Как если бы он произнёс имя не моё, а принадлежность.
Я хотела отвернуться – не смогла.
Он ходил кругом, оглядывал – плечо, спину, волосы, будто прикидывал, где начнёт, и чем закончит.
И улыбался – не губами, глазами.
Как волк, что облизнулся.
– Не думал, что будешь такой, – шепнул, и голос его был как мех в ладони: мягкий снаружи, а внутри – капкан.
– Красота твоя – как яд.
И будет моя.
Вся. До последней слезы.
Я дрожала. Не от холода. От ощущения, что он уже дышит внутри меня.
И я была – как раскалённая медь: молчаливая, яркая, сдержанная, но вот-вот расплавлюсь.
Он подошёл ближе, и я услышала – как он дышит.
Медленно. Жадно. Глубоко.
Как зверь, что уже выбрал – и ждёт только сигнала, чтобы ринуться.
Но он не прикоснулся.
Он просто наклонился – так близко, что губы его почти касались щеки.
И прошептал:
– Запомни этот миг. Это начало. Ты ещё не моя. Но скоро не вспомнишь, как быть не моей.
И ушёл. А я осталась. Стоять. Гореть.
Не от стыда.
От знания: он уже начал меня брать. Не телом – душой. Словом. Взглядом. Властью.
И небо, что было над шатром, стало ниже.
А я – уже не свободна. Даже в сердце. Проклятый. Ненавижу. Однажду я перережу тебе глотку!
Глава 8
Она пришла, когда солнце стояло в зените, и тени от шатров были короткими, как дыхание перед смертью. Я сидела на шкурах, чиня разорванный подол платья – занятие глупое, бессмысленное, но руки должны были что-то делать, иначе они бы задрожали от ярости, что копилась во мне, как яд в змеином зубе.
Полог шевельнулся, и она вошла. Не спросив. Не поклонившись. Не объявив о себе. Вошла, как входит хозяйка в свой дом, как входит царица в покои рабыни.
Саргата.
Я знала, кто она, ещё не видев лица. По поступи – лёгкой, но властной, как у кошки, что идёт по забору между жизнью и смертью. По запаху – тяжёлому, пряному, с медью золота и горечью полыни. По тишине, что окутала шатёр, будто сам воздух понял: встретились две силы, и одна из них лишняя.
Она была красива. Проклято красива, как бывают красивы те, кого боги лепили в гневе, желая показать, что совершенство может быть острее клинка. Волосы – чёрные, с синевой воронова крыла, заплетены в тугие косы, перевитые золотыми нитями. Глаза – как у ястреба, жёлтые, с чёрными зрачками, что впивались в меня, словно хотели высосать душу. Кожа – смуглая, гладкая, как шёлк, что торговцы везут из дальних земель. И в каждом движении – сила, гибкость, опасность.
Она была одета, как подобает дочери военачальника. Халат из алого шёлка, расшитый золотом, обрисовывал каждый изгиб тела, каждую линию, что природа щедро одарила красотой. На шее – ожерелье из золота и яшмы, на руках – браслеты, что звенели при каждом жесте, как колокольчики на могиле. И пояс – широкий, кожаный, с серебряными бляхами, а на нём – кинжал. Не украшение. Оружие.
Она села напротив меня, не спрашивая дозволения, и скрестила ноги по-мужски, как делают всадники у костра. В этом жесте была вызов, насмешка, презрение. Она смотрела на меня, как смотрят на соперницу перед поединком, зная, что победа уже предрешена.
– Значит, ты и есть та самая русская княжна, – произнесла она, и голос её был низким, хрипловатым, как у женщины, что много кричала в страсти или в ярости. – Та, из-за которой весь стан гудит, как растревоженный улей.
Я не ответила. Продолжала чинить подол, делая вид, что её присутствие меня не касается. Но пальцы мои дрожали – от злости, от страха, от желания вцепиться ей в горло и давить, пока не перестанет дышать.
Саргата засмеялась – звук был мелодичный, но холодный, как звон льда по стеклу.
– Гордая, – протянула она. – Это хорошо. Хан любит гордых. Ему нравится их ломать. Медленно. Тщательно. До самого основания.
Я подняла глаза. Впервые взглянула ей в лицо прямо. И увидела – ненависть. Чистую, неразбавленную, как родниковая вода. Ненависть, что жила в ней так долго, что стала частью крови, частью дыхания.
– А ты знаешь, как их ломают? – спросила я тихо, и голос мой прозвучал спокойно, хотя сердце билось, как птица в клетке.
Её глаза сузились. Улыбка стала острее.
– Знаю, – прошипела она. – Потому что была одной из них. Была гордой дурой, что думала – она особенная. Что хан выберет её среди всех. Что станет его единственной женой, матерью его детей, царицей степи.
Она встала, подошла ближе. Так близко, что я чувствовала запах её кожи – горький, с примесью железа и мускуса.
– Но знаешь, что случилось? – продолжала она, наклоняясь ко мне. – Он взял меня. Один раз. Два. Десять. А потом… потом просто перестал замечать. Как перестают замечать изношенную шкуру, старый кинжал, остывший костёр.
В её голосе звучала боль – старая, заскорузлая, как рана, что зажила неправильно. Боль, что превратилась в ненависть и теперь искала, на кого излиться.
– И ты думаешь, – прошептала она, – что с тобой будет иначе? Что твоя белая кожа, твои золотые волосы сделают тебя особенной? Что он полюбит тебя, а не просто возьмёт, как берут всех?
Я молчала. Но внутри что-то сжалось, как кулак. Потому что в её словах была правда. Горькая, жестокая правда, которую я не хотела признавать.
– Он назвал меня своей, – вдруг сказала она, и в голосе её прозвучала тоска. – Шептал мое имя, когда брал меня. Клялся, что никого не было до меня, никого не будет после. А потом… потом появилась другая. И ещё одна. И я поняла – мы все для него одинаковые.
Она выпрямилась, и лицо её стало жёстким, как маска.
– Но ты, – продолжала она, – ты особенная. Не потому, что красивее или умнее. А потому, что чужая. Потому, что взята силой, а не дана добровольно. Ты – его победа над твоим народом, его власть над твоей гордостью. И пока ты сопротивляешься, пока ненавидишь – ты интересна ему.
Саргата села на корточки передо мной, взяла мои руки в свои. Пальцы её были тёплыми, но я чувствовала в них силу – силу, что могла сломать запястье одним движением.
– Но что будет, когда ты сломаешься? – спросила она тихо. – Когда примешь его имя, его веру, его семя? Когда родишь ему сына и будешь смотреть на него глазами, полными любви, а не ненависти? Что будет тогда, русская княжна?
Я попыталась вырвать руки, но она держала крепко.
– Тогда ты станешь, как я, – прошипела она. – Одной из многих. Матерью, что растит детей в тени его равнодушия. Женщиной, что ждёт его милости, как подачки. И он найдёт себе новую – молодую, дикую, полную огня. А ты… ты будешь смотреть, как он ласкает её, и помнить, какой была когда-то.
Она отпустила мои руки, встала. Подошла к краю шатра, где на ковре лежали мои скудные пожитки – гребень из слоновой кости, что мать дала мне в приданое, остатки шёлкового платка, обрывок ленты.
– Красивые вещи, – сказала она, поднимая гребень. – Работа мастера. Наверное, дорогие. Наверное, дороги твоему сердцу.
И вдруг, одним резким движением, сломала гребень пополам. Звук был короткий, сухой, как треск ломающейся кости.
– Вот так, – произнесла она, швыряя обломки к моим ногам. – Вот так он сломает и тебя. Не сразу. Не от злости. Просто потому, что может. Потому, что ты – его вещь, а со своими вещами каждый волен делать что хочет.
Ярость вскипела во мне, как молоко на огне. Я вскочила, готовая броситься на неё, готовая рвать, царапать, бить. Но она только улыбнулась – улыбкой хищника, что довёл добычу до нужного состояния.
– Вот она, – прошептала Саргата. – Вот она, ярость, за которую он тебя и ценит. Береги её, княжна. Без неё ты – ничто.
Она повернулась к выходу, но у самого полога остановилась. Медленно развернулась ко мне.
– Я пришла не просто поговорить, – сказала она. – Я пришла предупредить. И предложить.
Из складок халата она достала что-то, завёрнутое в шёлк. Развернула – и я увидела кинжал. Небольшой, изящный, с рукоятью из резной кости и лезвием, что блестело, как слеза на солнце.
– Красивая смерть, – произнесла Саргата, кладя кинжал на ковёр между нами. – Быстрая. Без мучений. Один удар – и всё закончится. Ты умрёшь княжной, а не рабыней. Гордой, а не сломленной.
Я смотрела на кинжал, и что-то внутри меня дрогнуло. Не от страха – от искушения. Как просто было бы. Как легко. Взять лезвие, провести по горлу – и больше никаких унижений, никакой боли, никакого ожидания того, что будет хуже.
– Подумай, – прошептала Саргата. – Подумай, пока не поздно. Пока в тебе ещё есть то, что делает тебя человеком, а не животным.
Она вышла, не оглянувшись. А я осталась, стоя посреди шатра, глядя на кинжал, что лежал на ковре, как последняя возможность выбора.
Долго я стояла. Так долго, что солнце переместилось, и тени стали длиннее. Я думала о словах Саргаты, о её боли, о её ненависти. Думала о том, что ждёт меня впереди – годы унижений, медленное разрушение того, что составляло мою суть.
И всё же… всё же я не взяла кинжал.
Не от страха смерти. Не от надежды на спасение. А от злости. От ярости, что жгла во мне, как костёр в грозовую ночь. Саргата права – ярость была тем, что делало меня живой. И я не отдам её даром. Не растрачу на лёгкую смерть.
Если мне суждено сломаться – я сломаюсь, сопротивляясь. Если суждено умереть – умру, сражаясь. Но я не подарю ему лёгкую победу. Не дам ему удовольствия смотреть, как я исчезаю от собственной руки.
Я подняла кинжал. Подержала в руках, чувствуя тяжесть, остроту лезвия. А потом спрятала его в складках платья. Не для смерти. Для жизни. С того дня, когда представится возможность использовать его не против себя, а против того, кто сделал мою жизнь адом.
– Спасибо, Саргата, – прошептала я в пустоту. – За предупреждение. И за оружие.
Ветер шевельнул полог шатра, принёс запах степи – горький, пряный, древний. И в этом запахе мне почудился ответ – одобрение духов, что охраняли мой род веками.
Я буду жить. Я буду сопротивляться. И когда придёт время – я буду мстить.
А пока… пока я подожду. Как ждут волки в засаде. Терпеливо. Молча. Готовые к прыжку.
Глава 9
Дождь барабанил по шкурам шатра, как пальцы мертвеца по крышке гроба – настойчиво, глухо, без надежды на ответ. Ночь была чёрная, беззвёздная, словно небо накрыли саваном, и даже луна отвернулась, не желая быть свидетельницей того, что творится под её покровом. Я лежала на шкурах, укутавшись в грубую ткань, что пахла конским потом и дымом костра, и слушала, как капли стучат по коже шатра – каждая как удар сердца, что вот-вот остановится.
Кинжал Саргаты лежал рядом, спрятанный в складках платья, холодный и острый, как последняя надежда. Я касалась его рукояти, чувствуя резьбу по кости, и думала – а что, если она права? Что, если смерть лучше того, что ждёт меня? Что, если достоинство стоит больше жизни?
Но каждый раз, когда пальцы мои сжимались на рукояти, что-то внутри кричало: «Нет! Не сейчас! Не так!» Это был голос той Марьяны, что ещё не сдалась, что ещё помнила вкус свободы и звук отцовского смеха в солнечном дворе дома.
И вдруг – тишина.
Дождь не стих – он просто перестал существовать. Как если бы весь мир затаил дыхание. Как если бы сама смерть подошла к порогу и остановилась, раздумывая, войти ли ей.
Полог шевельнулся. Беззвучно. Как крыло ночной птицы.
