Но он просто кивает. Медленно. Словно знал, что я это скажу. Словно это именно тот ответ, который он ожидал услышать. И мне становится страшнее, чем когда он рычит.
Зверь молчит, но я чувствую его. Каждой клеткой, каждым натянутым нервом. Тишина между нами вязкая, как чёрная смола, липкая, удушающая. Она пропитывает воздух, растекается между нами, как что-то осязаемое, давит на грудь, сжимает горло. Я не знаю, сколько прошло времени. Минуты? Часы? В этом месте не существует времени, здесь есть только он.
Я украдкой смотрю на него. Сгорбленный силуэт в тусклом свете лампы, широкие плечи, крепкие руки, испещрённые шрамами. Он кажется неподвижным, но я знаю, что он чует меня даже в темноте. Что слышит моё дыхание, улавливает малейшие движения. Он не человек.
Непонятно что. Кто он?
Оборотень? Как в фильмах ужасов? Как в старых бабушкиных сказках, которые она рассказывала мне шёпотом у тёплой печи, пока за окном выли настоящие волки? Тогда я смеялась, представляя огромных зверей с горящими глазами, прячущихся в лесах. Боялась, но всё равно смеялась. Тогда это было чем-то далёким, почти сказочным.
Но теперь он – передо мной.
Тот, кто разорвал мой мир на части. Тот, кто стал моим первым мужчиной.
Я сжимаюсь, ощущая себя куском тонкого стекла, покрытого трещинами. Это не должно было быть так. Не должно было быть таким. Ни одна девочка в детстве не мечтает, что это случится в клетке. С пленником. С монстром.
Он мой первый.
И я не знаю, что с этим делать.
Меня должно тошнить от одной мысли, что он касался меня, что я чувствовала его руки, его дыхание, его тяжесть. Но меня тошнит от другого. От того, что я больше не знаю, кто я теперь.
Вдруг его голос разрывает тишину, резкий, как удар.
– Расскажи о себе.
– Мне восемнадцать. Недавно исполнилось, – голос звучит глухо, будто я говорю в пустоту, но я знаю, что он слушает. Чувствую его взгляд. Тяжёлый, прожигающий.
Я сглатываю, сжимаю пальцы в кулак, ногти впиваются в ладонь, и всё же продолжаю.
– Я из маленькой деревни. Такой, знаешь, совсем маленькой, где один магазин и автобус три раза в неделю. Где после девяти вечера на улице ни души, только собаки воют, и воздух такой чистый, что кажется, будто можно пить его, как воду. Я там выросла. В старом доме с покосившейся крышей и скрипучими полами, в доме моей бабушки.
Я замолкаю, сглатываю вязкий ком в горле. Дом. Детство. Всё, что теперь кажется нереальным, далёким.
– Бабушка меня растила. Родителей я не помню, мать умерла, когда я была маленькой. Говорят, отец ушёл ещё раньше. Я не знаю, кто он. Я даже не помню его лица. Но мне было всё равно. У меня была бабушка.
Тихая пауза. Я невольно оглядываюсь на Рустама. Он сидит, вытянув ноги, облокотившись на решётку клетки. Слушает. Не перебивает.
– Она была знахаркой. Все в деревне это знали. К ней приходили – с болезнями, с бедами, с просьбами. Она давала травы, шептала заговоры, помогала. Она говорила, что мир больше, чем кажется. Что есть вещи, которые нельзя объяснить словами, но можно почувствовать, если знать, куда смотреть. Я… – я осекаюсь, стискиваю губы. Нет. Этого я не должна говорить. Я не должна рассказывать ему.
Я резко встряхиваю головой, спешно продолжаю:
– Она меня любила. Я точно знаю. Хоть и не показывала этого. Она была строгой, резкой, порой суровой. Я могла бегать босиком по мокрой траве, могла просыпаться от стука дождя по крыше, могла слушать её голос, когда она говорила, что судьба – это дорога, а не приговор.
В груди что-то сжимается. Я говорю, но голос звучит как чужой. Словно это не я, а кто-то другой рассказывает свою историю. Историю той девочки, которая жила в старом доме, вдыхала запах сушёных трав, думала, что у неё впереди целая жизнь.
Я сжимаюсь, опускаю глаза.
– А потом она умерла. В одно утро. Я пришла в её комнату, а она просто… лежала. Тёплая, но уже не здесь.
Я сглатываю, быстро моргаю, отгоняя этот образ. Я не хочу вспоминать. Я не хочу чувствовать.
– Я переехала в город, поступила в университет, жила в общаге. Училась на филолога. Хотела стать переводчиком. Читать книги на языке оригинала, путешествовать. Я всегда мечтала увидеть что-то большее, чем деревню. Мне казалось, что я умру, если останусь там.
Я усмехаюсь, но в этой усмешке нет ни капли радости.
– Иронично, да? Я мечтала о другом мире, и теперь я здесь. В клетке. С тобой.
Я поднимаю глаза.
– А ты? – слова вырываются прежде, чем я успеваю подумать, прежде, чем осознаю, что спрашивать его – опасно.
Он поднимает голову. Смотрит. Долго, пристально, так, словно не ожидал, что я вообще осмелюсь задать этот вопрос. В его взгляде что-то меняется – не ярость, не холод, но и не смирение. Я чувствую, как что-то невидимое шевелится в воздухе между нами, как будто моя фраза вытянула из него что-то глубоко спрятанное.
– Я Рустам, – говорит он, и имя падает в тишину клетки, как тяжёлый камень.
Я знаю, кто он. Знала с того самого момента, как меня сюда затащили. Но слышать его голос, глухой, хриплый, сказать это самому – другое. Я молчу, жду, и он продолжает.
– Оборотень, – спокойно, без вызова, без злобы. Просто факт. Как если бы он сказал, что он человек, хотя я давно уже понимаю: он не человек.
– Сколько тебе лет? – спрашиваю я, потому что эта мысль внезапно пронзает сознание.
– Достаточно, – он усмехается, но в этом смехе нет ни радости, ни веселья. – Намного больше, чем ты думаешь.
Меня пробирает холод.
– Ты бессмертный?
Он медлит, но потом кивает.
– Почти.
В этой клетке, в этом гниющем аду, с его голосом, разбивающим тишину, с его глазами, смотрящими на меня так, словно я – одна из загадок, которые он не хочет разгадывать, мне становится страшно иначе. Не так, как прежде, когда он давил своим телом, когда рычал у моего горла, когда казалось, что этот зверь разорвёт меня, и на этом всё кончится. Нет. Этот страх глубже. Этот страх, потому что он неизвестность.
– Я Альфа. Вожак стаи. Больше тебе знать не нужно, – голос снова низкий, спокойный, но внутри него всё равно что-то рвётся, я слышу это.
Я слышу, что он не хочет говорить больше.
Но я не могу остановиться.
– Ты женат, – не спрашиваю, утверждаю.
Он снова смотрит, но теперь в этом взгляде нет ни капли интереса. Только усталость.
– Да.
Я отворачиваюсь, сжимаю руки в кулак, потому что мне не нужно это знать, я не хочу это знать, но я уже спросила, уже услышала, и теперь эта мысль давит на меня своим весом.
– Ты её любишь? – голос звучит слишком резко, слишком громко.
Он улыбается. Это даже не улыбка – оскал. В его глазах вспыхивает что-то тёмное, циничное, и мне вдруг хочется взять свои слова обратно.
– Любовь – это для тех, кто может себе её позволить.
Я слышу эту фразу, и внутри что-то сжимается, как будто кто-то невидимый запустил пальцы в мою грудную клетку и сжал сердце.
Он не верит в любовь. Возможно, никогда не верил.
Он больше не кажется мне только зверем. Я смотрю на него и вижу нечто большее, чем просто грубую силу, ярость и безжалостность. Это пугает сильнее, чем звериный оскал, сильнее, чем его руки, вжимавшие меня в пол. Потому что монстр не может быть таким. Монстр не сидит, привалившись к прутьям клетки, не молчит так тяжело, не смотрит на меня с той болью, от которой внутри что-то сворачивается в узел.
Я не должна этого видеть. Не должна замечать. Мне должно быть всё равно, каким он был до. Что он чувствует сейчас. Это неважно. Он уже оставил на мне свой след, выжег его прямо под кожу, врезал в сознание, и никакие слова не изменят того, что произошло.
Но всё же…
Я не отвожу глаз. И он тоже.
Никаких масок, никакой лжи. Только темнота между нами, глухая, как колодец, и эта тишина, тяжёлая, давящая, вытягивающая из лёгких воздух.
Разве монстр может быть таким?
Он медленно выдыхает, опускает голову, словно слишком устал, словно несёт на себе что-то, что с каждым днём становится только тяжелее. Я смотрю на него и не понимаю, что мне с этим делать.
– Я не знаю, что будет дальше, – шепчу я, и голос мой ломкий, едва слышный, почти чужой.
Он медлит. Или, может, просто переваривает мои слова, пропускает их через себя, прежде чем ответить.
– Я тоже.
И это звучит так… по-настоящему.
Без угроз, без приказов, без звериной злости. Просто правда.
И это страшит меня больше всего.
Рустам резко поворачивает голову к стене, замирает, и в этот момент что-то меняется в воздухе. Напряжение простреливает пространство, оно физически ощутимо – как натянутая струна, как дыхание перед выстрелом. Его тело напрягается, мышцы застывают под кожей, а светло-зелёные глаза вспыхивают опасностью. Он слышит что-то. Что-то, чего пока не слышу я.
Мгновение – и теперь слышу и я.
Приглушённые голоса за дверью. Тяжёлые шаги. Металл скребётся о металл, кто-то роняет что-то на пол, и звук отдается гулким эхом. Я задерживаю дыхание, замерев, потому что понимаю: это они.
Охотники.
– Доза слишком слабая. Надо увеличить, чтобы ускорить процесс.
Голос глухой, безразличный, как у врача, который говорит о подопытном животном. Не обо мне. Не о человеке. Просто об объекте.
Холод пробегает по коже, волнами прокатывается по телу, вжимает в пол, в стену, в саму клетку. Как будто я и есть этот объект. Как будто я уже не принадлежу себе.
Я медленно поднимаю взгляд и вижу его.
Рустам не двигается. Не говорит. Просто смотрит перед собой, но в его глазах уже нет той странной, тихой усталости, которая была минуту назад. В них – только бездонная, нечеловеческая тьма.
Он понял. Он всё понял.
Я сжимаю пальцы в пледе, который он дал мне, сжимаю так сильно, что костяшки белеют.
Они не оставят меня.
Они не оставят нас.
Глава 6
Рустам не подаёт вида, но я чувствую, как внутри него что-то кипит, как он сдерживает ярость, которую нельзя скрыть. Я вижу, как он сжимает кулаки, как его пальцы, обтянутые кожей, белеют от напряжения. Он ходит по клетке, как зверь в клетке, его шаги громкие, тяжёлые, как удары молота по металлу. Он не говорит ни слова, но я знаю, что он думает, знаю, что это ненависть, это ярость, что он понимает – нас не оставят. Охотники не отстанут. Они не отпустят его, не отпустят меня. Они увеличат дозу препарата, и это значит – он снова не сможет контролировать себя, снова окажется в этом аду, где нет выбора, где нет спасения. И я вместе с ним. Я это чувствую. Его тёмные глаза, полные ненависти и борьбы, говорят мне об этом. Он знает, что с ним будет. Я понимаю, что он это чувствует, но он не хочет показывать мне, что он не может ничего изменить.
Я больше не могу молчать. Всё это время я просто сидела, как дура, ждала, но я не могу ждать больше. Я срываюсь. Мои кулаки сжимаются, пальцы выкручиваются, а потом я подскакиваю и кричу. Крик вырывается из груди, такой резкий, такой полный боли, что мне кажется, что воздух не вмещает этих звуков.
– Что с нами будет?! – я не могу остановиться. – Скажи хоть что-то!
Он поворачивается ко мне, его глаза светятся, но он молчит. Я не могу понять, почему он молчит. Что с ним происходит? Почему он не говорит, почему не говорит, что мы сделаем? Как мы выберемся? Он просто смотрит на меня. Смотрит так, что у меня перехватывает дыхание, как если бы всё, что было внутри меня, сжалось в ледяной ком.
Я не выдерживаю. С силой, почти с яростью, я бью его кулаками в грудь. Всё, что осталось от моей силы, я вкладываю в эти удары. Но он не двигается. Он не защищается. Он даже не кажется потрясённым. Его тело как камень, как стена, которая не поддаётся. Я чувствую, как внутри меня что-то ломается, как всё, что я пыталась подавить, выходит наружу. Я сжимаю зубы, чтобы не заплакать, но его взгляд, его глаза, он всё понимает.
– Что я должен сказать? – его голос низкий, хриплый, как будто он выдавливает эти слова через зубы. – Что не смогу защитить тебя? Что рано или поздно ты всё равно будешь носить моего ребёнка, и тогда они тебя заберут?
Эти слова пронизывают меня, как нож. Я останавливаюсь, не в силах ничего сказать, но его взгляд остаётся на мне. Он продолжает:
– Или ты хочешь услышать, что я не трону тебя?
Я вздрагиваю. Эти слова звучат в воздухе, как грозовой раскат. Я закрываю глаза на мгновение, а когда открываю их, его лицо всё так же холодно-бесстрашное, с каким-то безжалостным спокойствием. Это не тот мужчина, которого я видела раньше. Это не он.
– Не могу обещать, девочка. – Его голос становится ещё глубже, как будто за каждым словом скрывается зверь, который вот-вот прорвётся наружу.
Я чувствую, как его слова проникают в меня, проникают в самое сердце, и я не могу больше стоять. Я не знаю, что это – страх, что это – ярость, что это – стыд. Всё переплетается, но одна мысль рвёт меня на части.
Я не знаю, как дальше жить. Я не знаю, что будет с нами. Но я знаю, что я не могу от него убежать. Не могу.
Этой ночью всё было иначе. Охотники увеличили дозу, и я поняла это ещё до того, как он начал задыхаться. Сначала он просто замер, сжав руки в кулаки, а потом его тело дёрнулось, напряглось, будто внутри него включили пыточный механизм, рвущий его изнутри. Жила на шее вздулась, пальцы судорожно сжались, и он сделал резкий вдох, такой глубокий, словно пытался втянуть в себя весь воздух клетки. Я отпрянула. Он не смотрел на меня, но я знала, что через несколько секунд посмотрит. И тогда всё начнётся.
Он резко выбросил руку вперёд, сжал пальцы, как будто собирался ударить, но в последний момент забил кулаком в бетон. По костяшкам тут же потекла кровь. Но он даже не почувствовал. Его рвало изнутри. Руки дёрнулись, когти вспороли его же кожу. Он замирает. Напряжение проходит по его телу волной, будто под кожей скручиваются тысячи невидимых нитей, готовых разорваться. Веки дрожат, пальцы сжимаются в кулаки, но это ненадолго. Первым меняется дыхание – оно становится рваным, утробным, будто его лёгкие больше не справляются с человеческой формой. Вены на шее вздуваются, натягиваются, а затем бледная кожа начинает темнеть, покрываться тенью, которая превращается в шерсть.
Звук. Глухой, хрусткий, болезненный. В его руках ломаются кости, как будто кто-то безжалостно их выворачивает, перестраивает. Суставы вздуваются, пальцы вытягиваются, ногти удлиняются, превращаясь в когти, острые, как лезвия. Он судорожно выдыхает, запрокидывает голову, и в этот момент из его горла вырывается низкий, гортанный рык – не человеческий, не волчий, нечто среднее.
