– Клиент платит, я зарабатываю, – пожимает Светка плечами, но я вижу, что она немного оттаяла.
– Ага, – говорю я. – Наверное, это компенсация за увечья… совесть твоего клиента мучает!
– Я тебя умоляю! – Светка, презрев грацию как явление, плюхается в кресло напротив. – Совесть? У Николая Николаевича? У него только титановые челюсти и лазерный прицел. И никакой совести в принципе!
– Похоже, он нацелился жениться! – начинаю сплетничать я и вдруг вспоминаю, что в подписанных мною бумажках числится пункт о неразглашении личной жизни! Опа! Одно нарушение уже есть, и наказываться оно будет финансово – я припоминаю еще один пункт. «А говоришь, ничего не читаешь, Стасов! – мысленно пинаю я себя. – Язык как помело! Сдалась тебе его бесценная личная жизнь!»
– Возможно… – задумчиво говорит та, что зарабатывает не только сдачей внаем дорогостоящих апартаментов, но также и всей возможной информацией. – Очень даже возможно!
– Только мне нельзя об этом говорить, – не выдержав, сообщаю я. – Контракт подписал.
– Вот так сразу и подписал? Лева, почему ты сначала со мной не посоветовался?
Я выкатываю глаза:
– Мне это и в голову не пришло, если честно! Посоветоваться!
– Зря! – бросает Серый Волк. – Он тебе такого мог навыставлять! Контракт у тебя? Покажи! – безапелляционно требует она.
Мое безоблачное настроение, похоже, стремительно портится. Ник Ник, он же прыткий старикашка, скорее всего, успел подложить мне свинью, пользуясь моим полным невежеством и усыпив бдительность гольфом и китайской красоткой Лин!
Светка, вздев очки и нахмурившись, придирчиво штудирует документ.
– Угу… – бормочет она и что-то отчеркивает в нем острым ногтем. – Угу! – Сердце у меня окончательно падает. Светик с хрустом перелистывает страницу. – Угу!
– Может, я пока пойду кофе выпью? – потерянно говорю я. – Где автомат, я помню…
– С ума сошел? Какой автомат! Это исключительно для обслуги! Стасов, не забывай, пожалуйста, что ты теперь гость и у тебя все включено… полный фарш! Хочешь кофе – иди в бар… Угу! Иди, иди… сейчас дочитаю эту кабальную запись и тоже приду! Поделюсь… впечатлением!
На негнущихся после утреннего гольфа ногах, чувствуя себя тем самым полным фаршем, причем провернутым дважды, я влекусь вниз по лестнице, печально размышляя о том, почему я такой дурак и какие будут последствия столь опрометчивого подписания.
Бар великолепен. Я прикидываю, что значит «все включено», входит ли в это алкоголь и в каком именно количестве, если входит? Не спросить ли мне водки… джина, коньяку, коктейль «Кровавая Мэри» тоже подойдет! Для успокоения нервной системы… Или же в том самом контракте оговорено, что мне и пить нельзя?! Находясь на работе… Но у меня еще почти полтора выходных дня! С какого числа действует этот чертов контракт?! С сегодняшнего? Со вчерашнего? С понедельника, который день тяжелый, но только не в Китае?!
– Еще один кофе, пожалуйста! И… рюмку коньяка?.. – полувопросительно говорю я.
– Да, конечно! – бесстрастно соглашается бармен, и передо мной тотчас возникает требуемое подкрепление.
– Мне то же самое!
Кажется, я никогда еще не радовался появлению этой женщины так, как в данный момент! Светка проглатывает содержимое своей посудины одним махом, будто валерьянку, и лезет пятерней в шевелюру, явно демонстрируя полную озадаченность: она словно не в силах сообщить мне плохие новости – и в то же время обязана это сделать… Да, наверное, такого простофили, как я, здесь еще никогда не сиживало! Я в растерянности верчу в руках напиток, благоухающий остро, терпко и пряно… Затем, так и не отхлебнув, пристраиваю его на стойку.
– Еще один! – Она щелкает пальцами, делает изрядный глоток и шумно выдыхает. – Да… ну и денек! Ладно, Стасов, не трепещи. Давай выпьем за успех безнадежного дела!
– А оно что, действительно совсем безнадежное? – севшим голосом вопрошаю я, вглядываясь в безжалостные серо-зелено-карие глаза. «Довыпендривался… – думаю я. – Доподписывался! Доигрался… Неужели же ты не понимал, идиот ты этакий, что с этими людьми нельзя играть вообще ни в какие игры?! И если и влезать в их логово, то только ползком и только когда там лет двадцать как выветрился их хищный дух! А ты еще и строил из себя! “Ничего не читаю, сразу все подписываю!..” Всем доверяю! Додоверялся! Будешь теперь пахать на него забесплатно до скончания своих дней! Вон у Светки и видос-то какой! Лопух… ну как есть лопух! Развесистый и зеленый!»
– Ладно… – Светка вдруг разевает пасть, полную блестящих, острых белых зубов, и заливисто хохочет. – Сдрейфил, Лев Вадимыч? – Она пихает меня локтем. – Жить будешь! – бодро уверяет она. – И даже на хлеб с маслом немножко заработаешь… если сможешь. – Мадам снова становится серьезной. Бармен благопристойно уходит на другой конец и не отсвечивает. – Если не будешь болтать своим длинным языком направо и налево – это оговорено особо, – веско произносит она. – Советую об этом помнить… настоятельно советую! И вообще, Стасов, рекомендую внимательно проштудировать эту бумажку, а еще лучше – выучить ее наизусть!
Сегодня, сейчас. Уроженец города Коростень, спертый туалетный бачок, или Они все-таки купили козу
– Малыш… – лепечу я во сне. – Малыш… ты вернулась?!
Я протягиваю к Кире, стоящей в распахнутых дверях моей квартиры, руки и… просыпаюсь. Мобильник наяривает не то канкан, не то еще что-то, не менее омерзительное: утро понедельника наступило. Первое утро моей работы. Время – половина восьмого. Наверное, можно было бы поспать еще полчаса, прикидываю я. Это Ник Нику, прыткому старикану-таракану, нужно вставать ни свет ни заря, потому что у него и цигун, и бег трусцой, и овсянка, которую нужно правильно переварить… вместе со мной! И дела у него, небось, тоже… Не бросает же он свою империю зла совсем без присмотра? Так никому нельзя, даже тем, у кого в дате рождения аж три волшебные восьмерки! Три колеса фортуны…
Я представляю себе фортуну, бодро катящую рядом с Ник Ником на трехколесном велосипеде, и просыпаюсь окончательно. Вчера мы со Светкой изрядно покуролесили, отмечая мой последний вечер вольной жизни. Серый Волк явно пыталась споить меня – не для того ли, чтобы снова, как когда-то, воспользоваться случаем и влезть в мою постель? Я уже даже начал готовиться к сопротивлению, когда она внезапно оставила меня в покое и переключилась на какого-то мажора, неосмотрительно пригласившего ее танцевать. Ну а я воспользовался моментом и сбежал. Чтобы в одиночестве улечься в свою роскошную двуспальную ладью, тут же отчалившую в страну грез, где до сих пор моим сердцем владела Кира. Женщина, которую я нашел здесь. Нашел и… потерял. Потерял по собственной глупости? Разумеется, да! Ответ положительный, потому что я мог ее удержать, – так, во всяком случае, мне казалось теперь. Да, я мог – но не удержал. Почему? Да потому что я – чванливый индюк. Спесивый баран. Упрямый осел…
Я чищу зубы, готовясь корчевать пни на окололитературной ниве, и вспоминаю весь наличный зоосад: самовлюбленный павиан! Неуклюжий бегемот. Близорукий, недальновидный, прущий напролом носорог. Это все я… я! «И Светка вчера меня тоже бросила!» – вдруг и совершенно некстати вспоминаю я, облачаясь в потертые голубые джинсы и легкую футболку, потому как день обещает быть не просто жарким, а очень жарким. Впрочем, работать мы будем в приятном искусственном микроклимате… или же Ник Ника, как поборника здорового образа жизни, понесет на свежий воздух? В какую-нибудь беседку под дубом вековым? Да, а Светка ускакала танцевать с тем типом, который зачем-то подгреб к нашему столику да и умыкнул ее, уже изрядно теплую! Зачем? Ну, может, у них дела… Да какие у нее могут быть дела с двадцатипятилетним мальчишкой? Пусть ему даже и ближе к тридцати? Да никаких, особенно когда рядом маститый прозаик Лев Стасов! Угу… и которому до сих пор снится его последняя, третья жена… Или же, маститый прозаик, ты просто созрел наконец-то излить душу – и тут тебе и обломилось! Светка отчалила и уже не вернулась… хотя ты ее ждал? Да никого я не ждал! Не ври самому себе… ждал! Особенно после того, как она оказала тебе услугу и растолковала все досконально в том самом договоре! Потому что у тебя, мон шер, для такого собственных мозгов не хватает!
– Доброе утро!
– О, Лев Вадимович, приятно, что вы пунктуальны!
Отчего же мне не быть пунктуальным, когда мой номер непосредственно соседствует с его? А с другой стороны – апартаменты прекрасной Лин… и, кажется, они даже имеют смежные двери, потому как красотка-секретарша появилась явно не со стороны коридора!
– Я вам нужна, Николай Николаевич?
Интересно все же, Светкина это питомица, из ее команды или нет? А если нет, то откуда он ее взял – неужели импортировал прямо из Китая?
– Спасибо, моя птичка, отдыхай, мы поработаем сегодня без тебя.
– Хорошо!
Лин – сама кротость и покладистость. А мы с Кирой не были ни кроткими, ни покладистыми… или же она пыталась? А я? Я пытался? Наверное, мне следовало больше ей уступать, потому что где вы видели кроткого и покладистого хирурга? А писатели вполне могут быть и кроткими, и уступчивыми! И даже не могут быть, а быть обязаны! Но я сам все испортил… да, сам!
– Я родился восьмого августа тысяча девятьсот… пардон – одна тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года в городе Коростень Житомирской области… в семье железнодорожного работника и учительницы… Я не слишком быстро говорю?
– Нет, Николай Николаич… я все равно пишу на диктофон, а на бумаге только делаю соответствующие пометки.
– А… хорошо!
Я кратко черкаю: «Коростень. Местный колорит, достопримечательности». Надо же! Мой прыткий стари… Стой, Стасов! Остановись! Опомнись! Какой он тебе старикашка?! Во-первых, Ник Ник бодр и свеж, как коростеньский огурчик… Нет, огурчики – они нежинские, а что в этом самом Коростене? Ладно, после обеда узнаем… Во-вторых, уроженец маленького городка, или слишком большого села, вырос в невероятно крупную акулу бизнеса – а ты во что? Да и разница в возрасте у вас не столь уж велика, как тебе, самовлюбленному типу, казалось! Сколько бишь ему… да всего-то шесть десятков. К тому же он еще и жениться собрался! Значит, чувствует в себе потенциал! А тебя, Стасов, жена именно что бросила… и это уже в-четвертых!
– …я думаю, о моем детстве – это не слишком интересно?
– Нет! – быстро корректирую процесс изложения будущей великой биографии я. – То есть да! Все это как раз весьма и весьма интересно! Чем больше будет воспоминаний детства и вообще бытовых мелочей, тем богаче и колоритнее будет текст в целом, так что попрошу ничего не упускать! И да, если вдруг что-то вспомните потом, то сделайте пометочку или надиктуйте Лин… пожалуйста!
От такого внимания к подробностям его бессознательного младенчества Ник Ник буквально распускается, как бутон на заре.
– Конечно! – обещает он. – Непременно! Я понимаю!
– Потом мы обязательно будем возвращаться ко всем ключевым моментам, – говорю я. – Очень важно ничего не упустить!
Да… интересная все же выпала судьба мальчику, родившемуся у местечкового железнодорожника и местной училки! Он вознесся на финансовый Олимп, может позволить себе все: купить личный самолет, выстроить в родном Коростеле… нет, коростель – это птица, а город – Коростень! – так вот, выстроить в родном Коростене парк юрского периода со спецэффектами, облететь Землю на воздушном шаре, разбрасывая по всему пути следования стодолларовые бумажки… Он может играть в гольф платиновыми клюшками, и предпочитать это место в средней полосе не самой экзотической страны в мире отдыху на каких-нибудь Гавайях, и даже жениться на девушке втрое моложе себя… и никто даже слова не скажет! Нет, как раз в этом случае не смолчат, а скажут: какой молодец! А Ник Ник действительно молодец… Металлолом, смотри ты, собирал и для того, чтобы установить личный рекорд, спер из сарая собственных родителей промышленные тиски, весившие больше его самого, и новенький чугунный бачок для унитаза! А также мойку из нержавейки, которую его папаша, в свою очередь, наверняка спер на любимой железной дороге, намереваясь установить в собственной кухне! И любопытно, выпороли его тогда или нет?
– …меня повесили на Доску почета, и я по нескольку раз на день спускался в вестибюль и, вместо того чтобы купить в буфете коржик, стоял и на себя любовался, хотя фотография была скверная, я на ней получился с выпученными глазами, а уши торчали, как локаторы. Но стоял голодный и глазел… к тому же и задница болела, наверное, с неделю…
Ага, таки выпороли! Но зато он стал героем дня… или месяца? Или за такие подвиги вешали на почетное место аж на целый год?
– …больше всего на свете я ненавидел кроликов. Знаете, такие ушастые прожорливые создания, которым все время нужно рвать траву. Остальные мальчишки все лето играли в футбол или на речке торчали – там у нас красивая речка, в Коростене, Уж называется, да и места в целом красивые, – а я с утра как вставал, так сразу брал в руки мешок и отправлялся за травой. Потому что кроликов у нас было много. Мы жили в частном секторе, да и весь город, считай, один большой частный сектор… деревня, одним словом. Ну, во всяком случае, Коростень моего детства… Да, и как только появлялась первая трава, меня заставляли ходить и щипать ее… Ну и я, понятное дело, не один такой был. Тогда все держали какую-то живность… да, наверное, и сейчас держат? – вдруг удивился он. – Давно я там не был! А тогда у всех были кролики, куры, козы, и бабки гоняли меня от своих дворов, потому что это была их трава. И я так присаживался, знаете, воровато, чтобы из окон не видно было, и быстро-быстро рвал все подряд: и спорыш, и одуванчики – кролики любили одуванчики! – и все, что попадалось, хотя отец мне не раз показывал, чего им нельзя…
Он вдруг останавливается, видимо и сам удивленный этими глубоко похороненными воспоминаниями: маленький лопоухий заморыш на пыльной улице под безжалостным летним солнцем, с пальцами, зелеными от сока травы и покрасневшими от крепких, не поддающихся стеблей. Малыш, озирающийся на закрытые ставни соседских домов, где прячутся от полуденного солнца грубые, крикливые бабки, привязывающие у калиток бодливых коз. Солнце просвечивает розовым его оттопыренные уши и коротко подстриженный чубчик: тогда всех мальчишек стригли коротко. Разношенные сандалики покрываются пылью, ссыпающейся с корней травы: отец не велит рвать траву с корнями, потому что кролики – существа чистоплотные, они не станут есть грязное… но трава рвется как попало – и с корнями, и без…
Пыль засыпается внутрь топорной кожаной обуви – после зимы непременно натрешь сандалиями большие круглые водянки, а потом они лопнут, особенно если сразу влезть в сандалии мокрыми ногами; и ковыляешь с речки до дома кое-как и, сорвав у дороги крупный, словно вздутый темно-зеленый лист подорожника, поплюешь на него и приложишь к ранке. Дома есть пластырь в аптечке, висящей на стене в кухне. Деревянный ящичек с красным крестом, а в нем пузырьки с йодом и зеленкой, рыбьим жиром от золотухи и картонными серыми коробочками из центральной аптеки, составленными одна на другую, и в каждой несколько неиспользованных порошков, свернутых из папиросной бумаги, а на коробочках написано острым почерком: «Отпущено по рецепту». Еще в аптечке хранятся банка с вазелином и тройчатка «от головы», на которую не нужен рецепт, – шесть таблеток в крохотной картоночке. Да, и еще в длинной бутылке с торчащей жесткой сигнатуркой болтушка от почесухи, которой мать щедро смазывает его расчесанные руки и ноги, – его кожа не любит травы, это называется красивым словом «аллергия», – но траву нужно рвать каждый день, аж пока не выпадет снег, и тогда ненасытные ушастые твари перейдут на сено. Однако сено нужно покупать, а трава растет даром… и он рвет и рвет ее, и на руках тоже сначала вспухают красные желваки, а потом образуются твердые мозоли, почти как у отца.
Встав на табурет, он достает из аптечки катушку липкого пластыря, отрезает кусочки и налепливает на натертые сандалиями круглые кровоточащие ранки: вот так уже хорошо! Матери нет дома, и это тоже хорошо, иначе не миновать бы ему жгучей зеленки прямо на оголенное мясо. Мать дует – но это нисколько не помогает; отец поднимает глаза от газеты и называет его тряпкой. Настоящие мужчины не кричат и не плачут… Почему? Мать постоянно кричит на отца, а тот – на нее. Когда его нет дома, мать собачится с бабкой и орут обе. А потом еще и плачут. Баба Поля, крупная, рыхлая, дородная, ненавидит тощую, мелкую, злую и дерганую сноху. «Ма-а-атема-а-атика! – прищурившись, тянет она. – На-а-аука! В одну трубу втекает, а в другую вытека-а-ает!» – И демонстративно шмякает селедкой о кухонный стол. Дефицитную селедку дали в продуктовом наборе к празднику 1 Мая. На столе подстелена бумажка – разворот из газеты «Труд». Есть еще газета «Правда», но ее брать для своих дел бабка почему-то опасается – не потому ли, что там вечно печатают государственные портреты? Остатки газеты бабка порежет ножницами и засунет в выцветшую матерчатую сумку в сортире во дворе; еще часть уйдет на растопку. Баба Поля вечно мерзнет, поэтому зимой у них всегда жарко. Потолки низкие, и, хотя окна не такие подслеповатые, как в большей части окрестных домишек, в комнатах почти всегда полутемно: накрахмаленный тюль, шторы, топорщащиеся колючими листьями столетники в горшках, а в самую жару бабка еще и ставни закрывает. Со стороны улицы света больше, но туда бабка его не пускает: «зала» не для его занятий. Там вообще никто не живет: он спит в одной комнатушке с бабой Полей, а мать с отцом – в такой же тесной клетушке с другого боку. «Свой дом! – гордо говорит бабка всем, кто не ленится ее слушать. – Не коммуналка какая!» В зале господствует красный цвет: красно-коричневые крашеные полы, красная плюшевая скатерть на круглом столе, буфет с салфетками «ришелье» и чайным сервизом – красным с золотой каемкой. Еще наличествуют синяя ваза, в которую никогда не наливают воду, потому что дно у нее треснуло, диван, бордовые шторы и стулья. У стульев скользкие кожаные сиденья, а в дерево вбито очень много потускневших латунных гвоздиков. В синей вазе – пластиковые государственно-красные гвоздики. В родительской комнате пахнет мамиными духами «Красная Москва» и отцовскими папиросами, у них с бабкой – чернилами, печкой и растиркой от радикулита с пчелиным ядом.
Печка, которую топят с кухни, частями выходит во все три комнаты, а уголь для нее каждую осень с грохотом сгружают в сарай. Зимой почти все готовят на печке, сдвигая кочергой чугунные кольца для уменьшения или увеличения жара, а летом бабка со своей стряпней переселяется в летнюю кухню – чтобы дом не нагревался. Калитка всегда заперта накрепко, и, когда он возвращается с травой, приходится долго брякать щеколдой и орать: «Ба-абу-у-ушка-а-а! Ба-а-абу-у-ушка-а-а-а!» Ему настрого не велено отпирать самому и особенно чужим, потому что у них электроплитка, а в счетчике, висящем в тесных и совершенно темных сенях, какой-то «жучок». Для отвода глаз в кухне стоят вонючий керогаз и такой же желтый и окислившийся, как и гвозди в стульях, примус. Электроплитку бабка всякий раз прячет внутрь стола.
Он втаскивает мешок с пряно пахнущей и отчего-то горячей внутри травой во двор и искательно говорит: «Ба, ну я пойду?» «Куда?» – для приличия спрашивает она, хотя могла бы и не спрашивать – и так все понятно: на речку с пацанами. «Молока выпей и иди», – наконец разрешает она. Он пьет молоко из тяжелой старой фаянсовой чашки: молоко с французской булкой, которая потом почему-то стала называться «городской». «Французская» звучит интереснее, да и город у них почти что не город, а так… Вот Житомир – это настоящий город, тем более Киев или там Харьков! Молоко казенное, из магазина, и оно ему нравится. Он не любит козье молоко и больше всего на свете боится, что в придачу к кроликам бабка решит завести козу. «По-о-о-оля-а-а-а! – кричит соседка с улицы, у которой есть коза. – Па-а-алии-ина-а-а!» По паспорту бабку зовут не Полина, а Пелагея, но это имя вышло из моды еще до войны, и на его памяти она всегда звалась Полиной. Соседка пришла чего-то занять: не то муки, не то сахара. Он прошмыгивает мимо, боясь, вдруг бабка передумает и пошлет его еще за чем-нибудь. Он хочет побыстрее уйти от запаха прогорклого постного масла, козьего молока, селедочных потрохов и разговоров о каком-то козле: «Целковый отдала, не поверишь! А куда деваться? Козочек-то три штуки!»
Он бежит, шлепая сандалиями по пыли, под горку, к песчаному пляжу и мутной, бурой, взбаламученной, прогревшейся воде, в которой можно плескаться до самой ночи, но до ночи у него никогда не получается, потому что его гонит домой здоровый аппетит растущего мальчишечьего организма. «Ба-абу-у-ушка-а-а!» «Ну, чего орешь как оглашенный? Обедать садись, а потом опять кролям нарвешь!» Он тянет с ложки горячий, обжигающий борщ и ненавидит. Кроли, чертовы кроли, когда же вы наконец нажретесь?! Спорыша, одуванчиков, молочая, падалицы из сада, картофельных очистков, морковной ботвы, тайком наломанных в парке молодых веток с листвой, ворованной из вагонов пшеницы? Отвратительно воняющего ворованного же комбикорма, которым отец подкармливает беременных крольчих, а те иногда сходят с ума и пожирают еще и собственных крольчат! И тогда отец ругается и грозится выдрать его: крольчихи не любят, когда их новорожденных детей, красных и отвратительных, берут в руки посторонние. Да он их никогда даже пальцем не касается! Его тошнит от одного их вида…
Его тошнит от козьего молока, перекрахмаленного картонного тюля, столетников в дырявых кастрюлях, оклеенных фольгой; тины, выпускающей на поверхность вонючие пузыри; селедочного «Труда», сгорающего в печке; от сортира, нестерпимо смрадного в летние дни; от треснутой вазы и от пластмассовых тусклых цветов; от плюшевой скатерти, которую нельзя стирать, а только выколачивать палкой во дворе, чтобы она не села и не полиняла, и поэтому она пахнет всем на свете: холодцом, заливной рыбой, винегретом, тайком вытертыми под столом о бахрому руками, уголовно наказуемой самогонкой и сидром из собственных яблок, старой желтой бумагой хранящихся под скатертью же квитанций и бабкиных советов из женского календаря. Она пахнет и самой бабой Полей, которая умерла и которую положили в зале на стол, сняв с него выцветшие гвоздики и треснутую вазу.
Он смотрит на старый город своего детства: маленький человек из маленького города, который уже знает, что вырастет и станет большим… и уедет отсюда навсегда, навсегда! Уедет насовсем, а не временно, как некоторые, кто глупее его и кто вернется, чтобы работать все на той же станции или на заводе и держать в тесных клетках кроликов – а потом забивать их в саду и распяливать шкурки мездрой наружу на треугольниках из потемневшего от крови и жира бруса. Он знает, что уедет и больше никогда в жизни не станет есть крольчатины, какой бы полезной и вкусной она ни была. Но иногда он все же скучает по звукам и запахам детства: глухому стуку осенних яблок в ночном саду, перекличке паровозов, которая слышнее в перемену погоды. Он скучает по зимнему запаху печей, в которых горит уголь, и летнему – маттиолы и ноготков, высеваемых каждую весну под окнами бабкой Полей. Ноготки пахли смолисто, остро и грубо, и после них липли пальцы. Это были цветы жаркого полдня, а у ночной маттиолы был невыразимо нежный, ни на что не похожий аромат, который он, казалось, мог вдыхать вечно! Он, передаривший в своей жизни немыслимое количество самых дорогих духов, надеялся, что когда-нибудь отыщет среди них и этот запах, – но нет, тщетно! Его нельзя подделать, нельзя сымитировать! Здесь, у этой женщины, которая, как и он, откуда-то вырвалась, уехала и сделала себя из ничего, тоже повсюду цветы и тоже по вечерам пряно и волшебно пахнет маттиолой. И розами, да… розами, которым не было места в саду его детства, потому что от роз не было никакой пользы: ни корма, ни молока, ни падалицы… только красота, одна лишь красота! И не потому ли он сюда так часто ездит – из-за этих самых невидных цветочков маттиолы, которую нигде уже и не встретишь, и запаха воды, поднимающегося, как в его детстве, снизу, тоже из-под горки… И все это бодрит, кружит голову, и чувствуешь себя таким молодым! Да… возможно, как раз потому, что это все тут есть: и даже зимний запах угля и чистого, только-только выпавшего снега… а вовсе не из-за гольфа! Для гольфа можно приезжать раз в неделю – а он живет тут чуть не пять месяцев в году. Выкупить, что ли, это место? И поселиться совсем? Что за глупости! И придет же в голову! Зачем ему превращать отдых в лишние хлопоты?..
Что этот писатель, который любовник Светланы Владимировны и книжек которого он, конечно же, не читал, так на него смотрит? А-а-а… это потому, что он уже долго сидит, уставившись в окно, в котором вдруг увидел так много из своего детства… сидит и молчит! Но как рассказать ему все, о чем он думал сейчас и о чем рассказывать явно не нужно, даже и для самой лучшей книги? Пусть напишет про металлолом и про то, как он читал стихи на утренниках, как был начальником… нет, вспомнил – не начальником, а командиром звездочки из пяти октябрят! Как писал перьевой ручкой в прописях по косым линейкам, а потом стал пионером – тогда все были пионерами, наверное, про это тоже надо? Сначала был в совете дружины, потом стал председателем… комсомольцем… ни во что такое он, конечно же, не верил и на БАМ ехать не собирался, как некоторые: и без него выстроили это железное и такое же бесполезное, как и поворот сибирских рек, чудовище.
Он же хорошо понимал разницу между мечтой и реальностью, пафосом и бытом, моральным и материальным. Он знал, что выгоднее быть на виду, и знакомился с кем надо, и говорил что надо, и поднимал руку, когда полагалось. Он попал в райком, а потом в обком – уже после института… и попал вовремя, и успел к дележке, и сколотил начальный капитал – быстро и чисто… ну, почти чисто. Совсем чисто не бывает ни у кого – ну разве что у этих, которые сейчас сделали миллиарды на информационных технологиях, на интернете этом самом… Проклятое и проклятое время! Может, зря он тогда сказал, стоя в тесной и душной телефонной кабинке: «Мама, зачем мне возвращаться?» А теперь он все-таки возвращается… прямо в свое детство, чтобы ребенок, который у него еще, может быть, родится, мог прочесть и понять все, когда его уже не будет. Все: и про кроликов, и про речку Уж, извилистую, как змея, и про бабку Полину, которая на самом деле была Пелагеей… про его родителей, которые умерли вдруг, в один год: сначала папа, потом мама. И он приезжал на похороны, и заказывал невиданные в Коростене мраморные памятники – но именно приезжал, а не возвращался. Потому что у него была своя жизнь. Не коростеньская, в которой если женились, то всегда один раз… ну или редко-редко – два. У него было пять жен – пять! – и все они умерли… ушли, бросили его – и про это что, тоже надо рассказывать?! Кажется, зря он это все затеял… зря!
– Николай Николаевич, вам нехорошо?
– Ну что вы, Лев Вадимович, мне всегда хорошо! Я себя берегу… Но, наверное, на сегодня пока хватит…
Как он странно смотрит на него, этот писатель! Как будто что-то увидел… рассмотрел!
– Не знаю, – сказал он, теребя в руках дорогой блокнот, – не знаю… Я тут записал кое-что на досуге… для вас… хотя вы, наверное, что-то свое предложите…
– Пока вы молчали, – непонятно почему веселясь, брякнул я, – я целую историю придумал! Про то, как мальчик из маленького городка, который не любил кроликов, очень боялся, что родители купят еще и козу!
Ник Ник изумленно поднял брови и вдруг сказал:
– Я и в самом деле боялся этого больше всего! И они таки купили ее, эту козу! Моя бабка Полина настояла. Она купила козу. Купила, привела домой и… умерла. Вот такая история.
Сегодня, сейчас. Потомок Добрыни Никитича, или Разглашению не подлежит
– Да, – говорит он, прочитывая страницу за страницей, – да… все верно! Но вот этого, пожалуй, не надо… или надо? Я подумаю, хорошо?
– Последнее слово, разумеется, будет за вами, – корректно говорю я.
Наш олигарх сегодня необыкновенно тих. То ли давние воспоминания повергли его в это состояние, то ли еще что, но таким Ник Ника я пока не наблюдал. Лин, сопровождающая его, также моментально настроилась на ту же волну. Она почти перестала излучать флюиды своей потрясающей женственности и стала скромна, как еще не познавшая первого чувства институтка.
– У меня есть вопросы, – говорю я. – Я вчера почитал кое-какие материалы по вашей малой родине – очень любопытное место, оказывается! Весьма древний город. Более чем тысячелетний возраст! И это только то, о чем известно из летописных упоминаний, а на деле еще больше! И вы представляете, ведь именно там находился тот самый Искоростень, который сожгла жестокая княгиня Ольга!
– Да, я все это знаю… – Конечно же, мой работодатель об этом осведомлен, и новость не сбивает его с ног.
Ник Ник скучливо теребит шейный платок, который зачем-то повязал, хотя утро такое же жаркое, как и вчера. Он вообще сегодня выглядит на редкость официально: отглаженные брюки, клубный пиджак, сорочка, манжеты которой высовываются ровно на столько, на сколько полагается. Лин в простом изящном платье без рукавов, но туфельки на шпильках явно не предназначены для прогулок по пересеченной местности или гольфа… Не собралась ли эта парочка слинять в первую столицу сразу после нашей утренней беседы?
– Также в Коростене родился знаменитый богатырь Добрыня Никитич… – говорю я, осторожно прощупывая клиента на предмет геральдических изысканий. – Историки предполагают, что около тридцати семей, которые и сейчас проживают в Коростене и носят ту же фамилию, в прямом родстве… – Я чуть было не брякнул «с этим мифическим персонажем», но вовремя остановился. Николай Николаевич Никитич отнюдь не мифический персонаж, и деньги мне платит тоже совсем не мифические! Так зачем же его обижать? – Интересно было бы узнать, – сворачиваю я на более безопасную колею, – не являетесь ли и вы также потомком Добрыни?
– Думаю, узнать это не представляется возможным, – сухо произносит человек, совершенно не похожий на былинного богатыря. Но в самом деле, чем черт не шутит?
– Я сделаю вариант, а вы посмотрите, хорошо? – бормочу я. – Это будет просто исследование происхождения фамилии. Прозвучит нейтрально, но отчасти как бы и намекнет…
– Хорошо! – Босс раздраженно машет рукой с массивным перстнем на мизинце. – Делайте, как считаете нужным, но без помпы. Мне это не надо!
Запонки с такими же черными камнями – ониксы? или все-таки бриллианты? – пуляют в меня злые черные стрелы.
«Да он просто вылитый мафиози с красавицей-любовницей! – решаю я. – И нисколько не потомок легендарного воеводы, отличавшегося статью и дородностью, если верить летописям». Кстати, о летописях: врут, не краснея. А чего краснеть? Как князюшка-кормилец повелел, так и писали; и переписывали, если вдруг князя выгоняли взашей, а то и на кол сажали, а новому владетелю не нравилось, что говорилось о прежнем! Да и стати богатырские тысячу лет назад были иные: мужской рост редко-редко превышал сто шестьдесят сантиметров. Кушали, правда, хорошо, и о нелюбимом Ник Ником вегетарианстве и не помышляли. Потому как салатов, картошки и помидоров и в заводе не было… как и большинства известных сегодня овощей. Грибов, правда, произрастало по чащам и пущам навалом. Как и ягод. Но мелкому князьку, богатырю и ближнему к Владимиру Красно Солнышко боярину и советчику, питаться всем этим было невместно. Иное дело – кабанья нога, к примеру, или гусь с яблоками… Яблоки наверняка были не те, что сейчас – с голову младенца, а мелкие и кислые. Как раз только с гусем и подавать – исключительно для придания оному пикантного вкуса. И чего это меня вдруг на гусей снесло? А… это потому, что я проспал и не успел позавтракать. И, оглядываясь и смущаясь, пробрался к хорошо знакомому кофейному автомату, поскольку бежать в бар и пить там кофе в режиме нон-стоп мне тоже было невместно – как-никак я сейчас здесь гость! Ну или почти гость… примерно как Добрыня при князе. Как в летописи об оном бают: «И ловок, и на ножку поверток, поет, пляшет, на гусельках играет»! Охти мне… играющему на литературных гусельках! Ну хоть мечом махать не заставляют – и то хлеб.
– Кстати, – выкладываю я все, что удалось нарыть вчера, – в Коростене был найден уникальный клад ювелирных украшений двенадцатого века, которым не было равных даже в просвещенной Европе того периода!
– А что, разве Европа двенадцатого века славилась просвещенностью? – искренне удивляется Ник Ник. – По-моему, там ничего примечательного, кроме крестовых походов, в это время не случалось. Крестовые же походы вряд ли можно считать просветительскими мероприятиями! А вот о кладе я не знал… – Раздражение и некоторую отчужденность с него вдруг как ветром сдувает. Глазки Ник Ника Никитича загораются живым блеском. – Вы меня, Лев Вадимович, позавчера спросили – почему книга, а не драгоценности? Помните?
– Конечно, – подтверждаю я.
– Так вот, я много лет коллекционирую драгоценности… и не просто вкладываю деньги в караты или в модные безделушки… Меня прежде всего интересуют украшения с историей! О кладе из моего родного города я, увы, ничего не знал – занимался больше Европой, благо там княжество на княжестве сидело и княжеством погоняло… да и документы и акты о подлинности европейцы, как правило, не подделывают. Они у них действительно подлинные, в отличие от того, что могут всучить здесь! Да, так вот: самую любимую часть своей коллекции, то, с чем я никогда не расстаюсь, я всегда вожу с собой. И вам я ее, пожалуй, сейчас покажу! – неожиданно говорит он и… совсем как в фильме про шпионов, снимает со стены картину в богатой золоченой раме, за которой и обнаруживается вмонтированный в стену сейф.
– Такие штуки здесь в половине номеров, – поясняет он, не забывая, впрочем, заслонить от моих чересчур любопытных взоров панель с кнопочками и крутилками. – Но, поскольку я постоянный клиент заведения и этот номер постоянно за мной, мадам разрешила поставить здесь свой собственный сейф. Поскольку… поскольку… да! – восклицает он и распахивает дверцу настежь. Затем с явным усилием достает и ставит на стол нечто среднее между еще одним сейфом, кейсом и сказочным сундучком. Набирает еще одну комбинацию на цифровом замке, откидывает крышку и…
– Лин, детка, – воркует он, – подойди сюда! Драгоценности лучше всего смотрятся на прекрасной женской коже… особенно жемчуг, без женской кожи он просто мертв!
Я изумленно таращу глаза на извлекаемые из сафьяновых футляров и бархатных гнезд частички истории княжеств и королевских домов. Лин сидит неподвижно, как кукла, и только в ее загадочных и очень темных глазах вспыхивают те же искры, что и в бриллиантах, сапфирах, изумрудах, рубинах, прикладываемых к ее мраморной шее или таким же черным, как и глаза, волосам…
– Диадема «Колосья», – поясняет тот, кто вполне, как мне сейчас кажется, мог быть потомком легендарного Добрыни, – столько в нем стати, гордости и даже спеси, черт вполне богатырских и даже княжеских. – Считается утраченной после продажи части драгоценностей дома Романовых на аукционе «Кристи» в тысяча девятьсот двадцать седьмом году. – Он хмыкает. – А она – вот она, здесь! Да, детка, потерпи… тяжелая штуковина, я понимаю… но о-о-чень тебе идет!
Щеки Лин вспыхивают румянцем, а бриллиантовая корона делает ее красоту совсем уж непереносимой.
– Большевики явно продешевили, продавая ценности дома Романовых, – удовлетворенно потирая руки, сообщает Ник Ник, вертя свою модель вместе с креслом то в ту, то в другую сторону. – Оцените только каратность камней и тонкость работы! Им же просто равных нет! Разумеется, мне пришлось выложить за все это уже полную цену… но я не жалею! И вообще ни о единой покупке не жалею! К тому же это прекрасное помещение капитала. Цена на все, что я приобрел, растет с каждым годом, и, надеюсь, у меня еще будут наследники, чтобы передать коллекцию им! Та-а-ак…. Теперь еще одна прелюбопытнейшая вещица, которая едва не погибла в революции семнадцатого года…
Первая корона – или тиара? не знаю, как и назвать, – сменяется следующей, еще более массивной, с огромными жемчужинами в обрамлении все тех же бриллиантов, к которым у правителей всех времен и народов, видимо, было особое пристрастие.
– Сначала она попала к герцогине Мальборо, а затем едва не погибла, когда на Филиппинах госпожа Маркос решила разобрать ее и продать по частям. Но я явился вовремя и этого не позволил! – Ник Ник довольно ухмыляется. – Это самые крупные экземпляры коллекции, которые я вожу с собой… Возможно, некоторым этого не понять – но я просто не могу с ними расстаться! Да, в моем собрании есть и другие крупные тиары… например, та, что была продана в США румынской принцессой Илеаной, или, скажем, диадема Кехли, но я не питаю к ним такой привязанности… нет! Не знаю, с чем это связано… Магия камней? Взгляните, какой блеск! Какая чистота! Да… они излучают… притягивают!
Лин коротко и взволнованно вздыхает, я же, кажется, и вовсе перестаю дышать. Да, в этих камнях действительно есть какая-то магия, что-то невероятно притягательное!
– Для коллекционеров войны, перевороты, революции – прекрасное время… и ужасное время! – царственно рокочет Ник Ник. – Величайшие сокровища переходят из рук в руки… И многие теряются навсегда, а иные нежданно-негаданно всплывают в каком-нибудь совершенно непредсказуемом месте!
«Да, например, в таком вот сейфе в загородном гольф-клубе!» – про себя комментирую я.
– Ожерелье Марии-Антуанетты… Скромно, разумеется, рядом с купеческим размахом Романовых, но оцените, друзья мои, сколько шарма! Королева любила аметисты… я тоже их люблю. Серьги… неполная парюра, не хватает нескольких предметов – но мы будем их искать… По преданию, именно эти серьги были на несчастной королеве во время ареста, однако, как бы ни было это лестно для меня, к сожалению, это неправда. На королеве были более крупные серьги с бриллиантами, но они пока не продаются. Говорят, драгоценности казненной королевы притягивают несчастья… но я не думаю, что это так! – говорит пятикратный вдовец, чьи жены погибали одна за другой. – После французской революции драгоценности королевы, коих существовало великое множество, ибо Мария-Антуанетта просто обожала украшения, рассеялись по всем существующим королевским домам. Их покупали все, кто мог себе это позволить, и нет никаких свидетельств, чтобы кому-то еще, кто их впоследствии носил, также отрубили голову!..
