Алексей Вязовский "Я – Распутин. Время победителей"

Следом разъяренный царь наорал на полицейских за то, что они до сих пор не смогли найти никаких зацепок.

– Может, привезти собак из питомника в Петергофе? – потерянно пролепетал Герарди.

– Если вы сами ни на что не способны, везите хоть собак, хоть кошек! Найдите Алексея! Сегодня же!

Полицейские гурьбой покинули кабинет, от греха подальше. Остались только мы с Фредериксом да император, который неожиданно придвинул стул к окну, сел и прислонился к стеклу лбом.

– Если бы они попросили выкуп… Но Конституция! Нет, России без самодержавия не выстоять…

– Ваше величество… – начал было барон, но Николай только махнул рукой.

– Подите прочь!

Министр ушел, а я вот – нет. Сел рядом, положил руку на плечо царя. Было ли мне его жалко? Было. Но Россию было жальче.

– Подпиши, бумага стерпит…

– Ты еще тут?

– Где же мне быть?

– Я окружен предателями… – Николай закрыл лицо руками. – Все бесполезно.

– Манифест от семнадцатого, – продолжал нашептывать. – Считай, та же Конституция. Ну будет еще одна бумажка, большое дело. Как вернут Алексея и, ежели похочешь, порвешь ее и всех делов. Жизнь сына важнее!

Царь отнял руки от лица, посмотрел на меня долгим взглядом.

– Великие князья не позволят подписать… да и маман.

Как же ему тяжело даются решения. До последнего всегда тянет.

– Ежели сына по частям начнут присылать? Тогда что?..

Николай побледнел, в глазах показались слезы. В кабинет зашла Аликс. Царица зачем-то переоделась во все черное, будто уже кого-то хоронить надо. В глазах у нее плескалось безумие. Сейчас она устроит Никсе… Надо валить.

– Пойду молится, чтобы Господь ниспослал мне видение о цесаревиче.

Николай и Аликс подняли на меня глаза. Видок у меня, надо думать, был еще тот – нечесанные с утра патлы, круги под глазами.

– Прикажите в часовню никого не пускать.

Меня довели до двери с красивыми резными крестами, пропустили внутрь и затворили. Теплый свечной дух и запах ладана подсказал мне, что делать – я взял несколько свечей из ящичка, зажег их от лампадки перед иконой и поставил перед алтарем, а сам лег крестом на пол.

И заснул – организм от этой нервотрепки как выключился.

Сколько спал, не знаю, но свечи прогорели до конца и в темноте светились только огоньки лампад.

В коридоре мне навстречу поднялся Старков – молодой парень-лакей, знакомый мне с первого визита во дворец.

– Веди, Прохор. Было мне видение.

Новость пожаром пролетела по всему дворцу, и по дороге я слышал, как шепчутся две горничные:

– Батюшка Григорий Ефимович всю ночь в молениях провел.

– Спаси Бог, спаси Бог…

Николай и Аликс сидели на диване, обнявшись, и дремали, склонив головы друг к другу, – наверное, так и не легли.

– Жив царевич, было мне видение, – сказал я, присев перед ними и взяв обоих за руки. – То правильно, что Конституцию подпишешь, – спасешь сына.

– Где Алексей?! – спросила царица.

– То мне неведомо, но где-то рядом, чувствую с ним связь.

* * *

Думу от Манифеста о даровании Конституции разорвало, как того хомячка от капли никотина. Тут, понимаешь, один парламент за другим разгоняют, на депутатов кричат, а Николай вдруг лично приезжает в Таврический дворец и в присутствии репортеров, сенаторов, послов подписывает Манифест.

В последний момент все чуть не сорвалось по второму кругу. Владимир Александрович буквально бросился в ноги царю, отговаривая его и хватая за руки. Великий князь чуть ли не плакал, умоляя Николая повременить и дать время полиции. Царь нашел меня взглядом, я лишь покачал головой.

Под вспышки фотоаппаратов мы прошли в зал заседаний, помазанник подписал Манифест, отдал его Головину.

Надо было видеть лица депутатов. История о похищении царевича так и не вышла за пределы Царского Села – никто ничего не понимал. Началась давка на балконе, где находились репортеры и публика, потом она перекинулась в зал – все хотели посмотреть, а что именно подписал Николай.

Надо было срочно публиковать и Манифест, и Конституцию. Но у нас был первый документ и только черновик второго.

Октябристы бушевали, Пуришкевич орал с трибуны, Шульгин и Балашов мутили в кулуарах, но явно согласованной позиции не имели. Все были в страшной растерянности. Слишком крутые перемены… и никто к ним не был готов.

Заседать исключительно нашим с кадетами блоком я посчитал неправильным. Все-таки у октябристов полторы сотни голосов, да и начинать такое дело ссорой со Столыпиным не стоит. Последний, кстати, сам заявился на собрание, сел справа у стола. Как министр внутренних дел он, естественно, знал о событиях в Царском, но помалкивал.

– Заседание Сеньорен-Конвента Думы объявляю открытым… – откашлялся Головин, посмотрел вопросительно на меня.

На столах у всех лежал проект Конституции кадетов, отдельно поправки от «небесников», которые составил Варженевский с приглашенными юристами. Разумеется, следуя моим ценным указаниям.

– Выборы должны проходить по цензовому принципу! – начал с самого важного Шульгин.

– Полностью согласен, Василий Витальевич! – в ответную атаку пошел я. – Ценз предлагаю двойной – либо имущественный, либо образовательный.

– Это как?..

– Недвижимое имущество на определенную сумму и окончание гимназии либо приравненных заведений, реальных училищ, например. Если проходит хотя бы по одному цензу – то может голосовать.

Парламентарии задумались – октябристам импонировал имущественный ценз, кадетам – образовательный. Столыпина устраивали оба варианта.

– И как часто вы предлагаете проводить выборы?

– В думу – раз в пять лет, как в рейхстаг.

– А в Государственный совет?

– Своих представителей губернии могут избирать когда угодно. Тоже на пять лет. И государь также может назначать в любое время.

– Назначать?

– Именно. А еще судей Верховного и Конституционного суда, причем этих – пожизненно. Еще государю необходимо право вето на утвержденный Думой состав правительства.

Николая никак нельзя было оставлять без рычагов, а то эти говоруны могут без надзора вразнос пойти. Потому мы предложили совместить посты главы государства и верховного главнокомандующего.

Думцы заволновались, но после короткой дискуссии согласились, что это приемлемо. Судя по всему, их уже начинало раздувать от чувства собственного величия – еще бы, первый настоящий парламент в России, ответственное правительство! Ничего, я эту свору еще взнуздаю, узнаете, что такое настоящая работа. А то ишь, в реале сидели, по пять-семь лет важнейшие законы не могли принять!

Пока депутаты шумели, Столыпин кивнул мне на выход. Пора было договариваться о реальной власти.

Глава 2

– Мне все это очень и очень подозрительно! – премьер посмотрел на меня долгим взглядом.

Сели в кабинете, Анечка принесла на подносе чай. И этим сбила Столыпина с мысли. Я ввел для сотрудников секретариата униформу – черные юбки, белые блузки, никаких сложных причесок у женщин. Волосы закалывать в пучок или хвост – офисный минимализм. Но и в таком виде Танеева выглядела прекрасно. Девушка стала носить очки на цепочке – прямо учительница в старшем классе, мечта пубертата.

– Вы? Анна Александровна… Как же так? Здесь? Секретарем?.. – премьер увидел чай на подносе.

– Всякая работа почетна! – Танеева сказала, как отрезала. И подала мне срочный номер «Слова», который мы втайне готовили, чтобы обойти конкурентов. Гигантский тираж, огромные, аршинные буквы в заголовке. «Конституция! Слава царю!»

Столыпин впился глазами в передовицу, я подвинул газету ему поближе.

– Ничего подозрительного тут нет, – я ловко перевел разговор, показывая глазами Танеевой, чтобы она оставила нас. – Имел беседу с редактором «Слова». Каюсь, проговорился о вчерашних разговорах про Конституцию в Царском Селе. Вот они и подготовились.

Я хитро посмотрел на Столыпина.

– Сегодня же вечером хотим у Зимнего торжественный митинг собрать. Ты не против, Петр Аркадьевич?

Напор и напор. Не дать ему вернуться к подозрениям.

– Зачем митинг?..

А чтобы царь ненароком не передумал.

– Разумеется, в поддержку Манифеста. Сколько народ чаял свободы, и вот она, бери, не хочу! Я бы и завтра митинг собрал, а також всю неделю славил царя на площадях.

– Стало быть, судьба Алексея тебя не волнует?

– Молюсь за него каждый день! Было мне видение – все будет ладно, вернут малого в целости.

Разговор опять повернул в ненужную сторону.

– Дозволяешь митинги?

Столыпин поперхнулся чаем. Вот так за здорово живешь брать на себя ответственность?

– По премьерству твоему все решим прямо тута, – я решил зайти с козырей. – Как только соберется Дума, назначим заново главой нового правительства. Все голоса на то у нас есть…

Столыпин задумался. Он явно меня в чем-то подозревал. Но и куш перед ним светил приличный. Стать сразу первым избранным премьером страны, главой ответственного правительства. Не нужно прогибаться перед великими князьями, слушать часами жалобы Аликс и угождать царю – бери и делай. Прямо просвещенная Европа. Большой соблазн.

– Фрейлины тебе чай подают, министры на поклон ездят, теперь уже и премьеров, значит, назначаешь?

А вот на эту провокацию мы не поведемся!

– Не я, народ! А за Танееву мне выговаривать – стыдно. Вон, девок без любви в деревнях выдают, так сколько их потом вешается или топится… Давно на похоронах не был?

Повздыхали. Столыпин, похоже, неплохо знал о ситуации с фрейлиной и в этой истории еще не успел дойти до конфликта с ней.

– Какие условия? – премьер допил чай, достал из портфеля бумагу, макнул перо в чернильницу. Записывать готовится.

– Деловой подход, – покивал я. – Мыслю так. Надо бы разделить премьерство и пост министра внутренних дел.

– Согласен. Сам уже с трудом справляюсь. Кого хочешь на МВД?..

– Зубатова! – вздохнул я. Сейчас начнется жар. Добавил: – Охранное отделение с жандармерией надо бы слить – одним делом заняты. Назвать, скажем, Службой государственной безопасности. А хошь – комитетом, как французишки называют.

Я посмеялся про себя. Сколько уже бабочек в этой истории перетоптано – не сосчитать.

– Отделения жандармерии в войсках отдать Смершу.

Вот тут наконец до Петра Аркадьевича дошло, и он заспорил. Поскольку не хотел создавать второе силовое ведомство – конкурента МВД. Пришлось нажать на него, рассказать о прогнившей охранке. Рачковский – экс-глава зарубежного отделения – был много лет завербован французами и работал на Второе бюро. Замешан в убийстве Плеве, якшался с Азефом, который, собственно, и укокошил бывшего министра внутренних дел. Рачковский сейчас хоть и в отставке, но его люди работают во всех отделениях, зачитываются «Протоколами сионских мудрецов» от бывшего шефа. Тут требуются чистки. Проще это делать во время реорганизации. Да и вообще правильно разделить полицию и спецслужбы. А то, когда они все варятся в одном котле… Не к добру это.

Дискутировали долго, Танеева успела принести легкие закуски с новой порцией чая. Наконец, согласовали все позиции, мне пришлось сдать Столыпину должность начальника Комитета. Кто им будет – не знал ни я, ни сам премьер. Отказался также и от идеи товарища премьера. Столыпин совсем не хотел себе зама, который может его подсидеть.

Пока мы торговались, депутаты согласовали финальный вариант Конституции. Многое отстоять не получилось. Ни избирательного права для женщин, ни всеобщих равных выборов… Еле отбил единоличное назначение губернаторов Столыпиным. Тема Синода и обер-прокурора тоже подвисла, решили вынести ее на голосование Думы отдельным вопросом. Хотелось, конечно, пораньше пустить православную церковь в свободное плавание, дать архиепископам-митрополитам столь чаемого им патриарха, но сейчас важнее было не опрокинуть лодку, которую и так штормило.

Голосовали за Конституцию несколько раз. Сначала взбрыкивали октябристы, потом с очередными правками прибежал Головин – у кадетов подгорело с Финляндией.

– Ее статус определим позже, – отрезал я. – Скорее всего отменим все привилегии и сделаем княжество просто губернией. Но сначала туда надо будет ввести дополнительные войска. К бабке не ходи – начнутся волнения. И по Польше також придется что-то решать.

Опять споры, кулуарные интриги… Только сейчас октябристы и К

поняли, какую власть получает не просто Дума, а главы комитетов. Опять пошла торговля. Конституцию мы могли принять простым большинством, но я хотел двумя третями. А желательно единогласно. Понятно, что националы будут против, левые скорее «за» – перед ними открывалась возможность взять всю следующую Думу. Образованных среди эсеров и трудовиков – пруд пруди. Оставалось убедить октябристов. Делать было нечего, пообещал переголосовать комитеты. От «обещал» ведь никто не обнищал, правильно?

Наконец, рано утром, двадцатого декабря 1907 года, в пять тридцать, подавляющим большинством мы, сонные и уставшие, приняли Конституцию. Четыреста два голоса за, сорок один против. Каждого заставил лично подписаться на огромном листе-приложении. Те, кто против, тоже. Страна должна знать своих героев!

Собрав все документы, я помчался в редакцию «Слова». Там тоже не ложились спать – ждали. Точнее попытался помчаться. Дорогу из приемной мне преградила Елена.