– Нет, Ева, не должна.
– И что дальше? Своего жилья у нас нет, нам опять придется переезжать, опять начнется все это дерьмо, да? Мы с тем же успехом можем прямо сейчас заселиться в какой-нибудь облезлый хостел. Или найти автостоянку потеплее. Потому что, дорогой папа, если ты не придешь в себя и не перестанешь думать обо всей той хрени, которая вечно занимает твои мысли, то мне придется заниматься проституцией, чтобы нас хотя бы прокормить!
Еще не договорив, она понимает, что сказала лишнее. Отец чуть не плачет.
И на долю секунды Ева вдруг увидела не того, кто только что опозорил ее перед друзьями. Она увидела человека, пережившего вместе с ней ее трагедию, молча смотрит на его руки, лежащие на руле, на обручальное кольцо, которое он никогда не снимает и которое символизирует его бесконечную печаль.
Десять минут пополуночи
Роуэн стоит, прислонившись к сушилке, пока мать находится с Кларой в ванной комнате.
– Я в шоке, что происходит, – сообщает он через дверь.
Он пытается понять. Некоторое время назад его мать вернулась домой вместе с сестрой, с головы до ног облитой чем-то похожим на кровь. Причем в такой степени, что была похожа на новорожденного. Ее было не узнать – абсолютная отрешенность и ступор. Как под гипнозом.
– Роуэн, я тебя прошу, – говорит мать, включая воду, – давай чуть позже поговорим. Когда папа вернется.
– Кстати, где он?
Мать не отвечает, слышно только, как она обращается к окровавленной сестре: «Погоди, еще прохладная. Все, уже нормально. Забирайся».
Он делает еще одну попытку:
– Так где папа?
– Скоро приедет. Ему надо… кое-что уладить.
– Кое-что уладить? Мы теперь что, коза ностра?
– Роуэн, давай позже.
Мать, похоже, сердится, но он не отстает.
– Почему она вся в крови? – спрашивает он. – Что произошло? Клара, что случилось? Мам, почему она все время молчит? Нам поэтому поступают странные телефонные звонки?
Кажется, последняя реплика сработала. Мать выглядывает из-за двери ванной и смотрит Роуэну прямо в глаза.
– Звонки? – переспрашивает она.
Роуэн кивает:
– Телефон звонил. Я ответил, но там молчали. Как раз перед вашим возвращением.
На лице матери видна тревога.
– Нет, – говорит она. – Только не это. Нет.
– Мам, в чем дело?
Он слышит, как сестра забирается в ванну.
– Разожги камин, – просит мать.
Роуэн смотрит на часы. Десять минут первого, но тон матери не терпит возражений.
– Я прошу тебя, принеси угля и разожги камин.
Хелен ждет, когда сын выполнит просьбу, сожалея, что сарай с углем стоит так близко к дому, иначе у нее было бы чуть больше времени, чтобы со всем разобраться. Она идет к телефону посмотреть последний входящий звонок. Хотя она и так знает, кто звонил. Бездушный автоматический голос диктует незнакомый номер, но она и так совершенно уверена, что если перезвонит, то услышит голос Уилла.
Когда она набирает номер, ее охватывает паника.
Кто-то снимает трубку.
– Уилл? – спрашивает она.
Да, это он. Тот самый голос, такой реальный, как всегда, молодой и старческий одновременно.
– Пять тысяч раз я видел это во сне…
И это самый тяжелый момент за весь вечер. Как же долго она отрицала саму мысль о его существовании, возможность снова с ним заговорить, то, что этот низкий голос утоляет какую-то потаенную жажду внутри нее и вливается в ее душу полноводной рекой.
– Не приезжай, – тихо и настойчиво говорит она. – Уилл, это важно. Не смей приезжать.
Роуэн, по идее, уже набрал угля и вот-вот вернется.
– Обычно все происходит несколько иначе, – отвечает Уилл. – В моем сне.
Хелен осознает, что обязана до него достучаться, обязана его остановить.
– Ты нам не нужен. Мы со всем разобрались.
Он бесстыдно смеется.
Она чуть не падает без чувств. На стене в прихожей висит одна из ее акварелей – яблоня в цвету. Картинка плывет, Хелен пытается сфокусироваться на изображении.
– У меня все отлично, Хел, спасибо, что спросила. Ты как? – он делает паузу. – Париж вспоминаешь?
– Держись от нас подальше.
Вода выключается. Кажется, Клара выходит из ванной. Хлопает задняя дверь – это вернулся Роуэн.
А в ухо льется все тот же демонический голос:
– Раз уж ты об этом заговорила, я по тебе тоже скучаю. Семнадцать лет – немалый срок для одиночества.
Она крепко зажмуривается. Он прекрасно знает свои возможности. Знает, что ему достаточно аккуратно потянуть всего за одну ниточку, чтобы все рассыпалось.
– Перестань, – говорит она.
Он не отвечает.
Хелен открывает глаза – и видит Роуэна с ведром угля. Он смотрит на телефон, а потом на ее лицо, полное страха и мольбы.
– Это он, да? – спрашивает Уилл.
– Мне пора, – говорит она в трубку и нажимает кнопку отбоя.
Роуэн озадаченно и смущенно смотрит на мать. Она чувствует себя так, словно стоит перед ним голой.
– Ты можешь разжечь огонь?
Это все, что Хелен способна произнести. Но сын стоит на месте, молча и неподвижно.
– Я тебя прошу, – добавляет она.
Он кивает, как будто что-то осознавая, и уходит.
Особый вид голода
Ночь лихорадочно набирает обороты.
Возвращается Питер.
Он сжигает в ревущем камине одежду Клары и свою.
Они говорят Роуэну правду. Точнее, ее половину, но даже в нее он не может поверить.
– Она убила Харпера? Ты убила Стюарта Харпера? Вот прямо зубами?
– Да, – отвечает Питер. – Именно так.
– Я понимаю, это звучит дико, – добавляет Хелен.
Роуэн чуть не стонет:
– Мам, «дико» – это исключительно мягко сказано.
– Я знаю. Нужно очень многое осознать.
На Питере остались только брюки. Он стаскивает их, комкает и сует в камин, подталкивая кучку кочергой, чтобы убедиться, что от штанов точно ничего не осталось. Как будто прямо на глазах исчезает какая-то другая жизнь.
И тут Клара тихо, но уверенно, решается заговорить – глухим, но твердым голосом.
– Что со мной произошло?
Родители синхронно оборачиваются: вот она, сидит рядом в зеленом халатике, который они купили, когда ей было то ли двенадцать, то ли тринадцать лет, и который до сих пор ей впору. Все такая же – но при этом другая. Как будто этой ночью что-то исчезло, а на смену пришло нечто новое. И слишком напуганной Клара тоже не выглядит. Она сдвигает очки на кончик носа, потом обратно – как будто проверяет зрение.
– Тебя спровоцировали, – отвечает Хелен, успокаивающим жестом поглаживая колено дочери. – Тот мальчик, он спровоцировал тебя. Поэтому в тебе кое-что проявилось. Понимаешь, тебе неспроста было так худо. Тебе нельзя не есть мяса. Эта болезнь, этот синдром – он у тебя от нас. Он наследственный и связан с очень специфическим чувством голода, с которым необходимо обращаться максимально аккуратно.
Эти слова резко задевают Питера.
Болезнь!
Синдром!
Специфическое чувство голода!
Клара озадаченно смотрит на мать:
– Не понимаю.
Хватит, решает Питер. Он не дает жене договорить и смотрит в глаза дочери напрямую:
– Клара, мы вампиры.
– Питер! – но резкий шепот Хелен уже не может его остановить, и он спокойно продолжает говорить.
– Вампиры. Вот кто мы такие.
Он смотрит на своих детей и видит, что Клара восприняла его сообщение гораздо спокойнее, чем Роуэн. После того, что она сделала, от раскрытия правды ей даже становится чуть легче. Но Роуэна будто ударили ниже пояса. Он совершенно ошарашен.
– Ты это… в переносном смысле? – уточняет он, цепляясь за привычную реальность.
Питер качает головой.
Роуэн тоже качает – но в полном недоумении. Он пятится к двери и молча поднимается по лестнице.
Питер смотрит на Хелен в ожидании гневной тирады, но она не возмущается. На ее лице печаль, тревога – и, похоже, некоторое облегчение.
– Ты бы поговорил с ним, – произносит она.
– Да, – отвечает Питер. – Иду.
Распятия, молитвы и святая вода
