Майкл подскочил к прикроватному столику, заваленному книгами, в том числе англо-латинскими словарями, схватил пачку сигарет, выудил последнюю и закурил, затянувшись до жжения в легких.
– Она знала его как никто другой, – шепнул он сам себе, нервно тряся головой. – Она знает, почему он это сделал. Я заставлю ее заговорить…
Приударю за ней, подумал он, или выбью силой. На миг он спрятал лицо в прокуренных ладонях.
– Тебя ведь не волнует, почему он это сделал, – ответил Эд – голос разума в дерганой дымке. – Ты лишь хочешь, чтобы кто-то сказал, что это не твоя вина.
– Я знаю, что это моя вина.
Эд ушел молча, потрепав Министра за ухом. По всем ощущениям нужно было вернуть его, вцепиться в брючины, сопливо разреветься и молить остаться, но что-то в напряженной спине Эда, уверенном шаге и звенящей тишине не позволило Майклу этого сделать.
Дорис принесла ужин и поставила поднос на стол, покрывшийся пылью. Когда-то Майкл подшучивал над ее акцентом и внешностью, рисуя обидные карикатуры, но со временем проникся к ней если не любовью, то уважением. Разрешал ей без спроса заходить в его комнату, сколько угодно отчитывать и квохтать – он бы не сказал ни слова поперек. Он никогда не знал, как должна вести себя настоящая мать, но почему-то представлял, что именно так. Дорис принялась прибираться и по-старчески ворчать, ругая его за беспорядок и спертый воздух. Майкл притянул ее к себе и смачно поцеловал в морщинистую щеку, отчего уставшее лицо польщенно расцвело, радостно раскраснелось. «Иди-иди, ты, несносный мальчишка», – в ее голосе не было ни капли того, что означали слова.
Он спустился в библиотеку и, миновав стеллажи с книгами, поставил поднос с едой на подоконник, распахнул окно – стрекотание в траве, блеск паутины в воздухе, – уселся рядом, умял мясо и овощи, а потом принялся за сконы со смородиной. Дорис часто пекла их, когда Кэти была совсем крошкой. Майкл хотел вернуть те чудесные дни, подсвеченные солнечной дымкой, блаженную праздность и незнание – и они вернулись, только без очарования. Вот бы остаться в них навеки. Жизнь давно раскрошилась на сотни осколков: светлое неведение младенчества, призрачная полуявь детства, мучительное осознание юности, сонно-пьяная реальность молодости – тысячи частиц, плывущие в вязком мозгу, в каждой из которых он был разным человеком.
Майкл сунул руку в тайник, устроенный в книжном шкафу, достал полупустую пачку «Мальборо» и зажигалку, прикурил, сунул сигарету между губ и вернулся к окну, но та едва не выпала изо рта, когда раскаленный, неумолимо двигающийся к закату горизонт выхватил из размытого пейзажа изящную, как ствол молодого дерева, фигуру Грейс Лидс. Увидеть ее здесь было сравни прыжку со скалы в ледяную воду, но Грейс была уверена в своем одиночестве и наконец сбросила маску невозмутимости: стояла, согнувшись пополам, одной рукой упершись в колено, а другой схватившись за живот, и выглядела так, словно вот-вот упадет в обморок, а то и вовсе замертво – бескровно-бледная, изможденная, как узница, сбежавшая из Тауэра.
– Только на дорожку не блюй, – сказал Майкл, зажав сигарету между изодранными костяшками. В его голове фраза звучала забавно, но он почувствовал себя полным придурком, когда произнес ее вслух.
Грейс резко выпрямилась и обернулась, сузив глаза. Перламутровые пуговицы блеснули на груди.
– Твоя мать сказала, что тебя нет дома.
– Всегда так делает. Боится, что я опозорю ее перед гостями. – Майкл сбил пепел и с упоением затянулся, прячась за сигаретой и деланым безразличием.
Грейс окинула его проницательным взглядом и серьезным тоном сказала:
– Полагаю, ее опасения не напрасны.
– Если хочешь сбежать, придется обогнуть дом.
– Думаешь, мне стоит сбежать?
– Моя мать может быть той еще занозой.
– Она здесь ни при чем. – На миг Грейс прикрыла глаза, словно ей было больно смотреть на мир. – Моя тюрьма всегда со мной.
От ее ног в грубых ботинках тянулись тени, и, если прищуриться, казалось, что она прикована к земле цепями, как измученное животное, что может исследовать свою клетку лишь по периметру, от одного вытоптанного угла к другому. Она молчала, и он тоже молчал, и эта минута напряженной, томительной тишины длилась вечность – сущая пытка, как и любая минута рядом с ней, но в этот раз Майкл покорился изощренному издевательству, использовав это время, чтобы вдоволь налюбоваться ею. Сигарета тлела между пальцев. Волосы Грейс пылали в ярком свете медленно увядающего солнца, несколько тонких волосков выбились из общей массы и слегка трепетали в воздухе невесомой паутинкой.
– Если ты ждешь извинений, то их не будет. – Вызывающе резким движением он бросил окурок в траву. Спор с Грейс Лидс – это единственный способ взаимодействия с ней, исключающий вину. Перед ним.
– У вас красивый сад, – сказала Грейс, судя по всему, ни капли не задетая его словами.
– Ты была тут раньше?
– Нет. Разве что во сне…
Майклу было не по силам разгадать ее, как он ни пытался, как ни смотрел. Понять ее мысли – все равно что проникнуть в голову фарфоровой куклы.
– Я знаю, о чем ты думаешь, – сказала Грейс, и Майкл соскользнул с края, упав в обрыв постыдных чувств: он думал лишь о выемке между ее ключицами и о том, как запускает в нее язык. – Мы не слишком хорошо начали, но это не значит, что так и должно продолжаться.
Его лицо тронула тень смущенной, но облегченной улыбки.
– Мы не будем друзьями, – почти благосклонно произнес он.
– Но и враждовать нам ни к чему.
Вражда. Майкл хотел бы враждовать с Грейс, ненавидеть ее, но трудно испытывать ненависть к тому, кого так безрассудно желаешь.
Не дождавшись ответа, Грейс засобиралась в дом.
– Что с тобой? – спросил он вслед в безотчетном стремлении удержать ее, почти не пытаясь бороться со своей симпатией.
Она обернулась. Сердце у него тягостно замерло и упало.
– В последнее время я неважно себя чувствую.
– Из-за него? – Он попытался придать голосу невозмутимости, но вышло скверно, его притязания на притворство были куда больше его способностей.
Грейс наклонила голову набок, с пристальностью непонятного характера изучая его.
– Игра в безразличие – мучительная пытка, Майкл. Не стоит так напрягаться.
Она сделала это впервые – назвала его по имени, и на миг он потерялся, военные укрепления дали трещину.
– Почему он умер? – уже своим голосом спросил он.
– Он убил себя, ты ведь знаешь.
– Я не спросил как – я спросил почему. Он сделал это из?за Мэри? Он любил ее?
На лбу у Грейс вздулась жилка, и Майклу до боли захотелось прикоснуться к ней губами, так сильно, что он поджал их, чтобы не признаться в этом вслух.
– Игра в безразличие – мучительная пытка, Грейс. Не стоит так напрягаться.
Ее губы изогнулись в едва заметной улыбке.
– Что ж, полагаю, наши разногласия остались в прошлом. Можешь присоединиться к чаепитию. К десерту подадут бисквит.
– Ненавижу бисквит.
– И ореховые трюфели.
– Терпеть не могу. – Он ощутил, как краска предательски прилила к щекам.
– У тебя аллергия на орехи?
– Нет. С чего ты взяла?
– Еще не родился тот человек, который не любит трюфели, – сказала она и вернулась в дом.
Любопытство Майкла пересилило гордыню. Повержен. Он отправился в гостиную, где вел себя, подобно Премьер-министру, как послушный мальчик: тихо пил чай под милое щебетание матери.
Вина, обвившаяся скользкой змеей вокруг него, стянула кольца плотнее.
Грибы
После занятий Майкл нашел тихий уголок в одном из читальных залов, залитом зимним свечением, забрался на подоконник эркерного окна и сделал набросок Тронного зала Артура – главного корпуса Лидс-холла с резными окнами, напоминавшими скелет, и остроконечными крышами, проткнувшими серость небосвода. Дальше наброска дело не пошло – скука и сонливость навалились на него плотной волной. Чернее черного.
Рядом с Майклом приземлился пакет с обедом – он дернулся, словно при падении, – и на подоконнике устроился Фредерик Лидс, окруженный каким-то колдовским, трепетным мерцанием. Майкл закрыл альбом и прижал к груди – до сих пор никому не показывал рисунки, – но когда Фред молча протянул руку, он, словно загипнотизированный мелодией редкого инструмента, передал ему альбом. Белоснежные листы подсветили точеное лицо. Неморгающие проницательные глаза изучили рисунки со спокойствием и внимательностью опытного коллекционера. Вернув альбом, Фред спросил:
– Почему не ходишь на уроки мистера Хайда?
Майкл пожал плечами, ядовитый плющ нестерпимого стыда и страха, что давно сковал его сердце, затянулся сильнее.
– Plus in metuendo mali est, quam in ipso illo, quod timetur [23 - Цицерон. С лат.: «В страхе больше зла, чем в самом предмете, которого боятся».].
– Я не знаю латынь.
– Кто владеет латынью, тот владеет миром, а я лишь говорю, что ты должен попробовать.
Фред оставил пакет с обедом – Майкл был тронут его бескорыстной заботой – и вышел. Он обладал феноменальной способностью выражать нечто очень существенное и важное короткими фразами, убеждая тем самым в нерушимости своей правоты. В тот день Майкл больше не рисовал, душевное равновесие пошатнулось и бесследно исчезло. «Ты должен попробовать». Не «тебе стоит» или «может быть, попробуешь» – Фред не признавал полумер, и это была не дружеская просьба и не праздное предположение – это был приказ.
На следующий день он впервые переступил порог студии мистера Хайда, находившейся в Зале Фредерика – корпусе искусств, что расцвечивало все происходящее в еще более волнующие тона. Писали акварелью, и Майкл попятился к выходу, готовый бросить эту затею, но учитель настоял, усадив его за мольберт.
Когда занятие закончилось и в зале никого не осталось, Хайд оценивающе оглядел результат.
– Сколько? – спросил учитель.
– Что – сколько? – С кисточки капнуло на пол.
– Сколько рисуешь?
– Полжизни, сэр.
– А акварелью?
– Несколько раз пробовал.
Глаза Хайда перестали моргать за линзами очков в проволочной оправе, а залысины на голове, казалось, пошли еще дальше.
– Четыре раза в неделю, – отрезал он. – Тебе придется заниматься как минимум четыре раза в неделю, если хочешь нагнать программу.
– Все так плохо?
Хайд потрусил к выходу, но остановился в проеме.
– Обычно я назначаю пять.
С тех пор Майкл ходил в студию по будням, кроме среды, это были его любимые занятия. И все благодаря ему. Фредерик Лидс, подобно джинну, всегда появлялся, когда Майкл в нем нуждался, и говорил то, что ему нужно услышать.
– Это гений, – сказал Фред.
– Что?
– Не джинн, а гений. Он был у каждого римлянина: дух, что хранит жизнь человека и делит с ним все радости и горести.
Так оно и было. Фред стал его гением. Майкл невольно воспринимал себя персонажем Мэри Шелли, монстром, ненужным и нелюдимым, которого час за часом, день за днем обращал в человеческую особь Фредерик Лидс. Весь мир превратился в полотно с воздушной перспективой – все за спиной Фредерика размылось и утратило четкость, прежнюю контрастность цветов.
Безоговорочное доверие привело Майкла в чащу ночью, после отбоя он выбирался из комнаты, и ни один мальчишка не смел и пикнуть об этих вылазках. В глубине души он не понимал, зачем совершать их с наступлением темноты, однако привычки спорить Фред в нем не выработал, и Майкл покорно шел за другом.
Нужно уметь не только видеть, но и слышать лес, говорил Фред, и его личность приводила Майкла в такой благоговейный трепет, что он не осмеливался признаться в том, что видит в ночной чаще так же плохо, как и слышит. Вакуум. Беспросветная темень. Тишь, разрезаемая случайным треском.
Спустя три месяца, когда полосы лугов за Лакейской Филиппа и Палатой Альберта залило солнечным светом, а молодые и не очень деревца обросли зеленью, они впервые отправились в чащу днем, в прекрасный и дикий, но чарующий своей первобытной спокойной красотой мир. Майкл наконец увидел широкие стволы дубов и вязов, жесткую кору которых, словно вторая кожа, покрывал мох; пугливых серо-рыжих белок, скрытных землероек и слепых кротов. В самой глубине леса они наблюдали за косулей, что вздрагивала, улавливая малейшее движение. Фред рассказывал, что в чаще обитают лисы, но встретить их не удалось.
Майкл представил, как придет сюда с блокнотом и нарисует эту кору, испещренную шрамами; листву, густым куполом скрывающую небо; возможно, даже белок – только бы не спугнуть их. Фред снова оказался прав.
Нежные чистые звуки воды послышались задолго до того, как они вышли к ручью, обрамленному свежей зеленью и мхом. Ничего не подозревающие выдры вылизывали и вычесывали друг друга. Майкл с щемящей горечью завидовал тому, как эти глупые зверьки заботились о сородичах, – сердце сжалось от воспоминаний о далеком доме, куда ему теперь не хотелось возвращаться.
Особенно сильно его манили растения ярких цветов и необычных форм, он почти терял голову, охваченный неутолимым любопытством, пытался запечатлеть их в памяти, чтобы позже нарисовать. На ярко-красном кусте росли чудные глянцевые семена, покрытые шубками, точно пушистые пауки.
– Похоже на улей.
– И тоже может убить.
Майкл пугливо отпрянул.
– Смотри какое, – сказал он через пару минут, указывая на удивительное растение с ярко-рыжими плодами.
– Ядовитое.
В стыдливой уязвленности Майкл спрятал руки в карманы.
– Чаща была создана убивать, – сказал Фред, и прозвучало это примерно так же, как страшилки, что мальчишки мастерили для потехи в свете камина. – В глубине леса, как ты уже, вероятно, слышал, мой предок построил склеп. Когда его жена умирала, она попросила похоронить с ней ее украшения, но он понимал, что могилу разворуют, и тогда решил возвести склеп в чаще и превратить ее в ловушку, чтобы защитить любимую от посягательств любого рода.
– Это легенда?
– Нет, это правда.
– Он построил целый склеп для одного человека?
– Разве в твоей жизни нет человека, который был бы этого достоин?
Майкл сглотнул, и крона зашелестела, забилась в такт смущенному сердцу.
