– Много работы? Ведь у вас под рукой стая волков и стадо овец. Для тех и других нужна собака. Как вам, Михаил Соломонович, удается быть одновременно и овчаркой, и волкодавом?
Сравнение с собакой могло обидеть Михаила Соломоновича, но злая издёвка обещала неформальное общение. Михаил Соломонович дорожил внезапным сближением с тем, перед кем трепетали министры и генералы. Общаясь со Светочем, он общался с самим Президентом. Его близкое присутствие подтверждал портрет, на котором хотелось дорисовать эполеты. Золотые головы за окном ударялись одна о другую, оставляя вмятины.
– Любое дело, большое или малое, однажды затеянное, требует постоянного улучшения и развития. Иначе оно зачахнет. Самолёт, поднятый в небо, должен стремиться вперёд. Если остановится, то упадёт. Государство – это большой самолёт, который должен стремиться вперёд. Если оно не развивается и останавливается, то падает и разрушается.
– Наша Россия, слава богу, не останавливается. У Президента есть помощники, которые не дают государству упасть и разбиться.
Хрустальный глаз Светоча моргнул, дрогнул зелёным и розовым. Михаилу Соломоновичу показалось, что из хрусталя излетает луч, как из лазерного прицела, а у него на переносице уже задрожало красное пятнышко.
– Мне доложили, что в вашу «Школу эротических таинств» приглашена наставницей мексиканская колдунья. Чему она может научить русских девушек? Впору ей самой поучиться.
– Она привезла рецепты дурманных цветов, растущих на склонах вулканов. Таких, например, как горный георгин. Мужчину, вкусившего настой мексиканского георгина, посещают галлюцинации. Ему чудится, что женское лоно превратилось в огромный пылающий зев, в огненную пещеру. Он погружается в эту пещеру с головой. Начинается его странствие. Он испытывает неслыханные наслаждения, переживает кошмары и ужасы. На него нападают злобные карлики и ядовитые пауки. Он умирает на дыбе и воскресает от поцелуя красавицы. Мужчина покидает пещеру и сразу ложится в психиатрическую лечебницу. Мы выяснили, что похожими свойствами обладает настой из русских лесных колокольчиков. Мы отпустили наставницу в Мексику и наладили у себя производство настоя.
Сказанное Михаилом Соломоновичем было дерзким преувеличением. Дерзость была замечена Светочем. Она могла разгневать его. Дерзость была ответом на злую издёвку Светоча, сравнившего Михаила Соломоновича с собакой. Светоч был сильным человеком и оценил дерзость. Ценил силу в других. Михаил Соломонович обнаружил силу. Светоч, изведавший однажды силу взрыва, умел угадать силу в человеке. И имел дело лишь с теми, кто обладал силой.
– У меня к вам, Михаил Соломонович, есть предложение.
– Слушаю, Антон Ростиславович.
– Предложение деликатное и затрагивает государственные интересы.
– Каким образом мои скромные возможности могут коснуться государственных интересов?
Хрустальный прицел так метил в Михаила Соломоновича, будто Светоч сомневался: стоит ли продолжать разговор? Не лучше ли его прервать, направив в переносицу Михаила Соломоновича раскалённый лазерный луч.
– Мне нужна женщина, окончившая «Школу эротических таинств».
– Вам, Антон Ростиславович? Вам нужна развратница, способная превратить вас в животное?
– Не меня, – оборвал Светоч. – Эта женщина должна очаровать и увлечь за собой важную персону, занимающую влиятельный пост в государстве. Женщина должна увести персону в специально подготовленные апартаменты с видеокамерами. Она должна превратить персону в животное. Камеры зафиксируют это превращение. Вы передадите запись мне.
Михаил Соломонович торопился в отпущенную секунду уразуметь, что сулит ему это предложение. Не сулит ли гибель, как свидетелю преступления, которого устраняют преступники? Или его ожидает невероятный взлёт, рывок в восхитительную неизвестность, куда устремляет его таинственное влечение?
– Ваш ответ, Михаил Соломонович?
– Превращение человека в животное требует немалых усилий. Но ещё больших требует обратное превращение животного в человека. Человек обращается охотно и быстро, а возвращает себе людской вид медленно и неохотно. Это похоже на быстрое погружение водолаза и медленное всплытие. Чтобы тот не умер от кессонной болезни.
– Итак?
– У меня есть такая женщина, Антон Ростиславович. Когда она понадобится?
– Завтра состоится закрытый раут в Доме приёмов Министерства иностранных дел. Там окажется означенная персона. Женщина будет допущена на приём. Они познакомятся, и эскортница, забрав жертву, поедет с ним в квартиру на Патриарших прудах. Там уже установлены камеры.
– Можно узнать, Антон Ростиславович, почему вы обратились ко мне? Ведь у службы безопасности есть подобные женщины, натасканные на влиятельных иностранцев.
– Дело слишком деликатное, чтобы поручать его службе безопасности. Инициатива исходит от меня лично. А значит, от государства.
– Можно узнать имя персоны?
– Анатолий Ефремович Чулаки.
Это имя прозвучало, как треск расшибаемого в щепы полена. Чулаки олицетворял государство. Из рыжих веснушек на его надменном лице, как из семени неведомых сорняков, произросло Государство Российское. Его крепкие властные руки закрывали заводы, пускали на переплав крейсеры и подводные лодки, подписывали дарственные, делавшие миллиардерами мелких торговцев, спалили дотла парламент, пожимали холёные, в перстнях, длани европейских аристократов, открывали без стука двери масонских лож, усадили Леонида Леонидовича Троевидова в президентское кресло. Анатолий Ефремович Чулаки был приближен к Президенту так тесно, что казалось: Президент повторяет его высказывания, подражает жестам.
Весной на белых пухлых щеках Президента высыпали рыжие веснушки, как марципаны на вкусных булочках. И теперь Светоч готовился устранить Чулаки, а это значит, что в глубинах власти побежали трещины, государство ожидают трясения, от которых упадёт и разобьётся посуда во многих буфетах мира. Михаил Соломонович становился причастным к этим будущим потрясениям. Но это не пугало его, а пьянило. Его вовлекали в русскую свистопляску, в которой еврею всегда отыщется место.
– Вам показать женщину, Антон Ростиславович?
– Нет, нет. Принесите видеозапись.
– Могу я сопровождать женщину в Дом приёмов, чтобы контролировать её действия?
– Разумеется.
Уже прощаясь, Михаил Соломонович вспомнил Лану Веретенову в синем платье, возникшую в дверях кабинета и похожую на ожившую в киоте икону. И отдельно вспомнил сверкнувшую из шелков её ослепительную лодыжку.
Глава вторая
Женщиной, которую Михаил Соломонович предлагал в услужение Светочу, была проститутка Алла, носившая псевдоним «Мерлин». Она и впрямь походила на Мерлин Монро, когда белокурая синеглазая красавица пугливо схватила подол уносимого ветром платья, и влюбчивый президент Кеннеди полюбил её безоглядно. Снайперская пуля, разорвавшая сердце президента, пробила медальон с портретом красавицы.
Проститутка Алла имела чудесное целомудренное лицо тургеневской барышни, пленявшее немолодых развратных миллионеров. На её белой нежной коже несмело проступал румянец, как тихое свечение наливного яблока. Такое – хочешь сорвать и надкусить, изведав душистую сладость. Её пшеничные волосы были уложены так, что каждый волосок казался крохотной струйкой света. Синие глаза радостно изумлялись и счастливо смеялись, когда к ней тянулась корявая, с жёлтоватыми ногтями рука старика, его бесцветные пепельные губы. Она одевалась в лучших бутиках, умела ставить ногу на высоком каблуке так, что волна бежала по её чудесному телу, колыхала грудь, плечи и замирала на шее у подбородка с пленительной ямочкой. Духи, которыми она пользовалась, были то горькие и печальные, то сладкие и пряные. Их запах был то едва уловим, как дуновение пролетевшего над цветком ветерка, то подобен удушающему аромату тропического сада, от которого мужчина пьянеет и бессильно замирает, как бронзовый жук на белом соцветии.
Алла была изделием Михаила Соломоновича, как драгоценная чаша является изделием стеклодува. Он разглядел её среди голодных провинциальных девушек, выходящих из вагонов на московских вокзалах, нелепых, немытых, нечёсаных, одетых в жёлтое, красное, синее, как попугаи. Их тут же расхватывали сутенёры, водили по московским дворам, куда ночами подкатывали тяжеловесные иномарки, и накаченные братки в свете фар расхаживали среди голоногих дев, заглядывали им в рот, щупали грудь, охлопывали по бёдрам и ягодицам. Грузили всем скопом в машину и увозили в ночные бани, оставляя в опустелых, пропахших мочою дворах одну или двух замарашек.
Михаил Соломонович отловил Аллу в одном из таких дворов, как отлавливают породистую, запаршивевшую кошку. Отмыл, приодел, пропустил через салон, стал включать в третьестепенные эскорты. Осторожно дрессировал, наблюдая растущий спрос на неё у состоятельных клиентов. Пошёл на немалые траты. Обучил хорошим манерам, уменью владеть столовыми приборами. Избавил от провинциального говорка, дал несколько уроков английского. Определил в «Школу эротических таинств», где её обучали немецкие мастерицы истязаний, тайские искусницы смертельных ласк, хакасские колдуньи, учивших воплям тростниковой кошки, вою марала, клёкоту разгневанной орлицы. И скоро к воротам роскошной загородной виллы подкатывала дорогая машина, из неё вставала бесподобная Мерлин в норковой шубке, с чарующей улыбкой проплывала мимо охраны в великолепные чертоги хозяина, затворялась в них, и охранники с изумлением слышали из опочивальни хозяина крик тростниковой кошки, жаркий рёв марала, клёкот терзающей добычу орлицы.
Как стеклодув, сотворивший чудесную чашу, подносит её к устам, вкушая сладкий напиток, так Михаил Соломонович услаждался красотой Аллы, влюблялся в её прелестную и порочную женственность. Она угадывала притаившиеся в нём побуждения, извлекала из глубин его сумеречные мечтания, и он поражался богатству переживаний, которые, если бы не она, так и остались запечатанными в тёмных глубинах его естества. Должно быть, так фокусник раскрывает чёрный сундук, и из него вылетает множество сказочных птиц, ошеломляя волшебным опереньем.
Этой влюблённости не мешали её походы в одиночку или в составе эскортов. Она возвращалась утомлённая, иногда с синеватыми отпечатками чужих пальцев. И он, обнимая её тёплую талию, воображал, сколько мужчин недавно касалось её чудесной кожи.
Свои отношения с Аллой Михаил Соломонович превратил в забавный театр, где они играли роли жены и мужа. Эта игра веселила обоих, но иногда ему казалось, что он может заиграться.
Теперь, вернувшись из Кремля в свою фешенебельную квартиру у Хамовников, он ждал к себе Аллу. Для одинокого мужчины, редко бывавшего дома, квартира была избыточно велика, с излишком комнат и ванн. Прислуга поддерживала безупречную чистоту. На столе в гостиной стоял в стеклянной вазе букет алых роз. Солнце дрожало в вазе, розы чуть слышно пахли оранжереей. У дивана на полу лежала пятнистая шкура жирафа с разбросанными ногами и плоской шеей, над которой возвышалась маленькая голова с трогательными рожками.
В кабинете стол был пуст, за ним редко работали. В застеклённом книжном шкафу полки были наполовину пусты. В спальной на просторной кровати поверх покрывала лежали персидские ковровые подушки с чёрно-красным узором. Над кроватью в раме висел масляный холст. Рыжее пшеничное поле, бирюза реки, далёкая деревня в тучных садах. Михаил Соломонович купил холст в Париже на развале. Московские друзья утверждали, что это Ван Гог, даже дали пейзажу название: «Пшеничное поле возле Оверна». И было странно, что незнакомая женщина в синих шелках Лана Веретенова знает о существовании холста, знакома с его названием.
Михаил Соломонович в прихожей сменил деловой костюм на домашнюю блузу. Два раза пальцами скользнул по вискам, поправляя прическу. Повесил малиновый галстук в платяной шкаф рядом со множеством других галстуков, разноцветных, как крылья бабочек. Стал ждать Аллу, размышляя о недавнем предложении Светоча. Ему не открывалась тайна замысла, но было ясно, что предстоял взлёт судьбы. На его ладони была намечена ещё одна линия. Он стал рассматривать свою широкую, хорошо промытую ладонь, желая обнаружить среди привычных линий ещё одну.
Алла сбросила у порога туфли, босиком пробежала по гостиной, встала на шкуру жирафа и, приставив к темени пальцы, смешно изобразила рожки. Её полупрозрачное платье взвилось, обнажая колени, и она, ловя подол, повторила бессмертный жест Мерлин Монро, за который её полюбил Кеннеди.
– Муженёк, соскучился по своей Аллочке? А уж я как соскучилась! Знаешь, кого встретила? Нину Поленову! Ну ту, у которой глаза зелёные, и ты говорил, что боишься русалок, потому что они щекотят?
– Это та, что вышла замуж за чешского посла и уехала в Прагу? Говорят, его нашли в ванной, он умер от щекотки.
– Почему ты не любишь моих подруг? Я люблю всех твоих друзей, с которыми ты меня знакомишь. Даже этого Муэляна, профессора права. Он говорит так нудно, что в его присутствии вянут цветы. Ах, какие дивные розы в вазе! Совсем как те, что ты подарил мне в Ницце!
– Это было во вторую годовщину нашей свадьбы. К причалу подошёл американский лайнер «Колумбия», и ты сказала: «Он огромный, как город».
Михаил Соломонович наслаждался импровизацией. Не было никакой Нины Поленовой, чешского посла, умершего от щекотки. Не было профессора Муэляна, Ниццы и лайнера «Колумбия». Был домашний театр, в котором они играли роли и оба тешились игрой.
– Ну, а как себя чувствует наш маленький Николя? – Михаил Соломонович обнял Аллу за талию и подумал, сколько сладострастников обнимало её. – Ему не скучно у бабушки? Не обижайся, жёнушка, но твоя мать замучила Коленьку уроками французского. Дети хотят прыгать, кричать, драться. Не отдать ли его в детскую боксёрскую секцию?
– Не говори глупости! В прошлый раз ты учил его своим зверским приёмам. Ко мне приходила соседка. Жаловалась, что наш Коленька поколотил её Федю. Отдадим его лучше в шахматную секцию.
– Одно другому не мешает. Анатолий Карпов дал шахматной доской по башке Гарри Каспарову, так что тот сдался.
– И как это называется?
– Принуждение к миру.
Не было сына Коленьки и соседского Феди. Анатолий Карпов не бил по голове Гарри Каспарова. Всё было выдумкой, весёлой игрой. Но Михаил Соломонович заметил, как блеснули слёзы в бирюзовых глазах Аллы, когда она говорила о несуществующем сыне.
– Я хочу подарить Николя саксофон. Когда-нибудь он сыграет нам блюз, под который мы танцевали с тобой на открытой веранде в Сан-Диего. Саксофонист был чёрный, в красной блузе. Подушечки пальцев, бегавших по кнопкам, были белые. Саксофон струился в его руках, как таинственное морское животное. Мы состаримся, будем сидеть в плетёных креслах, а наш взрослый сын будет играть нам блюз.
– Да, да, так и будет, – Алла тихо плакала. Михаила Соломоновича волновали её слезы. Он осторожно стянул с её плеча платье и поцеловал тёплое вздрагивающее плечо.
Они стояли в душе, и текущая вода делала их стеклянными. Её пшеничные волосы намокли, стали, как тёмное золото. По губам бежала вода, и он целовал эту розовую бегущую воду. Она подняла ногу и перенесла через край ванны, и он любовался плавным движением её ноги. В спальне он сбросил на пол персидские ковровые подушки и уложил её, мокрую, на покрывало.
– Жёнушка моя драгоценная!
Они лежали без сил, не касаясь друг друга. Он видел сквозь открытую дверь в гостиной букет роз. Солнце играло в стеклянной вазе. Михаил Соломонович испытывал блаженное забытьё. В его сознание упал огненный метеорит, выплеснул все мысли и чувства, и обнажилось дно с таинственными существами, никогда не всплывавшими на поверхность. Михаил Соломонович рассматривал их, как рассматривают на высохшем дне диковинные раковины.
– Михаил Соломонович, хочу вам сказать, – Алла коснулась его. Он не ответил. В его руках была перламутровая раковина, свёрнутая в спираль. Хотелось разглядеть, есть ли внутри жемчужина, успеть, пока расплесканные воды не вернулись и не скрыли диковинных обитателей дна.
– Михаил Соломонович, хочу сказать.
– Говори, – раковина выпала из рук, вода возвращалась. Диковинные сущности скрывались в глубинах сознания.
– Я собираюсь уйти. Мне невыносима эта работа. Я смертельно устала. Мне отвратительны эти извращенцы, которым вы меня отдаёте. Ещё немного, и я удушу кого-нибудь из этих павианов.
– Куда ты хочешь уйти?
– Не знаю. Сначала просто уйду. Уеду, скроюсь в каком-нибудь захолустье, где меня не найти. Отмоюсь, отдышусь. Быть может, пойду послушницей в монастырь, отмаливать свои грехи. А потом устроюсь на скромную работу. Выйду замуж за простого доброго человека, пусть будет школьный учитель, или шофёр, или электротехник. Рожу сына и назову его Коля. Устроюсь на работу хоть воспитательницей в детском саду, или продавщицей, или буду разводить цветочки и продавать. Отпустите меня, Михаил Соломонович!
– Я тебя не держу. Ты свободная женщина. Но подумай, сможешь ли ты жить в захолустном городке, рядом с шофёром, продавая в магазинчике лежалую колбасу и просроченные йогурты? У тебя дорогая машина, великолепные туалеты, бриллиантовые серьги, меха. Ты садишься на самолёт в бизнес-класс и оказываешься во дворце на Персидском заливе. Или на вилле у швейцарского озера Камо. Да, тебя окружают павианы. Но павианы в генеральских погонах, в министерских чинах, с банковскими счетами в миллионы долларов. Тебе очень скоро наскучит твой шофёр и твой прилавок.
– Я понимаю, Михаил Соломонович, вы много для меня сделали. Кем я была? Провинциальной дурочкой, мечтавшей стать киноактрисой. Приехала в Москву поступать в театральный. Вы отыскали меня, превратили в светскую даму, озолотили, закутали в меха. Я знаю английский язык. Могу сыграть великосветскую львицу, или разведчицу, или богатую вдову. Но, Михаил Соломонович, я хочу быть просто женщиной. Иметь семью, детей. У меня ещё есть для этого силы и время. Отпустите меня.
– Ты не можешь так просто уйти. Я слишком много вложил в тебя. Ты моя гордость, мое богатство. У нас общее дело, и в этом деле у меня львиная доля.
– Я всё равно уйду! Берите мою машину, квартиру, меха, бриллианты! Всё ваше! Пусть голая, но ухожу!
– Как раз голая ты мне и нужна.
– Уйду! Сейчас поднимусь и уйду! Сменю имя, изуродую лицо! Лишь бы не быть с вами!
– Я тебя найду в твоём захолустном городке. Пусть в детском саду узнают, кем была их воспитательница. Пусть добрый шофёр узнает, какая верная целомудренная ему досталась жена. Пусть в местной газетёнке появится фотография, где ты, голая, танцуешь в замке кавказского сенатора.
– Ненавижу! Ненавижу! – Алла замахнулась на него, но он перехватил её руку, сжал запястье.
– Больно! Отпусти!
Он сжал сильнее.
– Отпусти, больно же! Тебе говорю!
Он сжал что есть силы.
Она закричала. Стала визжать, ругаться. Её сквернословие было ужасно. Грязные слова выпрыгивали из неё. Они были в ней всегда. Она училась им в грязных подворотнях. Училась им во время пьяных драк и мерзких насилий. Михаил Соломонович слушал с наслаждением. Отпустил её руку. Его лицо стало белым. Чёрные глаза под угольными бровями горели. Губы стали ярко-красные. Лицо превратилось в намалёванную театральную маску. Алла кричала, била его. А он целовал её, выдыхая:
– Ещё! Ну, ещё!
Оттолкнул от себя. Она бурно дышала. Он видел, как дрожат её рёбра.
– Слушай меня, Мерлин. Сейчас я скажу нечто важное. То, что ты сделаешь, будет не работой. Будет служением.
Алла молчала. Рёбра продолжали дрожать, но дыхание стало тише. Она услышала в голосе Михаила Соломоновича стальной беспощадный звук, какой издаёт пистолет, направляя патрон в канал ствола. Михаил Соломонович иногда доставал из-под мышки пистолет, передёргивал затвор, и Алла знала этот звук отполированной стали.
– Что я должна?
– Завтра ты совершишь поступок, который может изменить судьбу государства.
– Что я могу?
– Иногда одна проститутка может больше, чем воздушная армия.
– Я не воздушная армия.
– Завтра ты наденешь вечернее платье, то, тёмно-зелёное, с вырезом на спине, чтобы были видны играющие лопатки и желобок, уходящий к копчику. Пусть твои волосы будут, как пшеничное поле, но не возле Оверна, а возле рязанского села Константиново, где родился Есенин. Тебя отвезут на приём. Там сойдутся дипломаты, финансисты, разведчики. Ты представишься актрисой театра Вахтангова, и тебя подведут к господину по имени Анатолий Ефремович Чулаки. Ты уедешь с ним на квартиру у Патриарших прудов, проведёшь ночь. Превратишь его в животное, а потом вернёшь ему человеческий облик. И так много раз, пока он не покроется шерстью. Когда он, обросший шерстью, забыв одеться, сядет в правительственную машину с мигалкой, можешь принять душ. Ты меня поняла, Мерлин?
– Да, – чуть слышно ответила Алла.
– Я буду на приёме и стану за тобой наблюдать.
– Да, – покорно сказала она.
Михаилу Соломоновичу стало жалко её. Он устыдился своего холодного бессердечия. Ему захотелось сказать ей что-нибудь радушное, нежное.
– Жёнушка моя ненаглядная. Мы с тобой венчались в храме Успенья у Никитских ворот. Там венчались Пушкин и Натали. Но тогда мы не обменялись обручальными кольцами. Теперь хочу обменяться. Но сделаем это так, чтобы запомнилось на всю жизнь.
– Как?
– Мы поедем на Северный полюс. Там земля соединяется с Космосом. Поставим на льдине свадебный стол, вазу с букетом алых роз. Я надену золотое кольцо на твой чудесный палец, а ты наденешь на мой. И пусть Космос будет свидетель этого таинства. И Вселенная возрадуется нашей любви. Поедешь на Северный полюс?
– Поеду, мой муженёк. Пусть льдина будет ослепительно белой, розы ослепительно красные, кольца блестят под негасимым полярным солнцем, и в нашей с тобой жизни будет вечный день!
