Глава третья
Дом приёмов располагался в особняке с готическими окнами, напоминал маленький средневековый замок, утопавший в садах. В жарких московских сумерках к стрельчатым воротам подкатывали сверкающие автомобили. Из них поднимались дипломаты в чёрных пиджаках, офицеры и генералы в мундирах, сановники с торжественными лицами. Исчезали в чугунных воротах. Стражи перекликались по маленьким чутким рациям.
Михаил Соломонович назвал свою фамилию, внимательный привратник отыскал его в списке, и Михаил Соломонович был пропущен в ворота.
Приём проходил на воздухе в саду. Пахло розами. Фонари светили сквозь листву. Вокруг фонарей летали ночные белые бабочки. Казалось, близко за деревьями скрывается море с лунной дорожкой. Гости с бокалами шампанского расхаживали по саду. Бабочки, то одна, то другая, покидали фонарь и слетали к гостям, садились на чёрные пиджаки, золотые погоны, сияющие седины и лысины.
Михаил Соломонович, сжимая хрупкую ножку бокала, двигался среди гостей, раскланивался, обменивался улыбками и рукопожатиями, как если бы встречал знакомых. Ибо здесь все были знакомы или делали вид. Каждый пребывал в движении, совершал по саду эллипсы и круги. Поклон, две-три фразы, любезность, шутка, и снова круговое движение, где все хоть на мгновение касались друг друга. Шло опыление, пестики встречались с тычинками, рождались завязи, и плод мог обнаружить себя в международном скандале, в громкой отставке, в неожиданном назначении или в банкротстве известного банка.
Михаил Соломонович чувствовал, что в этих касаниях сталкивается множество дипломатических интриг, разведывательных комбинаций, финансовых схем, аппаратных ухищрений. И он уже помещён в одну из этих интриг. Его осыпала клейкая пыльца, и он несёт в себе завязь.
– Боже мой! Как я рад встрече! Нам нужно чаще видеться! – на него наскочил полный господин с шустрыми глазами, чокнулся шампанским. – Как поживает Роман Андреевич?
– Прекрасно. По-прежнему бодр, предприимчив, – Михаил Соломонович не стал разочаровать господина признанием, что тот обознался.
– Роман Андреевич находка для департамента! – господин ещё раз чокнулся и устремился к проходящему генералу.
Михаил Соломонович раскланялся ещё с одним гостем. Лысый костлявый, череп с жёлтоватыми пятнами, запавшие больные глаза, тощий кадык, под которым изящно чернел бархатный галстук-бабочка.
– Вы прекрасно играли в последнем спектакле, – произнёс господин. – Я хотел было пройти за кулисы, но не решился помешать вашему триумфу.
– Напрасно. Я очень дорожу вашим мнением. У нас мало истинных театралов, – господин удалился, а Михаил Соломонович так и не вспомнил, в каком театре и на каком спектакле случилась их встреча.
Все умолкли, перестали чокаться, обратились к особняку, откуда выходили министр иностранных дел Клёнов и его африканский коллега министр Центрально-африканской Республики Мкомбо. Министр Клёнов был очень худ, сутул. Тяжёлая голова слабо держалась на длинной шее. Руки жестикулировали порой невпопад словам, и тогда министр умолкал, приводя в соответствие слова и жесты. Он был похож на богомола. Его длинные конечности, смуглое лицо с ослепительными вставными зубами внушали симпатию.
Африканский министр Мкомбо был молод. Круглое лицо, большие мягкие губы, яркие белки и розовый язык, который вдруг появлялся, когда министр смеялся. На его щеке виднелся длинный шрам. Михаил Соломонович знал, что в африканских племенах такие надрезы делаются заточенными кромками морской раковины, когда юноша проходит инициацию. Министр Клёнов и его африканский гость встали под фонарём, светившем в зелени дерева. Из листвы выпала бабочка, присела на щёку африканца, белая на бархатно-чёрном, и министр бережно смахнул её тонкими пальцами. Остальные гости не приближались, не смея помешать их беседе.
Под деревьями появился виолончелист. Заиграла музыка, лёгкая, летучая, какая звучала на венских балах. И под эту музыку в кругу гостей появился Анатолий Ефремович Чулаки.
Михаил Соломонович впервые мог близко созерцать это надменное, с приподнятым подбородком лицо, крепкий, с большими ноздрями, нос, розовый двойной подбородок, рыжие, небрежно подстриженные волосы и множество мелких красноватых веснушек, похожих на сыпь. Чулаки остановился, сюртуки и мундиры потянулись к нему. Чулаки холодно кланялся, пожимал руки. Не принял от официанта шампанское. Отстранил почитателей и прошёл к фонарю, под которым беседовали два министра. Прервал их разговор, и было видно, как в ответ на его приветствие заулыбался африканец, замелькал его розовый язык.
Михаил Соломонович чувствовал исходящую от Чулаки железную силу. Эта сила гнула в поклонах спины, оставляла вмятины в репутации, громила оппозицию, воздвигала новых лидеров. Эта железная сила привела к власти Президента Троевидова, она спалила мятежный Дворец Советов, передавала русские нефть и газ английским и американским компаниям, пускала американскую разведку в русские секретные центры.
И теперь этому всесильному повелителю грозила напасть. Михаил Соломонович готовил эту напасть. Затея была смертельно опасной. Ещё не поздно достать телефон и остановить Аллу, а самому незаметно ускользнуть и остаток вечера провести в баре «Комильфо», где собираются художники и актёры. Попивая любимый «Мартини», выслушивать дурацкие шуточки.
Оба министра вышли из-под фонаря и отправились в особняк. Белые бабочки летели за ними, стараясь присесть на бархатистую щеку африканца, словно из пор его чёрной кожи выделялся душистый нектар.
Чулаки окружили гости, и он уделял каждому полминуты, а потом отдалял, открывая доступ другому, пока не уединился с седовласым гостем, похожим, как подумал Михаил Соломонович, на лорда.
Михаил Соломонович беседовал с господином, который представился профессором Института стран Азии и Африки. Михаил Соломонович назвался артистом Вахтанговского театра, и собеседник вспомнил спектакли, где видел Михаила Соломоновича.
– Коммунисты шли в Африку с Марксом и автоматом Калашникова. С чем пойдём мы? Россия должна найти свой подход, понятный африканцам, – рассуждал собеседник.
– Мы пойдём в Африку с Пушкиным, – Михаил Соломонович приподнял бокал, будто произносил тост. – Пушкин – африканец. Африка подарила нам Пушкина. Тот создал язык, которым Господь Бог говорит с русским народом. Теперь Россия возвращает Пушкина африканцам. Пушкин несёт им «русскую идею» вместе с громом тамтамов, которые гудели в крови поэта.
– Как вы сказали? – изумлённо воскликнул профессор. – Тамтамы в крови Пушкина? Над этим надо подумать! В этом есть глубокий смысл!
Михаил Соломонович, продолжая пояснять свою мысль, медленно приближался к Чулаки, увлекая за собой профессора. Когда тот, насыщенный фантазиями о тамтамах, удалился, Михаил Соломонович оказался так близко к Чулаки, что мог слышать его разговор с седовласым лордом. Разговор вёлся на английском. Михаил Соломонович, зная английский, мог понимать разговор.
– Вы, Анатолий, полагаете, что всё так серьезно? Вы действительно считаете, что Россия удаляется от Запада?
– Вам на Западе видна витрина России. Я создавал эту витрину, надеясь, что она прорастёт вглубь и станет сущностью новой европейской России. Но я просчитался. В Русской истории существует грибница, которую не в силах вырвать любые реформы. Грибница на время замирает, но потом оживает, и на ней вырастает очередной имперский гриб. Президент Троевидов собирает вокруг себя сторонников имперской России. Они ему кружат голову. Мне всё труднее оказывать на него влияние. Мои единомышленники подвергаются давлению. Не исключаю, что в ближайшее время Россию ждут перемены.
Чулаки заметил стоящего рядом Михаила Соломоновича и недовольно отошёл, увлекая седовласого лорда.
Михаил Соломонович старался угадать: кто эти люди, что выращивают имперский гриб? Какое давление испытывает всесильный Чулаки и его единомышленники. Как ломтик подслушанного разговора связан с секретной операцией, в которую вовлечён Михаил Соломонович. И не перетрут ли его в щепотку муки жернова, которые скоро закрутятся на вековечной русской мельнице.
Он испытал панику. Извлёк телефон, собираясь остановить Аллу, запретить ей появляться на приёме. Но она уже появилась.
Единственная женщина среди мужчин, она своим появлением обожгла их всех. В тёмно-зелёном вечернем платье она казалась ослепительной. Бирюзовые глаза смотрели с наивным восхищением, словно она была счастлива видеть этих дипломатов, офицеров, сановников. Её молодые розовые губы чудесно улыбались, и эта улыбка была для всех, и каждый считал эту улыбку своей, и каждый, награждённый этой улыбкой, хотел к ней приблизиться. На спине платье распадалось, и в длинном вырезе играли лопатки. В желобке, пробегавшем вниз от лопаток, лилась струйка света. Струйка бежала и скрывалась в глубине выреза. Алла медленно шествовала, драгоценная струйка переливалась. Все, мимо кого она проходила, заворожённо смотрели на струйку, на играющие лопатки, на пшенично-золотые волосы, не скрывавшие чудесную шею.
– Кто это, вы не знаете? – с волнением спросил Михаила Соломоновича молодой генерал, чей мундир украшало множество орденских колодок, свидетельство множества подвигов, которые совершил генерал.
– Ну, как же! Это артистка Елена Протасова, из Вахтанговского театра. Она играет главную роль в «Принцессе Турандот».
– Действительно, принцесса! – сказал генерал.
Алла выступала, словно была на подиуме, медленно, плавно, одаривая улыбкой, небрежными поклонами. Позволяла любоваться собой, любить себя, окружённая обожателями, которые преданно следовали за ней. Она вела их под фонарями по таинственным эллипсам и кругам, и ночные бабочки сыпались сверху, садились на её золотые волосы и белые плечи.
Михаил Соломонович восхищался ей, зная, что ему принадлежат эти розовые губы, белые плечи. Он незримо управляет плавными движениями её ног, поклонами, поворотами прекрасной головы на белоснежной шее. Так управляют беспилотной моделью, пуская по эллипсам и кругам, ввергая в эти круги опьянённых зрителей – дипломатов, генералов, разведчиков. Михаил Соломонович был в возбуждении, какое испытывает режиссёр во время премьеры. Ему принадлежат сцена, актёры, зрители, музыка, мерцание люстры, позолота лож и чудесный взмах пленительной женской руки.
Алла прошла в стороне от Чулаки, повернулась к нему спиной, чтобы тот увидел волшебную струйку света, стекающую вниз по ложбинке. Алла удалилась, и Чулаки последовал за ней, минуя других гостей, так, чтобы была видна волшебная струйка на голой спине, исчезающая среди тёмно-зелёного шёлка.
Алла не оборачивалась, пила шампанское, любезничала с африканским послом, играла лопатками. Чулаки следовал за ней. Она видела, что он преследует её. Смеялась, запрокидывая голову, так что волосы ложились на плечи. Её лопатки дрожали от смеха, перламутровая струйка бежала по спине.
Михаил Соломонович увидел, как Чулаки подошёл к Алле, поклонился, поцеловал руку. Она милостиво задержала свою ладонь в его обожающих пальцах. Михаил Соломонович успокоился. Он вывел управляемую модель к цели и мог отключить управление, перевести модель в автономный полёт. Он ещё следил за ними, вступал в мимолётные беседы с гостями. Гостей становилось меньше. За воротами голос в мегафон подзывал машины. Михаил Соломонович видел, как Алла и Чулаки исчезли в воротах, сверкающий автомобиль мелькнул в стрельчатой арке и скрылся.
Михаил Соломонович, завершив «операцию внедрения», собирался покинуть Дом приёмов, чтобы завтра утром посетить конспиративную квартиру на Патриарших прудах и извлечь потаённую запись. Он действовал, как секретный агент секретного центра, и был преисполнен служения. Уже уходил, когда из тенистых деревьев в свет фонаря вышла женщина. Полыхнуло её ярко-малиновое шёлковое платье, блеснула улыбка:
– Михаил Соломонович, уже уходите? – то была Лана Веретенова, её удлиненное, с тонким носом лицо, маленький пунцовый рот, тёмные глаза, которые, увидев Михаила Соломоновича, стали огромными и тут же сощурились, полные льющегося из деревьев изумруда.
– Лана? Вы? – Михаил Соломонович повёл взгляд от её обнажённого плеча к подолу шёлкового вечернего платья. Но оно легло волной, скрыв туфлю и лодыжку, и счастливого ослепления не случилось. – Как вы здесь оказались?
– Меня пригласил министр Клёнов. Иногда я его консультирую.
– Вы специалист по Африке?
– А также по Азии, Европе и Латинской Америке. Как, впрочем, и вы, Михаил Соломонович.
– Ну что я знаю о мире? Скромный московский предприниматель.
– И ходите на рауты в резиденцию министра иностранных дел? Вы приглашаете в свою «Школу эротических таинств» колдунью из Мексики, врачевательницу из Таиланда, собирательницу пьянящих трав из Мозамбика. «Школа эротических таинств» – департамент Министерства иностранных дел?
– Скорее, Министерство – мой департамент! – Михаил Соломонович засмеялся. Ощутил опасность, исходящую от красавицы с колдовскими глазами, способными пугающе расширяться, как у ясновидящей. Смуглая, с чёрными волосами, в малиновом платье, она была ворожея. Такие ворожеи водились в античных городах Средиземного моря и гадали на раковинах и акульих зубах. Она была опасна.
– Вы водите знакомство с могущественными людьми, такими, как министр Клёнов и Антон Ростиславович Светлов. Это приближённые Президента. Может быть, вы вхожи к Президенту?
– «Вхожа» – громко сказано. Но несколько раз я у него была.
– Чем же вы полезны Президенту и его сподвижникам?
– Я гадалка. Предсказываю будущее. Даю советы. Помогаю принять верное решение. При дворах всегда были гадалки. Они были у Николая Второго, у Ленина, Сталина, у Ельцина. Леонид Леонидович Троевидов – не исключение.
– Все важнейшие государственные решения принимаются после консультации с вами?
– Полагаю, что некоторые. Сначала я угадываю последствия принимаемого решения, а потом его утверждают органы власти. От некоторых решений я предостерегаю. На других настаиваю.
– Выходит, вы своими советами определяете политику государства и ход самой истории?
– Вы проницательны, Михаил Соломонович. Историю творят гадалки при дворах императоров и вождей. Существует Всемирный совет гадалок. Мы собираемся со всего света на островке в Саргассовом море и вырабатываем Образ Будущего, рассылая его Президентам земного шара.
Лана смотрела на изумлённого Михаила Соломоновича, глаза её стали огромными, а потом сузились, и в них отразилась шёлковая белизна пролетевшей ночной бабочки.
Михаил Соломонович и Лана смеялись. Михаил Соломонович почти поверил ей и теперь смеялся вместе с Ланой. видя, как на её удлинённом средиземноморском лице переливается свет фонаря.
– На чём же вы гадаете?
– На картах, на тучах, на зерне, на морозном узоре, на скрипах калитки, на лунной тени, на крике совы, на шелках, на холстах, на пяльцах, на кольцах, на лягушачьих лапках, на мышиных хвостах, на ромашках, на розах, на каменных львах, на церковных куполах, на водорослях, на раковинах, на ветре, на течении, на заморозках, на присказках, на притолоках.
– На половицах, на горшках, на ухватах.
– На ступах, на мётлах, на курьих ножках.
– На козьих рожках, на ложках и сороконожках.
– На ночных белых бабочках, которые садятся на головы избранников, летят на свет их будущей славы! – Лана махнула рукой, отгоняя бабочку от головы Михаила Соломоновича, куда бабочка собиралась присесть.
Они снова смеялись. Ему стало легко. Они были похожи – смешливы, игривы, болтливы. Сыпали словами, летучими ворохами, в которых весело барахтались и кувыркались, как в копнах зеленного сена на лугу. В детстве, на даче, он прибегал на луг и зарывался в душистые ворохи.
– Что заботит Президента? Что вы насоветовали Антону Ростиславовичу Светлову?
– Это государственная тайна. Гадалки умеют хранить тайны. Среди этих тайн есть ужасные.
– Вы не боитесь хранить государственные тайны? Гадалок после их гаданий убивают.
– Убивают и тех, кому они гадают. Если те не внемлют предсказаниям. Так было с царем Николаем, с Кеннеди, с Гитлером. Внимайте предсказаниям гадалок, Михаил Соломонович.
Он опять испугался. Не углядел в этой ведунье приманку, которую ему подбросили. Её подослали к нему, как он подослал Аллу к Чулаки. Чулаки опьянел, увидев перламутровую змейку, скользнувшую по спине Аллы, а Михаил Соломонович ослеп от сверкнувшей из-под шёлка лодыжки. Думал об этой лодыжке, мечтал её целовать. И надо очнуться, весело пошутить, раскланяться и уйти, оставив черноволосую ведьму среди магических фонарей и мистических бабочек.
– Хотите я вам погадаю, Михаил Соломонович?
– Уж лучше не знать своей доли, жить вслепую, – он отмахнулся, желая уйти.
– Дайте руку, Михаил Соломонович, – Лана схватила его руку и удержала, когда Михаил Соломонович попытался её отнять. – Постарайтесь ни о чём не думать. Закройте глаза. Представьте себя лежащим под тенистым прохладным дубом, над которым плывут медленные облака.
Она держала Михаила Соломоновича за запястье, словно слушала пульс. Под её пальцами трепетал невидимый родничок его жизни. Это был родничок его судьбы. Судьба начиналась задолго до его рождения и будет длиться после смерти.
– Вам предстоят грозные испытания, но вы их преодолеете. Перед вами будут воздвигнуты непреодолимые хребты, но вы их раздвинете. Вам предстоят столкновения с могущественными соперниками, желающими вашей погибели, но погибнут они, а не вы. Будет минута в вашей жизни, когда вы станете вершителем судеб не только России, но и мира. Ваша доля прекрасна. Вы баловень судьбы.
Михаилу Соломоновичу казалось, что он околдован. Он не мог отнять руку. Её голос был сладок. Чудесно сжимали запястье тонкие пальцы. Он пустил её в свою судьбу. Она вплыла в его судьбу не в кремлёвском дворце, не из двери, похожей на деревянный киот. Но раньше, быть может, в младенчестве, в миг зачатия, в библейские времена, когда его предки шли по пустыне, и родничок забил под посохом предводителя. Или ещё раньше, на заре земной жизни, когда на отмели тёплого моря ожила первая молекула. Или в миг творенья, когда из божественной пустоты ринулись в мир галактики, в сотворенном мире сверкали молнии, и она была молнией.
Михаил Соломонович всплывал из этого восхитительного и ужасного бреда. Лана отпустила его бессильную руку. В запястье среди сосудов и жил была продёрнута тончайшая нить, продетая колдуньей.
– И как я умру? – слабо спросил он. – «И где мне смерть пошлёт судьбина? В бою ли, в странствии, в волнах?» Расклюют ли меня орлы пустыни. Или поглотят морские гады. Или я по русскому обычаю буду лежать под образами.
– Под образами, Михаил Соломонович, – Лана повернулась и пошла в особняк с готическим крыльцом. Скользило по ступеням её малиновое платье. Михаил Соломонович пьяно побрёл к воротам.
Глава четвёртая
Ночью Михаил Соломонович просыпался, слыша, как звенит в нём таинственный родничок и в запястье дрожит тончайшая струнка, продёрнутая колдуньей. Вскочил рано и помчался на Патриаршьи пруды в конспиративную квартиру, извлекать видеозапись. Так охотник торопится осмотреть поставленный накануне капкан.
Пруд был солнечный, с зелёными отражениями. Плыл лебедь, оставляя на воде серебряный клин. Утренняя дама выгуливала на газоне моську. Жужжала косилка, пахло свежей травой. Михаил Соломонович взметнулся на лифте, отомкнул высокую старинную дверь и вошёл в квартиру. На него пахнуло духотой, духами и парным, как пахнут мясные прилавки. В комнате был разгром. Постель раскрыта, подушки сброшены на пол. Штора содрана. Осколки чашки. Распущенный, кинутый на пол мужской галстук. Мерцала бриллиантиком оброненная серёжка. Казалось, по комнате носился косматый вихрь, круша мебель, обдирая стены, и унесся, оставив разоренье.
Михаил Соломонович встал на стул, потянулся к канделябре, в которой прятался глазок видеокамеры. Извлек флэшку. В маленьком пластмассовом пенале поместилась безумная ночь, и Михаилу Соломоновичу не терпелось увидеть хронику прошедшей ночи. Подобрал бриллиантовую серёжку, переступил брошенный галстук. Заторопился домой, где был компьютер. Прежде, чем начать просмотр, сделал копию и спрятал в ящик, ещё не зная, как может воспользоваться записью. Запись таила в себе силу взрыва. Теперь в ящике стола хранился динамит, способный разнести вдребезги всю его благополучную жизнь.
Он уселся перед компьютером, готовясь нажать клавишу. Зазвонил телефон.
– Михаил Соломонович, говорят из секретариата Антона Ростиславовича Светлова. Антон Ростиславович просит вас немедленно прибыть в Кремль.
– Как? Сию минуту?
– Машина вас ждёт у подъезда.
Светоч незамедлительно принял его. Протянул руку, Михаил Соломонович кинулся её пожимать, но ладонь руки смотрела вверх, и Михаил Соломонович торопливо вложил в неё флэшку. Оба уселись перед широким экраном, и Светоч запустил просмотр.
В обзор попадала вся комната. Широкая, с полосатыми подушками, кровать. Туалетный столик с трюмо. Множество флакончиков, коробочек, пудрениц. Картина на стене с обнажённой купальщицей. Алла появилась бурно, путаясь в вечернем платье, отвела назад руку приглашающим жестом, и к этой руке протянулась другая рука. Чулаки возник и стал целовать приглашающую руку, от пальцев к запястью, к локтю. Алла чудесно улыбнулась, размахнулась и ударила Чулаки в лицо. Тот отпрянул. Она ударила ещё и ещё. Он закрывался ладонями. Она сильно, вытянутой ногой нанесла удар в пах. Чулаки согнулся, а она била его ребром ладони по шее, исполняя боевой приём, коему Михаил Соломонович обучал проституток, отправляя в рискованные туры.
Запись была немой, не фиксировала звук, и всё происходило, как в немом кино. Резкие жесты, открытые в крике рты.
Избиение продолжалось. Этим избиением смирялась гордыня Чулаки, ломалась его надменная воля, привычка повелевать. Его рот раскрывался, губы беззвучно шлепали. Он умолял. Алла милостиво протянула ему обе руки. Чулаки, страшась этих рук, прильнул к ним и стал не целовать, а лизать, высовывал жадный псиный язык, виляя задом. Алла сволокла с него парадный пиджак, развязала галстук. Чулаки, голый, с толстым животиком, скакал перед ней, сложив по-собачьи лапки, а она, сбросив своё тёмно-зелёное платье, держала высоко носовой платочек, и Чулаки подпрыгивал, скалил зубы, стараясь его ухватить.
Михаил Соломонович наблюдал за Светочем. Хрустальный глаз колюче мерцал. Здоровый глаз смотрел с холодным презрением.
Чулаки превратился в собаку, шла дрессировка. Алла кидала туфлю в дальний угол, Чулаки на четвереньках подбегал к туфле, хватал зубами и приносил Алле. Алла повелительно указывала пальцем на пол, и Чулаки послушно ложился, вытягивал руки, клал на них голову, похожий на покорного мопса. Алла подняла брошенный галстук, распустила узел, набросила петлю на шею Чулаки и водила его на поводке, заставляя перепрыгивать опрокинутый стул. Чулаки скакал, застревал в стуле, Алла била его ногой, понуждая продолжить прыжки. Чулаки ложился на спину, задирая ноги и руки, прося пощады. Брал с пола и поедал комочки мусора. Обнюхивал ноги Аллы и заискивающе, снизу вверх, смотрел, облизываясь. Она садилась на него верхом, и он катал её по квартире, а она била его голыми пятками. Чулаки лаял, кусал ей ноги, грыз пол. Зверь, спрятанный в нём глубоко, был извлечён наружу. Чулаки оброс шерстью. У него вылезли клыки и когти. Он огрызался на Аллу, кусал, гонялся за ней по квартире. В ярости схватил зубами и сорвал занавеску. Сбросил со стены картину с купальщицей. Подбежал на четвереньках к кровати, задрал ногу и сделал лужу. Алла сердилась, кричала, схватила Чулаки за загривок, нагнула и возила носом по луже. Чулаки фыркал, высовывал язык и облизывался.
Михаил Соломонович видел на своём веку извращенцев. Но Чулаки был символом власти, учреждал институты, назначал министров, вёл отсталую, сумрачную в невежестве Россию к европейскому просвещению. Слыл просвещённым европейцем. И теперь оказывалось, что все эти благие деяния совершала собака, задравшая заднюю лапу и напрудившая мерзкую лужу.
Светоч холодно смотрел представление и не выказывал отвращения. Смотрел деловито, зорко. Так опытные собаководы наблюдают собачью случку.
Алла исчезла и вернулась, несла чашку. Поднесла Чулаки, и тот стал жадно лакать. Должно быть это был настой из лесных колокольчиков, ввергавший мужчин в безумие. Алла села на кровать, бесстыдно распахнула лоно. Опоенный отваром Чулаки впал в галлюцинации. Ему чудилась огненная пещера, куда он прянул. Двигался в лабиринте, попадал в тупики и ловушки, кружил в подземелье. Чулаки схватывался с невидимыми врагами, катался по полу. На него налетали огромные чёрные пауки, и он, махая руками, отбивался. Его обвивали змеи, и он сдирал с себя их скользкие жалящие тела. Он подпрыгивал, словно ступал по гвоздям. Закрывал ладонями темя, будто на него лился расплавленный свинец. Выбрался из лабиринта и увидел перед собой громадную, до неба, женщину. Она подняла его и сжала коленями. Алла душила Чулаки галстуком. Они рвали простыни, расшвыривали подушки, а потом отпали, как две пиявки. Алла откинулась, свесив с кровати ногу. Чулаки лежал на полу, прижимая к волосатой груди женскую туфлю.
