– До встречи, Клаус, – говорю я и стреляю ему в висок.
Капитан еще жив. Он лежит на боку, неловко пытаясь перетянуть бинтом развороченное пулями бедро. Я приседаю рядом на корточки.
– Кто? Вы? Такие? – с трудом выдавливает из себя слова капитан.
Я не отвечаю. Отбираю у него аптечку, вкалываю обезболивающее и как умею накладываю повязку. Ненависти к нему у меня нет. По правде сказать, капитан гораздо больше мне симпатичен, чем временно отправившиеся на тот свет напарники.
– Я спросил, кто вы такие, – упрямо повторяет, кривясь от боли, капитан.
– Какая тебе разница, – говорю я бесстрастно. – Можешь считать, что солдаты Третьего рейха. Меня зовут Георг. Обершутце 102-й пехотной дивизии вермахта Георг Штилике. Еще вопросы?
Капитан сплевывает кровью.
– Вот оно что, – устало бормочет он. – Кто бы мог подумать. Умники в штабе какие только догадки не строили, а тут такое… Наследнички фюрера, а?
– Да пошел ты, – в сердцах отвечаю я. – Вонючка он, твой фюрер.
– Мой? – удивленно заламывает бровь капитан. – Хотя знаешь, ты прав. Мой тоже вонючка.
Я достаю из капитанского вещмешка банку тушенки, вслед за ней завернутый в целлофан хлеб.
– Отцепи у меня с пояса флягу, – просит он. – Там водка. Пьешь водку, обершутце или как там тебя?
Мы прикладываемся к фляге по очереди. Я смакую давно забытый напиток. Водка мне кажется сладкой. Рассказываю капитану, как обстоят дела. Он слушает молча, насупившись, не перебивая.
– Сволочь ты, Штилике, – говорит он, когда я заканчиваю.
– Сволочь, – признаю я. – А ты? Что бы ты делал на моем месте?
Капитан прикрывает глаза.
– Не знаю, – досадливо говорит он. – Но человечину бы не жрал. И девчонок бы не насиловал. И друзей бы в очко не трахал.
– Врешь, свинья, – подаюсь я к нему. – Еще как жрал бы и трахал. Ты визжал бы от ужаса, случись тебе пройти через то, что мне.
Капитан вскидывается.
– Я не визжал бы, – цедит он. – Но вам больше ничего не обломится. Понял, ублюдок? Если я не вернусь…
– Не вернешься, – прерываю я. – Без всяких «если». Отсюда не возвращаются.
– Пусть так. Но людей вам больше здесь не видать. Вокруг объекта поставят оцепление, мышь не проскочит. За вас возьмутся всерьез, фриц. Недолго вам осталось.
Я пожимаю плечами.
– Ошибаешься. За нас уже брались. Однажды целую роту угробили, в другой раз – взвода два положили. Ничего нам не сделается, русский, тем более в вашем-то бардаке. Ну, пропадают людишки, так они везде пропадают. Даже оцепления никакого не будет – кому нужно держать здесь солдат, охранять неизвестно что невесть от кого. Постоят месяц-другой, комарью на радость. Лето закончится, свернут манатки и уберутся, откуда пришли. Дороги сюда прокладывать и технику подгонять себе дороже. Что, не так?
Капитан скрипит зубами то ли от злости, то ли от бессилия, не поймешь. Он знает, что я прав.
– Будь проклят тот метеорит, – шепчет он.
– Метеорит? – переспрашиваю я. – Так это был не снаряд? Впрочем, какая разница.
К условному вечеру капитан впадает в беспамятство, к утру приходит в себя и вновь теряет сознание. Мне он больше не нужен. Мне теперь предстоит прожить два с лишним месяца в одиночестве, и переводить жратву на заведомого покойника неразумно. На исходе второго дня я стреляю капитану в затылок.
От трупов начинает пованивать. Я стаскиваю тела к северной окраине, но смрад доносится и оттуда. Неделю провожу в трудах – стволом «шмайссера» копаю братскую могилу. К тому времени, как она готова, смрад становится нестерпимым. Безостановочно блюю, пока сваливаю в нее останки. Хорошо, жрать их не придется – мне одному пищи до конца срока хватит, делить ее на троих нужды больше нет.
В вещмешке одного из убитых – потрепанная книжка с картинками. Говорить по-русски я выучился неплохо, но читаю лишь по складам, с трудом распознавая слова. Тем не менее, книжка поначалу скрашивает одиночество. Речь в ней идет о маньяках, насилующих и расчленяющих свои жертвы. Чикатило, Головкин, Оноприенко, Кулик…Я дочитываю до середины, затем рву эту книжку, подтираюсь ею, жгу страницы одну за другой. Я не такой. Я знаю, что не такой. Да, я убивал. На войне, потом здесь. Насиловал. Расчленял. Поедал человеческое мясо. Но меня к этому вынудили, у меня не было другого выхода. Возьмите любого, поместите в замкнутое пространство в компании двух психопатов, маньяков и убийц. И заставьте жить.
– Что?! – кричу я вслух мертвому, зарытому в братскую могилу капитану. – Что, сука, моралист хренов, ублюдок, совестливая мразь? Не стал бы, говоришь? Не стал бы жрать и насиловать? Еще как стал бы, гнида, свинья…
Мне невмоготу. Меня крутит, корежит, выворачивает наизнанку. Я проклинаю злосчастный метеорит, сдохшего фюрера, сдохшего капитана, сдохшего раньше времени Клауса. За две недели до срока я не выдерживаю. Я больше не могу быть один, мне необходимы рядом такие же, как и я. Вскидываю «вальтер» Пузатого Вилли ко рту. Закусываю ствол. Стреляю себе в небо.
Цикл 285
Прихожу в чувство, как всегда, последним. В землянке воняет потом и нечистотами. Это от них осталось, от этих сволочей, от гадов этих, нерях. От моих дружков.
– Гитлер капут, уроды, – приветствую я обоих, выбираясь наружу. – Чтоб вам сдохнуть, как ему.
Вилли возвращает мне пожелание. Клаус хихикает. Сплевываю им под ноги и отправляюсь разыскивать гадюку.
Взрыв за спиной ахает, когда я приближаюсь к северной окраине. На мгновение замираю, затем бросаюсь на землю плашмя. В десятке метров к югу разрывается мина. За ней, чуть дальше, еще одна. Это обстрел. Капитан был прав – за нас взялись всерьез и палят теперь сквозь оболочку, не зная, во что и куда – наугад. Вскидываю голову – с юга на бреющем надвигаются на объект два вертолета. Головной уже в сотне метров, я завороженно смотрю на него, наплевав на разрывы мин.
– Давай, гадина, – шепчу я, – давай, возьми меня.
Вертолет пронзает оболочку и оказывается внутри капсулы. Секунду-другую он еще летит по инерции, затем задирает нос, с треском разламывается фюзеляж, вертолет камнем обрушивается вниз и вспыхивает. Мгновением позже его судьбу разделяет второй. Обстрел прекращается.
– Что, взяли? – кричу я. – Взяли, да? Хрен вам, свиньи! Так будет с каждым!
Встаю и бреду к землянке. Напарникам не повезло – обоих накрыло прямым попаданием, в месиве земли, травы и человеческих ошметков, где Клаус, где Вилли, не разобрать.
Вход в землянку завален. Разгребаю пробку, расшвыривая кровавые комья тесаком. Проползаю внутрь и сажусь на пол, привалившись спиной к опорному столбу.
Я заставляю себя мобилизоваться. Надо осмыслить случившееся и сделать выводы. Итак, снаружи никакой оболочки не видать. И капсулы не видать, и того, что внутри нее. По словам гостей, снаружи виден обычный лесной ландшафт, который на самом деле – недостижимый мираж. О нашем существовании догадаться невозможно, а значит, сегодняшний обстрел – лишь бессмысленная акция от непонимания и отчаяния – глупая месть неизвестно кому или чему. Эффективность акции для тех, кто снаружи, – нулевая. Точнее – минусовая, с учетом гибели вертолетов. Следовательно, нас должны оставить в покое.
Наперекор моим выкладкам, обстрел внезапно возобновляется. С четверть часа сижу, скорчившись, лихорадочно пытаясь уговорить себя, что плевать – пускай убивают, не впервой. Уговорить не удается, а потом мина взрывается прямо над головой и земляной свод рушится на меня. Я барахтаюсь, пытаясь выползти из-под искореженной кровли, задыхаюсь, стону от бессилия, земля забивает рот. Идиот, кретин, который не догадался вовремя застрелиться. Мне страшно. Больно! Мне не хватает воздуха. Сознание оставляет меня…
Прихожу в себя, вскидываюсь, озираюсь по сторонам. Тело разламывается от боли, словно меня избили до полусмерти. Шпарит в лицо равнодушное солнце. Земля разворочена, к извечному запаху гнилых листьев примешивается смрад от гари. У южной окраины еще дымятся останки вертолетов. Лес наполовину повален, на месте землянки – щетинящаяся обломками бревен и досок дыра.
Превозмогая боль, встаю на колени и внезапно вижу появившегося из овражка и бегущего ко мне человека. Вглядываюсь, ошалеваю от изумления. Это девушка лет двадцати пяти, светловолосая, сероглазая, одетая в неимоверно рваное тряпье. Я не успеваю понять, как и откуда здесь появилась гостья.
– Вы живы? – бросается ко мне девушка. – Боже, какое счастье, что я успела вас вытащить! Я так и думала, я знала, что не одна. Все эти годы только и надеялась, что когда-нибудь… Что кто-нибудь…
Она падает передо мной на колени, прижимается головой к груди, тонкие руки обнимают меня за шею. Ковшик с ручейной водой катится по земле, расплескивая капли.
– Я Лиза, – сквозь слезы причитает девушка. – Елизавета Сидоренко, медсестра. Как вас зовут? Вы из отряда Егорова, да? Я никогда вас раньше не видела.
Я держу ее за плечи, прижимаю к себе и не знаю, что сказать в ответ. Я уже понял, кто она и откуда. Но будь я проклят, если понимаю, что мне с ней делать. Поворачиваю голову влево. Так и есть – в оболочке зияет рваная дыра. Непрозрачный участок на востоке расколот взрывом. Пуповина капсулы развязалась. Лиза не гостья. Она такая же, как и мы. Только с другой стороны фронта семидесятилетней давности.
– Меня… – мямлю я. – Меня зовут… – проклятый акцент.
Лиза неловко целует меня в шею. Ее слезы обжигают мне кожу.
– Георгий, – нахожусь я. – Георгий Штилевич, поляк, уроженец Кракова. Я был в плену, бежал. Воевал в отряде Егорова. Старший штуце… старший капрал.
– Боже, как же я счастлива…
Она расстегивает на мне рубаху. Я пытаюсь помочь ей освободиться от тряпья, у меня не получается, у меня руки ходуном ходят.
Мы падаем на распаренную солнцем, развороченную, нашпигованную осколками землю. Я держу ее за узкие белокожие плечи и врываюсь, вторгаюсь, вколачиваюсь в нее. Я забыл, как это бывает с женщиной. Забыл, будь все проклято, как бывает, когда берешь женщину не силой, а потому, что она твоя. Когда же это было со мной в последний раз?.. В университете, еще до войны, осенью. Грета только поступила, а я учился на третьем курсе. Берлинское серое небо сочилось дождем, а мы… Я не додумываю. Прошлое и настоящее, капсула и метеорит, гости и спецназовцы, мерзавец Клаус и подлец Вилли исчезают вдруг, и остаемся только мы вдвоем. Я и она. Партизанская медсестра Лиза и старший капрал Войска польского Георгий, и я не хочу, не могу, не желаю знать, кто я на самом деле такой.
Мы засыпаем, обнявшись. Я держу ее. Крепко, так крепко, как то, что удержать невозможно. Мы пробуждаемся, опять сливаемся воедино и засыпаем вновь.
– Лиза, – шепчу я сквозь сон. – Лизхен. Элизабет.
Когда мы, наконец, приходим в себя, разрытая, распаханная взрывами земля уже запеклась на солнце. Я беру Лизу за руку, мы бредем к восточной окраине. Ее капсула совсем крошечная – полсотни шагов в диаметре, не больше.
– Как же ты тут? – растерянно спрашиваю я. – Как же ты тут была одна?
– Да так, – шепчет Лиза. – Сначала сходила с ума, потом привыкла. Голодала. Представляешь, у меня и оружия-то никакого нет. Аптечка, сухой паек на три дня и второй том «Графа Монте-Кристо». Я его наизусть теперь знаю. И все. Даже нитки с иголкой нет, – смущенно добавляет она.
– А гости? – вырывается у меня. – Ну, люди снаружи.
У Лизы на глазах опять появляются слезы.
– Это самое страшное, – едва слышно произносит она. – Когда умираешь не одна, а рядом с кем-то, кто навсегда. Знаешь, Георг… прости, можно я буду так тебя называть?
Я сглатываю слюну.
– Да, конечно. Меня так и звали… друзья.
– Знаешь, однажды ко мне забрели дети. Двое мальчишек и девочка. Заблудились в лесу. Им было лет по тринадцать. Как же я тогда мечтала умереть раньше них.
Я молчу. Мы бы сожрали этих детей. Деликатесное, нежное мясо…
Мы возвращаемся. Я обнимаю Лизу за плечи. Внезапно она спотыкается, шарахается назад. Из жухлой травы прорастает человеческая ступня в армейском ботинке.
– Что это?!
Проклятье! Это Клаус. То, что от него осталось. Даже мертвый, этот подлец сумел нагадить мне.
– Вертолетчик, – выдыхаю я. – Это осталось от вертолетчика. Они же хотели расстрелять нас сверху.
– Нас?
– Нас с тобой.
Меня корежит. Привлекаю Лизу к себе. Что же делать, мучительно думаю я. Цикл закончится, и она все узнает. Увидит этих ублюдков – Клауса и Вилли. Поймет. Надо рассказать, как все начиналось. Как я противился этим скотам, как не хотел, не желал казнить и поедать людей. Как Клаус однажды расстрелял меня за то, что отказался убивать старика. Я не виноват, что стал таким же, как они, так получилось, вопреки моей воле, вопреки самой сущности. Я признаюсь во всем – и она поверит. Обещаю, что никогда больше, клятву дам! Кроме меня, у нее никого нет и не будет. И другого выхода нет, только поверить мне.
Я не могу. Я трушу, страшусь, меня колотит от ужаса, стоит только представить, что она узнает. Ведь я… Наверное, я люблю ее. Будь же все проклято!
– Иди ко мне.
Она опускается на коленки. Я беру ее сзади, как тех трех в сто девяностом цикле, под прицелом Клауса. Исступленно вколачиваюсь в нее, грубость и нежность мешаются во мне, производя вместе нечто запредельное и немыслимое.
– Георг! Ге-орг!
Я не успеваю среагировать. И увернуться не успеваю тоже. Гадюка летит на меня с земли, подобно развернувшейся в ленту стальной пружине. Ядовитые зубы впиваются мне в глазницу, я заваливаюсь навзничь, хриплю, катаюсь по земле. Отрываю змею от себя, отшвыриваю в сторону. Я ничего больше не вижу, боль беснуется во мне, не дает думать, не дает даже сказать то, что я должен, обязан сказать сейчас.
– Георг! – с ужасом кричит Лиза. – Георг, родной, боже милостивый…
– Постой, – хриплю я. – Подожди.
То, что я должен сказать, сильнее страха, сильнее боли. Яд проникает в меня, туманит мозг, но я собираю воедино все, что во мне еще есть.
– Я не тот, – выталкиваю из себя слова. – Не тот, за кого ты меня прини…
Я умираю.
Цикл 286
Прихожу в себя, подхватываю «шмайссер» и бросаюсь из землянки на выход, еще не сознавая, не понимая еще, что там увижу, но уже зная, что увижу непременно, наверняка.
Жирная рожа Пузатого Вилли лоснится от удовольствия. Рядом с ним скалится, уставившись на меня, Рыжий Клаус.
– Смотри, какая к нам цыпочка залетела, – тычет пальцем себе за спину Вилли. – Вылезаем, а она уже тут.
– Сдобная, – поддакивает Клаус. – Сисястая, сочная. Я вырву ей матку и съем.
Я бросаюсь вперед, отталкиваю Вилли и замираю на месте. Я вижу Лизу. Распростершуюся на земле лицом вниз.
– Что вы с ней сделали? – надсадно ору я. – Что вы с ней сотворили, сволочи?!
Вилли и Клаус озадаченно переглядываются.
– Да ничего особенного, – бормочет Вилли. – Она как нас увидела, в драку полезла. Ну, Клаус ее прикладом и успокоил. Лежит теперь, отдыхает. Да ты не волнуйся, очухается, будет нас ублажать. Хорошая цыпочка, сладкая.
Ярость, беспросветная ярость обрушивается на меня. Я бросаюсь на жирного борова, с размаху вгоняю приклад «шмайссера» ему в брюхо.
– Ты что, Штилике? – визжит Клаус. – Спятил?
