Когда Александр вышел из кареты – рука предательски дрожала, но он сжал ее в кулак. Перед ним развернулась странная картина. На снегу, в лужице собственной крови, лежал тот самый студент.
Четверо жандармов держали его, как пойманного зверя. Кровь из разбитого лица окрашивала снег под щекой в нежный розовый цвет. По знаку царя, пойманного злоумышленника поставили на ноги.
– Ваше имя, юноша? – спросил Александр, удивляясь собственному спокойствию.
Голос его казался чужим и далеким.
– Владимиров, Дмитрий Дмитриевич, – ответил тот, плюя кровью на императорские ботфорты. – От имени русского народа…
Шувалов рванулся вперед, но Александр остановил его жестом. Ветер выл, снег лез в глаза, а этот мальчишка смотрел на него с такой… ненавистью? Нет, хуже – с презрением.
– Почему? – спросил император шестидесяти миллионов подданных.
Владимиров засмеялся. Это был страшный звук – как треск льда под ногами утопающего.
– Потому что вы… все вы… воры… убийцы…
Его била конвульсия, изо рта шла пена. Жандармы держали крепче, и один выдернул из-за кушака нагайку.
***
Рассвет застал короля в том же кресле. Перед ним на столе лежала карта, испещренная пометками. В камине догорали последние угли. Когда первые лучи солнца упали на бумагу, он наконец поднял голову. Его голос был хриплым от бессонницы.
– Господа, – сказал он, когда в зал вошли члены Тайного совета, – решение принято. Мы нападем первыми.
В зале повисла гробовая тишина. Даже старый фон Роон замер, его обычно красное лицо побледнело.
– Но не на Австрию, – король встал, его тень гигантским призраком легла на стену. Он подошел к карте, его палец ткнул в центр Саксонии: – Мы ударим по Дрездену.
Генералы переглянулись.
– Ваше величество… это… – фон Роон не мог подобрать слов.
– Гениально, – неожиданно закончил за него Мольтке. Его острый ум уже просчитывал варианты: – Захват Саксонии отрежет австрийцев от французов. Даст нам плацдарм…
– И спровоцирует весь мир против нас! – взорвался военный министр.
Король ударил кулаком по столу.
– Это единственный шанс! Пока они ждут нашего удара по Австрии, мы… – он не договорил.
В этот момент за окном зазвонили колокола берлинских церквей. Город просыпался, не зная, что через неделю эти улицы могут огласиться криками «К оружию, подданные его величества!». Фридрих Вильгельм стоял над картой, его пальцы сжимали край стола до побеления костяшек.
Где-то там, за этими бумажными границами, уже строились в боевые порядки тысячи солдат, даже не подозревая, что их участь решена в этой тихой комнате. Но отступать было поздно. Война, которую все ждали и которой все боялись, началась…
***
Траурная процессия продолжалась. Как будто ничего не случилось. Один я знал, что все изменилось. И навсегда. В иной версии событий на Александра II покушался Каракозов да и то только в 1866 году.
Будущему террористу сейчас всего пятнадцать, и он ходит в Пензенскую гимназию, не подозревая, что моя рука отвела петлю виселицы от его шеи. Хотя чем черт не шутит. Его двоюродный брат и ровесник Ишутин еще может сбить Каракозова с пути истинного и все повторится, но позже.
Я покосился на нового императора, втайне радуясь, что не ошибся в нем. Вот же, несмотря на только что состоявшееся покушение, Александр не испугался. Наоборот! Не стал возвращаться в карету, а идет за отцовским гробом, как простой подданный.
Шувалов и Нессельроде, что плетутся рядом с ним, трясутся, как зайцы, а император лишь неподвижно смотрит на огромный и тяжелый гроб почившего в Бозе Николая I и думает, наверное:
«Как же ты ошибался, отец. Они вовсе не боятся. Они ненавидят…»
А снег все падает и падает, засыпая следы на Садовой, где остались лишь розовые пятна и забытая студенческая фуражка. А подобранный кем-то из жандармов револьвер моей конструкции, с пятью оставшимся пулями в барабане, наверняка будет приобщен к делу.
Так что сегодня Александр хоронит не только отца. Он хоронит ту Россию, где царей когда-то боялись и боготворили. И где-то в темноте умов уже зреет мысль о новом покушении. И как знать, может следующая пуля не промахнется. Если я ее не остановлю.
Конечно, у меня сейчас и своих забот полон рот. Адмиралтейств-Совет все-таки внял моим предупреждениям об угрозе со стороны английской эскадры и вместе с Генштабом они принялись спешно готовиться к обороне. Я им кое-что подсказал.
По берегам Невской губы солдаты и простолюдины возводили оборонительные укрепления. Улицы перегораживали баррикадами. Нижние окна дворцов, департаментов и обывательских домов закладывали мешками с песком, а стекла верхних этажей – там, где они были – заклеивали, крест накрест, полосками бумаги.
И даже похороны прежнего императора не могли помешать городу готовиться к нападению. Из Константинополя поступали тревожные, но и вдохновляющие известия. Нахимов подверг турецкую столицу и флот такой бомбардировке, что османам мало не показалось.
Маскальков, командующий моим полком, совершил вылазку, в результате которой были уничтожены склады пороха, проведенная англичанами телеграфная линия и немало турецких вояк, но дворец султана, как планировалось, захватить не удалось.
Опять же, благодаря этой вылазке выяснилось, что французы продолжают активно участвовать в войне с нами. Ну кто бы сомневался. Однако я уже такого ежа засунул в панталоны Европы, что она теперь долго еще будет вертеться.
Эх, как же мне сейчас хочется быть там, в бухте Золотого Рога, и самому повести десант на султанский дворец. И не в старый Топкапы, где кроме гарема и евнухов, никого не осталось, а сразу в Долмабахче.
***
Рассвет над Босфором вставал кровавый. Не от солнца – от пожаров. Все небо, от Золотого Рога до Мраморного моря, заволокло черным дымом, сквозь который пробивались багровые языки пламени.
Воздух был густ от гари, пропитан запахом пороха, крови и тлеющего человеческого мяса. Русские штурмовые колонны, измотанные ночным боем, но не сломленные, уже прорвались через три бреши в древних Феодосиевых стенах. Однако настоящая битва только начиналась.
Маскальков шел во главе своего полка по узким, кривым улочкам Галаты, где каждый дом, каждая лавка, каждая кофейня превратились в смертельную ловушку. Из-за ставень сверкали мушкетные выстрелы, с плоских крыш сыпались камни и обломки черепицы, а из темных переулков выскакивали фанатики с ятаганами – обреченные, но яростные. Их крики: «Аллах акбар!» смешивались с предсмертными хрипами и командами офицеров.
И все-таки полковник был рад. Он вернулся, как и обещал. И уже не для одиночной отчаянной вылазки, а для решительного штурма, который окончательно выведет Османскую империю из войны.
– Вперед! Не останавливаться! – голос Маскалькова, обычно такой четкий и звучный, теперь хрипел от дыма и усталости.
Его команду заглушил чудовищный грохот – где-то в порту, в районе Эминеню, рванул главный пороховой склад. Взрывная волна прокатилась по городу, заставив содрогнуться даже древние стены.
На мгновение багровая вспышка осветила главную улицу, и полковник увидел бегущую толпу – не солдат, а простых горожан: греков в разорванных рубахах, армянских женщин с распущенными волосами, турок, тащивших на себе раненых. Все они смешались в едином потоке ужаса, топча друг друга в слепой панике.
– Ваше превосходительство! – сквозь дым к Маскалькову пробился Елисей, молодой казак, лицо которого было залито кровью – не своей, как он тут же пояснил. – Турки режут христиан в квартале Фенер! Наши отряды не могут пробиться – там узкие улицы, баррикады…
Полковник стиснул зубы до хруста. Это уже не была война – это была бойня, резня, безумие, против которого не было тактики. И все же ее следовало найти.
– Разделиться, – резко скомандовал он. – Первая и вторая роты – со мной. Остальные – к дворцу султана. Возьмите в осаду и ждите меня, а если я не подойду – сами отыщите там либо султана, либо его труп. Третьего не дано.
***
Узкие улочки Фенера, обычно такие живописные с их деревянными османскими домами и цветущими двориками, теперь представляли собой кровавый ад. Тротуары были завалены телами – не солдат, а женщин, стариков, детей.
Греческие дома горели, выбрасывая в небо искры, которые смешивались с отблесками от золотых куполов церквей. На перекрестках простые турецкие солдаты и башибузуки с дикими глазами и вымазанными пороховой копотью лицами, добивали раненых, не разбирая – христианин перед ними или мусульманин.
– Огонь! – скомандовал Маскальков.
Первые шеренги дали залп. Передние нападающие рухнули, но из-за угла высыпали новые, с печатью безумия на лицах, размахивая ятаганами и старыми мушкетами.
– Штыки! Вперед!
Стычка превратилась в кровавую рубку. Полковник лично всадил штык в огромного башибузука с седыми усами, но тот, умирая, успел схватить его за горло костлявыми пальцами. Только точный выстрел Елисея в висок спас командира.
– Спасибо, казак, – полковник откашлялся, вытирая кровь с шеи.
– Не за что, ваше превосходительство, – Елисей перезаряжал винтовку, его пальцы дрожали не от страха, а от ярости. – Только вот спасать-то уже некого…
Когда они ворвались на центральную площадь Фенера, там уже валялись сотни трупов. Посреди, у фонтана, распростертый в неестественной позе, лежал греческий священник с перерезанным горлом, все еще сжимающий в руках серебряный крест.
– Господи помилуй… – кто-то из солдат перекрестился.
Маскальков не стал креститься. Он лишь сжал эфес сабли и скомандовал:
– Дальше. К Айя-Софии. Там еще могут быть живые.
Великий храм, тысячу лет назад превращенный в мечеть, теперь стал ареной последнего отчаянного боя. У его стен, на древней площади Августеон, стояли янычары – не регулярные войска, а фанатики из старой гвардии, готовые умереть, но не сдаться. Их белые чалмы уже почернели от дыма, но глаза горели фанатичным огнем.
– Орудия! Картечь! – скомандовал полковник.
Шабаринки, с трудом втащенные по узким улочкам, ударили почти в упор. Первые ряды янычар буквально исчезли в кровавом тумане, но оставшиеся, вместо того чтобы бежать, с дикими криками бросились в контратаку.
– В штыки! За мной!
Маскальков рванул вперед, чувствуя, как пуля пробивает его рукав, оставляя на мундире кровавую полосу. В следующее мгновение он схватился с янычарским офицером – высоким черкесом с седыми усами, который бился как дьявол, размахивая кривой саблей. Удар эфесом по зубам положил конец схватке.
– В храм! Быстро!
Когда массивные бронзовые двери Айя-Софии распахнулись, оттуда хлынула толпа – не турок, христиан. Греки, армянские женщины с детьми на руках, болгарские купцы – все они кричали, плакали, целовали русские мундиры, падали на колени перед иконами, некоторые солдаты несли их перед собой.
– Спасли! Спасли! Христос воскресе! – кричали они на смеси языков.
Но полковник знал – это только начало. Где-то в городе еще гремели выстрелы. Где-то лилась кровь. И где-то, в глубине султанского дворца Долмабахче, ждал своего часа Абдул-Меджид…
Глава 3
Карета с гробом двигалась со скоростью пешехода. Я шел следом, в толпе придворных, чувствуя, как ледяной ветер проникает под новенький иголочки мундир вице-канцлера. По обе стороны процессии – сплошная стена лиц. Но что странно – ни слез, ни стонов. Лишь молчание, прерываемое скрипом полозьев по снегу.
Вдруг где-то впереди раздался женский крик:
– Освободитель! Сгинул наш батюшка!
Шувалов, что шагал рядом со мною, вздрогнул. Я мысленно усмехнулся… Освободитель? Николай? Как же… Процессия двигалась дальше. На углу Морской улицы ветер донес до меня обрывки разговора:
– Слышал, сам себя отравил из-за любовницы…
– Врешь! Англичане подкупили лейб-медика…
Видать – не только до меня, потому что краем глаза я заметил, как Александр стиснул зубы. Да, ему каждая такая сплетня – как нож в спину.
Наконец, траурный кортеж – будто черная змея, растянувшаяся на две версты – достиг Петропавловской крепости. У самых ее ворот процессию встретило неожиданное препятствие. Старый солдат в поношенном мундире, времен Отечественной войны, бросился под колеса. Крикнул:
– Батюшка! Возьми меня с собой!
Его вырвали из-под копыт лошадей, но крики долго еще раздавались сзади:
– Кому ж ты нас оставил? Кому?
Я увидел, как Александр II побледнел еще больше. Вот оно – наследство.
Февральский ветер выл в шпилях Петропавловского собора, будто сама смерть оплакивала своего верного слугу. Санкт-Петербург, словно закованный в панцирь горя и страха, хоронил Николая I.
Двенадцать гренадеров в парадной форме подняли гроб с лафета. Свинцовый. Непомерно тяжелый. Казалось, сам покойный не желал, чтобы его внесли в династическую усыпальницу.
Промозглый ветер дунул с такой силой, что сорвал парадную треуголку с одного из караульных. Толпа замерла. Тысячи людей в черном – чиновники, военные, простолюдины – стояли, не смея шелохнуться. Лишь где-то в караулке завыла собака.
Когда гроб вносили в Петропавловский собор, из толпы вырвалась женщина в черном – фрейлина, бывшая любовница покойного. Она бросилась к нему с криком:
– Прости меня, мой лев!
Ее быстро увели, но этот вопль разбудил что-то в толпе. Послышались рыдания. Кто-то запел «Со святыми упокой». Пение подхватили сотни голосов.
Внутрь пустили только семью и первых сановников Империи, включая меня. Гроб стоял у аналоя. Николай Павлович лежал в нем в парадном мундире Преображенского полка, его восковое лицо казалось спокойным, но в уголках губ застыла та же жесткая складка, что и при жизни. До меня донесся шепот Начальника Третьего отделения, графа Шувалова, поправлявшего траурную ленту:
– Даже смерть не смягчила тебя… – почувствовав мой взгляд, осекся, громко произнес, обращаясь уже к Александру, крестившемуся у иконы Богородицы. – Все готово, ваше величество.
Новый император повернулся. Его лицо было бледнее мраморных колонн. Глаза – красные от бессонницы, но сухие. Неужели не проронил ни слезинки?
– Прикажите начинать заупокойную, – голос Александра звучал глухо, но эхо подхватило его в полупустом соборе.
***
Александр стоял у катафалка, глядя на лицо отца. Вдруг ему показалось, что губы покойного дрогнули в усмешке.
«Даже сейчас ты издеваешься?» – мелькнула у нового императора безумная мысль.
Отпевание завершилось. Когда гроб опускали в мраморный саркофаг, раздался пушечный салют. Одно из орудий дало осечку. Потом второе. Только третье выстрелило. Дурное предзнаменование. Александр II вышел из собора. Толпа в едином порыве опустилась на колени – не понять – перед погребенным уже императором или – перед ныне царствующим?
И в этот момент где-то в толпе чей-то молодой голос отчетливо произнес:
