле – видел небось такую? И не выжил бы. И снять его в миг единый не получится – это уж Устинья талант, и то – сколько ей еще заплатить за такую вольность придется?
– Заплатить?
– Рука двигается?
Устя пальцами пошевелила. Те еще белые были, и кровь под ногтями запеклась, такое снегом не ототрешь, водой отмывать надобно. Но двигались исправно, хотя и чувствовались покамест плохо. О том Устя и сказала:
– Двигается.
Добряна еще раз руку посмотрела, головой покачала, подумала.
– Может, судороги еще будут дней десять, может, чуть больше потерпеть придется, но потом восстановится. А больше такого не делай без подготовки, поняла?
– Обошлось же. И рука восстановится.
– А у кого другого и отсохнуть могла. Легко. Может, сила твоя тебя оберегла, сама знаешь, непростая она у тебя. Да только больше не рискуй так.
Тут уж и Борис поежился.
– Страшно.
Устя кивнула. Сила, да.
Может, потому ей с рук и сошло, что умирала она уже? Окончательно умирала, с жизнью простилась. Вот и аркан ей поддался? А кому другому мог и не отозваться, и сорвать бы его не удалось. А все равно, она бы и еще раз так поступила! И сорок раз!
Ее любимого удавкой душить?
Дайте только до врага добраться, горло перегрызет! Руки отсохнут – так зубами обойдется!
– Умному человеку всегда страшно бывает, только дурак ничего не боится.
Страшно Борису было не просто так.
– Про беду вы сказали. А вот дальше как? Могут меня еще раз так оборотать?
– Могут, – не порадовала его Добряна. – И про то, что сброшено заклятье, знает уже ведьма или колдун… кто уж накладывал. Силы-то он теперь с тебя, государь, не получит.
– Хуже чувствовать себя будет? Али что?
– Да нет… можно восьмериком карету запрячь, можно четверней… ехать-то все одно будешь. Когда такие арканы в палатах твоих набрасывают, да не на одного человека… хорошо у тебя там, государь! Вольготно нечисти всякой!
– Ах да. Илья, брат Устюшин.
– И Жива-матушка ведает, кто еще…
Задумался Борис крепко, молчал, только по глотку из чашки отпивал.
– А можно ли обнаружить нечисть эту?
– Как ты себе то представляешь, государь? И не увидишь таких-то сразу, и не поймешь. Когда столько лет колдун… так я пока его или ее называть буду, рядом с вами… он же и причащается небось, и в храм божий ходит, и никто ничего не заподозрил… понимаешь? Ничего…
– А ты посмотреть можешь?
– Я от рощи не отойду. Тут жизнь моя, не смогу я, даже когда б захотела. Стара уж. Устя… сможет, наверное, да молода пока, опыта у нее нет, учить некому было. Приглядываться ей долго придется, даже если уговорить сумеешь, а потом еще и ко мне ездить, советоваться, и думать нам вместе – не передумать.
Борис на Устю посмотрел, девушка ресницы опустила, медленно, соглашаясь со сказанным – и просто согласие давая.
– Не надо уговаривать, Боря. Согласная я уже. Чем смогу – помогу.
– Думаешь, дурища, колдун тебя живой отпустит? – Добряна глазами зло сверкнула. Даже рука у волхвы дрогнула, сок березовый на землю пролился.
Устя только плечами пожала, ничуть за себя не переживая.
– Думаешь, я его – или ее – живым отпущу?
И такое в серых глазах светилось… упертое, твердое!
Когда б очутился перед ней колдун, не успел бы и вдоха сделать. Устя б ему зубами в глотку впилась, не хуже волчицы перегрызла бы!
– И то верно. – Борис задумался. – Так… отбор скоро. Всех в терема царские пригласят, и тебя в том числе. Фёдор-то лишь о тебе и мечтает, на другой жениться не согласится. – Заметил, как Устинью передернуло, и успокоить поспешил: – Устёна, знаю я, что Фёдор тебе не надобен. Вот тебе царское слово: выдам замуж за кого пожелаешь, только помоги! Все сделаю, чтобы защитить тебя! Найти мне эту нечисть надобно! Ведь наверняка оно со мной рядом, во дворце. Права наставница твоя, там эту гадину искать надобно, в палатах царских!
– Найду.
Нечисть искать?
Да для любимого Устя и звезду бы с неба пообещала, а тут – счастье ведь сулят, настоящее, огромное для той, которая уж и мечтать не решалась! Видеться, разговаривать, рядом быть…
Счастье!
Даже пусть не люба она ему, не надобна как женщина, да разве важно это? Когда любишь до беспамятства, не о себе думаешь, не о нуждах своих, а о любимом: пусть живой будет! Пусть счастлив… даже с другой – пусть! А она его счастью порадуется, его теплом погреется, глядишь, и деток его понянчит. Самопожертвование? Просто такое счастье, когда другого человека вперед себя ставишь. Да и куда Устинье спешить? Роща ее в любое время ждать будет!
– Дура. – Добряна хоть и ворчала, а только юную волхву насквозь видела. Жалела даже.
Что уж там, и она молодая была, хорошо все помнила…
И соловья, от счастья поющего, и как травы голову дурманят, и как глаза любимого светятся… давно уж ушла ее любовь. А поди ты – помнилось!
Борис не видит ничего, ну так пусть. Не надобно и намекать, сами поймут, а не поймут – значит, и не стоит он такой любви-то. Обойдется.
Слепому душой солнышко не покажешь, не получится.
Смолчала Добряна, о другом заговорила:
– Ты, государь, полежи еще чуток. Раз опамятовался, дальше легче пойдет. Через часок и в седло сядешь. А я покамест на двор к Устинье гонца пошлю. Пусть приедут за ней, домой отвезут. Как уж ее в палаты царские привезти – то сам решай, а к себе покамест не допускай никого. Ни жену, ни любовницу какую, ни слугу близкого – рядом твоя нечисть, совсем рядом. И к аркану привык ты, вновь его накинуть легче будет, по проторённому. Волоска хватит, капли крови…
– Одежды ношеной? – Это уж Устя спросила.
– Нет… часть человека нужна.
– Слюна?
– Тоже можно. Так что не плюйся ни на кого, государь, второй раз ведь Устиньи рядом и не случиться может.
Явно насмешничала старая волхва, но Борис не прогневался. Уходили и слабость, и боль, и ломота в суставах – давно он себя так хорошо не чувствовал. А уж когда волхва к нему наклонилась и посоветовала еще кое-что пока ни в ком не оставлять… тихо-тихо, так, чтобы Устя не слышала, Борис и вовсе себя почувствовал ровно ошпаренный. Не то что уши – нос покраснел! Даже чихнул от смущения. Стыда у этих баб нет!
– Не простынет он в снегу-то? – забеспокоилась Устя.
Она ж Бориса сгрузила там, где он с коня упал, а дотащить тяжелого мужчину двум бабам и не под силу было.
– Здесь он уже под защитой Живы-матушки, здесь Ее воля. И моя немножечко… ничего с ним не будет. Полежит, да и встанет.
Устя кивнула, дыхание перевела.
– Хорошо, когда так-то…
– Хорошо. – Добряна Усте ковшик протянула, сама встала, снег стряхнула. – Пойду я. А вы приходите, как он на ноги встать сможет.
И ушла.
Устя наедине с царем осталась.
* * *
– Нет нигде ее.
– Не видели.
– Вроде как похожая девушка с каким-то мужчиной говорила и с ним ушла. А что за мужчина – парень у коновязи не знает.
Михайла только зубами скрипнул.
– С незнакомцем Устя не уехала бы. Не она то.
– Может, знакомый кто? – задумался Истерман.
– Чтобы царевича прогнал? Что – сюда государь пожаловал?
Рудольфус только фыркнул недоверчиво. Государь? Да как поверить в такое?
– Нет, конечно. Но куда-то ж она делась? А Федька спит… Что б такое Заболоцким сказать?
– Может, на подворье к ним послать? – Михайла точно знал: случись Усте убежать, она домой пошла бы. Как в тот раз.
– И пошлю, – согласился Руди. – Ну хоть трупа нет, и то радость. И руки у Федьки чистые…
Последние два предложения он почти про себя произнес, но Михайла услышал. И вздрогнул.
Его Устя – и в лапах Фёдора! Бьется, пытается вырваться, хрипит пережатым горлом, а Фёдор все сжимает и сжимает ладони… Так явственно картина эта представилась, что мороз по спине побежал.
Если с Устей хоть что, хоть волосок с головы ее упадет…
Убьет он этих тварей. И в бега подастся! Не впервой!
* * *
– Илюшенька, а можно вот это? Для Вареньки?
Маша была счастлива. Вот она – радость ее, стоит рядом, на ткани смотрит… видно, что в тягость все эти тряпки ему, но ради Маши готов и на такой подвиг. А ткань действительно красивая, птицами заморскими расшита, невиданными, и тоненькая, из такой для Вареньки платье бы выкроить…
Илья невесту к себе поближе притянул.
– А на тебе бы то платье куда как краше было.
Маша так вся и заалела от его слов.
– Что ты!
– Ты у меня вон какая красавица, а в нем еще краше будешь. Для меня. Сделаешь?
Видел он такое у Маринушки. И… царица его прогнала, ну так хоть что полезное для себя взять.
Когда женщина, да в чулочках кружевных, да в рубашках тоненьких, прозрачных – очень даже красиво. И действует так… снимать все то в одно удовольствие.
Машенька, конечно, не царица, ну так он сам ей расскажет, что им обоим нравиться будет. Плохо, что ли? Когда жене муж в радость, а мужу – жена?
И ведь не так много сил для того надобно, уж не поленись, скажи женщине, что тебе нравится. Она и сама для вас обоих постарается, ну и ты поможешь немного. Для себя ведь! Не для другого кого!
Маша, вся пунцовая, закивала, и Илья попросил ткань отрезать. Так, чтобы на двоих ЕГО женщин хватило, и на жену, и на дочь… Немного времени до свадьбы осталось, дни считаные, ну так рубашку сшить – не тяжко. Чай, не платье лембергское, вот уж где по тридцать метров ткани на себя дуры наворачивают. Стоят потом во всем этом колоннами нелепыми, двинуться не могут.
Но вот чулки шелковые да с бантами… это правильно! Есть в иноземщине, что взять, только брать с большим разбором надобно.
Чулки – можно.
А платье, в котором шелохнуться нельзя, да парики с мышами пусть себе оставят. Наши бабы и в сарафанах куда как краше будут!
Если б Илье сказали, что его мысли – результат бесед с сестрой, не поверил бы никогда.
И не говорила с ним Устя о таком, считай, и не навязывала, и не учила, да и не надобно было. Когда мужчина не дурак, ему и намека хватит. А Илья дураком и не был.
Управляемым? Безусловно. Но не дураком. И что жену надобно любить и баловать, тогда и дома все хорошо будет, сообразил, и на отца с его любовницами нагляделся. Ни к чему ему такое.
