– Ты покажешь мне его?
– Он заперт, покрыт мхом и плесенью. Я покажу тебе кое-что намного более занимательное.
Тьма сгущалась, медленно, но неотвратимо. И казалось, что они уже пересекли пределы дозволенного, но двигались все дальше, в зловещую, недружелюбную глубь леса, обступившую их невидимыми зоркими глазами, и Майкл готов был поклясться, что они бродили по чаще весь день, что солнце давно село, но через несколько минут на краткий миг настойчивый луч проскользнул через зазор в куполе, сошедшемся над их головами, и ощущение опасности слегка выцвело. Они долго следовали вдоль ручья, продирались через гибкие ветви и бурелом и наконец свернули на тропинку, заросшую мхом, – она вела в другой мир, не предназначавшийся для людей, по крайней мере для живых. С двух сторон тропку обступали деревья и растения. Майкл ускорил шаг – отстать и потеряться здесь означало быть потерянным для мира навсегда. Трели птиц стихли, стволы жались друг к другу в попытке защититься. Майкл обратился в одно колотящееся сердце и два уха – слушать лес.
– Отец говорит, – вдруг начал Фред, и все исчезло, кроме его голоса, – что род Лидсов особенный. Он верит, что мы сверхлюди.
– Лучше других?
– Нет, он предпочитает скромность и смирение, но, если мир настигнет война, мы будем знать, что делать. Наш род не прервется, как остальные.
Майкл сглотнул, когда Фред резко обернулся, обдав его лицо морозным дыханием.
– Я хочу, чтобы ты стал одним из нас.
– Почему?
– Потому что тебе это под силу.
Майкл закусил щеку. Прежде чем ступить за другом, он вытер вспотевшие ладони о брюки и облизнул пересохшие губы.
Сколько он себя помнил, отец втаптывал его в грязь, ломал волю, калечил душу, сжимал сердце и запихивал вглубь, подкармливая его темную сторону, вытягивая ее наружу. Джейсон превращал его в озлобленное, мелочное и трусливое существо, каким был сам. И Майкл мечтал стать кем-то вроде Фредерика, кем-то вроде Филиппа Лидса – мужчин, которые заполняли собой комнату, не произнося ни слова. Он жаждал стать одним из них. И теперь Фредерик Лидс, этот красивый и умный парень, хотел быть его другом, братом, открыть ему непостижимую тайну и впустить в мир сверхлюдей. Глаза Майкла повлажнели, он весь дрожал в мучительно?трепетном предвкушении, так отчаянно он жаждал этого. Но почему же ему так плохо? Как унять этот страх? Что сделать? Возможно, ему просто не суждено стать особенным и получить ту притягательную силу, которой обладали Лидсы.
– Я не посмею заставлять, если не хочешь.
– Я хочу.
– Потребуются жертвы.
– Я готов.
– Тебе придется умереть. И воскреснуть.
– Воскреснуть? Ты же не веришь в Бога.
– Бог не имеет к этому никакого отношения, – сказал Фред отстраненным бесцветным тоном, обратив взгляд куда-то вдаль, а потом снова на него. – Порой ты будешь не в силах понять.
– Я согласен, – ответил Майкл, сжав кулаки, сдерживая необъяснимое, но отчетливое предчувствие беды, что окружало его невидимой, но вполне осязаемой завесой – он и Фред, они будут укрыты от мира вечность. Губы Фреда тронула легкая невеселая улыбка, обнажая кончик какого-то редкого знания, к которому стремился Майкл.
– Что бы ни случилось, я всегда буду на твоей стороне, а ты должен быть на моей.
– И я буду.
Узкая тропка оборвалась, но они продолжали путь. Фред с грацией и аккуратностью обходил ядовитые кустарники, как очень красивое и редкое животное, намного превосходящее человека. Майкл едва не вскрикнул, ступив на что-то мягкое.
– Это мох, – сказал Фред.
Под ногами буйным ковром росли причудливые черные цветы, вбиравшие в себя немногочисленный свет, просачивающийся через крону. В самой середине цветочного буйства раскинулся дуб-исполин, из дупла которого, как язык, выползала дорожка из ползучих цветов. Дупло, сформировавшееся в стволе, манило, затягивало и одновременно отпугивало, напоминая пасть чудовища, – казалось, язык из цветов вот-вот вытянется и схватит обоих.
Фред погладил кору, провел по краям дупла, словно по иссохшим старческим губам.
– Что это за место?
– Сердце леса.
– Откуда оно взялось?
– Дупло? – Фред обернулся. – Естественный процесс разрушения древесины, по большей части ядовитыми грибами.
– Я думал, это цветы.
Фред присел, сорвал один из них и положил в раскрытую ладонь Майкла.
– Fungus letalis [24 - С лат.: «Смертельный гриб».]. Очень редкий и опасный вид грибов.
Майклу не давалась латынь, но это название он перевел. Причудливая шляпка – точно гибрид пентаса и флокса. Сперва показалось, что гриб черный, но на самом деле он был темно-фиолетовым, а шляпку испещрили прожилки всевозможных оттенков от сиреневого до вишневого – они походили на вены больного человека. Ножка оставалась матовой, серой, скользкой, как отрезанный и обескровленный палец. Совершенно без запаха.
– А что в дупле? Там кто-то живет?
Ответа не последовало. Майкл обернулся, испуганные глаза забегали по чаще. Гриб вылетел из рук.
– Фред! Фред! – Его голос метался по лесу жутковатым эхом, но никто не отзывался.
Он бросался из стороны в сторону, даже осмелился заглянуть в дупло – пусто. В ушах звенело, к горлу подбирался съеденный обед, рот заполнила кислая горечь. Деревья сжимались в такт дыханию, стремясь расплющить его. Тьма льнула к лицу, с силой сдавливала виски. Все кружилось и плыло, и в этом пустынном мрачном молчании, в зеленой дымке явно ощущалась угроза. Что делало это с ним? На нетвердых ногах он двинулся через кусты прочь от поляны, ветки, точно лапы, хватались острыми когтями за штанины. Ему удалось выйти на тропинку, заросшую мхом, однако когда она – его единственный ориентир – прервалась, Майкл забыл, как дышать. Бессилие, ужас, подступающая тошнота повалили на колени, и он прижался лбом к земле, замер – весь обратился в слух.
Будешь хорошим мальчиком? Не расстраивай отца!
Он вскочил, помчался куда глаза глядят. Располосовал щеку веткой. Падал – ноги совсем ослабели. Легкие горели, звенело в висках. Обессилевший, он укрылся за камнем, спрятал голову в коленях и разревелся. Рана на щеке защипала сильнее. Кроны деревьев ближе подбирались друг к другу, тесно сплетаясь вокруг него, как мальчишки, что темной стеной обступили его в ту ночь.
Может, отец прав? Он мальчик, первый наследник Парсонса, но Джейсон не возлагал на него больших надежд. В его глазах Майкл всегда был слишком слабым, хрупким, тонко устроенным – слишком похожим на девочку. Когда он родился, то весил не более пяти футов, не кричал, не шевелил ни ручками, ни ножками – сам Майкл впоследствии объяснял это младенческой неосознанной дальновидностью, он уже тогда понимал, что не желает появляться на свет, – велика вероятность, что он погибнет, говорили врачи. И он не дышал – минутная клиническая смерть. Наверное, именно тогда отец поставил на нем крест, и, хотя Майкл, подобно Иисусу, вернулся с того света, он так и не реабилитировался. Самый никчемный, жалкий и слабый щенок в помете заслуживает только унижения и порок. «Почему я не умер, – думал он, – почему вынужден быть здесь, страдать и ненавидеть все вокруг…» Фред удерживал его на этой стороне, верил в него – мог дружить с кем угодно, но выбрал его. Почему?
Утерев слезы, Майкл сел прямо, выдохнул и вобрал в себя воздух леса, легкие, сдавленные страхом, раскрылись. Он прислушался к живой чаще, вернул себе ясность восприятия и задумался. Мысли об отце схватил твердой рукой, как ядовитую кобру, и сунул в старый пифос, тот самый, где хранил все болезненные воспоминания.
Я хороший человек… Я хороший человек…
Он поднялся на ноги и отряхнулся. «Будь мужчиной», – говорил ему Джейсон, дурацкая фраза, ведь он уже родился им. «Не дури» – вот так получше, сказал он себе. Зажмурившись, он вдохнул, ощутив где-то вдалеке хвойный аромат – красивый запах, – и открыл глаза. Мрак, что притаился в закоулках сознания, снова вышел в свет, обретя плоть и силу. Фредерик Лидс, прекрасный как бог и ужасный как дьявол, долго наблюдал за ним с недоброй пристальностью. Даже издалека Майкл уловил блеск в его глазах. Нечеловеческий. Острый. Опасный. Пасть на колени перед ним, как перед божеством. Но что-то внутри, очень тихо – он не услышал слов, но почувствовал, как дыхание, – просило этого не делать. Он увидел его истинное лицо. Или ему померещилось? В нем не было ничего прекрасного. Уродлив так же, как прежде красив.
Фредерик сделал шаг навстречу.
Майкл – назад.
Фредерик сделал еще шаг.
Майкл побежал.
Пустота. Вокруг совершенно ничего, кроме густого, невозмутимого и неподвижного леса, который всегда представлялся ему чем-то страшным и угрожающим. Здесь терялся не один ученик Лидс-холла – смертельный лабиринт, в который он никогда не зашел бы по своей воле. Но теперь он бежал. Бежал в него, спасаясь от чего-то более ужасного.
Деревья подрагивали в такт крови, бьющейся в ушах. Все плыло, рвалось, искрилось, расползалось пятнами, как пленка, в которую ткнули сигарету. Этот страх, этот леденящий душу ужас проникал все глубже, прорастал в нем корнями. Был с ним. Был в нем. Такой всеобъемлющий, что валил его с ног, звенел, бил молоточком в затылок, но он раз за разом вставал. Зрение застыло в горле, крик – в глазах, дыхание хрипело в легких, юркнуло в живот. Ветки хлестали лицо, обжигая кожу, а он все мчался. Шаги настигали.
Ветка полоснула его по лбу с такой силой, что кровь застила левый глаз. Крик – все покрыло красной пеленой. Пот тек с него ручьем. Волосы прилипли ко лбу, лезли в глаза. Мрак чащи окончательно запутал его – он едва успел остановиться на краю обрыва, проехав подошвами по камешкам, жалобно зашуршавшим под ногами. В приступе ошалелого смятения он искал пути отхода. Слишком поздно. Бежать некуда, кроме как навстречу шагам позади. Однако его прошил всепоглощающий страх, и он был готов спрыгнуть, пусть это и означало смерть. И он попытался, но сильная рука схватила его за рубашку и оттащила от края, уткнула лицом в землю. Он не видел нападавшего, но ему не нужно было видеть лицо, чтобы знать – у него был цвет: кроваво-красный. Королевский красный. И пах он так же – как кровь, тяжелый металлический, слегка солоноватый и одновременно сладковатый запах. Жуткий аромат.
Он не позволил ему поднять голову, и Майкл тщетно махал руками, хватал воздух ртом. Сдаться. Нет, так не будет. Не с ним. Не в этот раз. Он предпринял еще одну попытку вырваться, но тут же получил удар по голове. Лес утратил четкость, темнота наплывала с боков.
Вдруг руки схватили его, и он замер, ощутив, как всепоглощающий страх перерождается в набирающую силу надежду. Зачем он бежал? В глубине души он хотел быть пойманным, побежденным, раздавленным и растерзанным. Разбитым вдребезги. Разорванным в клочья. Убитым. Чтобы все прекратилось. Он хотел смерти.
Майкл не шевелился. Не дышал. Ждал. Сдаться. Внезапно это обрело смысл. Рука приподняла его за волосы и ударила головой о землю. Все исчезло, укрыв его покоем неведения.
Открыл глаза. Сглотнул. Земля скрипела на зубах. За ним наблюдала лишь бесстрастная крона. Он стал на колени, и его вывернуло – желудок опустел, но позывы продолжались вхолостую. Он вытер рот рукавом, отполз к дереву и лег под ним. Что-то было не так. Все было не так. И он больше был не тем. Ничем. Нигде. В тупом бессилии и гулком опустошении он лежал на земле, безучастно смотря в небо, режущее глаза синевой. Не осталось ничего в этом лесу, чего бы стоило бояться.
Он поднялся – тело пронзила острая боль, словно его колотили ногами весь день. Преимущество. Никакого страха. Что-то произошло. Но что? Если бы он осознал это, если бы попытался восстановить крупицы воспоминаний, это разорвало бы его, разрушило до основания, погубило бы ту часть души, до которой не дотягивался даже отец, но он не думал, не позволил себе думать. Ничего не было. Всего лишь сон. Припадок. Всего лишь истерика. Он сделал это сам. Он сделал это сам с собой.
Он долго бродил по лесу, путаясь в ветках, получая новые ссадины, считал про себя шаги, подмечал деревья с причудливыми узорами на коре и растения с листьями необычной формы. Каждый раз ему казалось, что выход здесь, уже близко, за углом. Прошло несколько часов – он петлял кругами.
Гнев застил глаза красным маревом, накрыл удушающей пеленой. Майкл с яростью давил муравьев камнями, отрывал ветки, ломал их поперек колена, топтал грибы и кидался шишками, пытаясь сбить гнезда с деревьев. В желудке урчало от голода. Ноги гудели. Гудело все тело. Все было чужим, враждебным, и он решил, что если не выберется, то разрушит лес до основания, но тот стоял, все такой же могущественный и великий, безразличный к его мучениям.
Нужно уметь не только видеть, но и слышать лес. Что это вообще значит? Как слушать лес, когда сердце, подобно запертой в клетке птице, бьется о ребра в отчаянной попытке выбраться. Майкл поднял с земли иссохшую длинную ветку, закрыл глаза и побрел, куда вело сердце. Сначала спотыкался и чертыхался, однако со временем слух обострился: под ногами трескались ветки и иголки, шуршала листва; вдали обнадеживающе щебетали птицы; цокот, шорох, жужжание, шелест – копошение жизни.
Свежее журчание ручья раздалось внезапно и едва различимо. Он не поверил своим ушам – не раз слышал нечто похожее прежде. Однако в этот раз звук на самом деле лился: мягкий, дарящий надежду. Он тихо крался к нему, чтобы не потерять, не спугнуть, не разорвать нить, которую так долго нащупывал. У ручья он открыл глаза. Семейство выдр поспешило скрыться, заметив человека. Майкл сполоснул лицо, смыл с него кровь и пот – не узнал себя в отражении.
Он долго шел вдоль ручья, а когда тот начал уходить в низину, взял другую ветку, вновь закрыл глаза и доверился слуху, сердцу, душе – чему-то неосознанному, неосязаемому. Воздух пропитан хвоей. Майкл защищал лицо рукой от длинных лап. Со временем деревья редели, мрак – нет. День умер. На смену ей вышла ночь. Застывшая и безлунная.
Словно стрелой его пронзил звон колокола из церкви Лидс-холла. Он аккуратно двигался на звук, пока тот не стал совершенно отчетливым, и тогда Майкл понесся что есть мочи, всхлипывая от беспомощного отчаяния. Кровь клокотала в ушах, дыхание свистело в горле, но он бежал, превозмогая боль. Весенний луг, раскинувшийся во все стороны за жилыми корпусами, уже приветствовал его шелестом молодой травы, и даже тьма, притаившаяся в низинах, показалась ему другом.
Безопасность мирной зелени. Майкл согнулся пополам и уперся руками в коленки – в боку кололо, грудь разрывалась. Почувствовав чье-то присутствие, он выпрямился, обернулся, рывком выдохнул, обессиленно опустил руки, и те безвольно повисли вдоль тела, как старые перетертые провода.
Зачем? За что?
Фред стоял, прислонившись к дереву спиной, приподняв подбородок с элегантностью и высокомерием, какие были присущи только ему. Царила зловещая тишина и мрак – они навеки оторваны от реального мира.
– Вот теперь ты один из нас.
9
В веренице изматывающих, похожих друг на друга дней: туалеты на заправке, тонкая полоса дороги в ближнем свете фар, горький кофе в забегаловках, назойливые голоса и запахи, часы мертвой тишины, безразлично скользящие взгляды – Генри Стайн волей-неволей задавался одним и тем же вопросом: как долго это продолжится? А главное: сколько еще я выдержу? В сознании то и дело мелькали киношно-невероятные сцены, в которых он, опрашивая очередного свидетеля, докапывается до правды, уловив царапину на картинной раме, цветочный узор обивки кресла или дорогую безделушку вроде статуэтки алебастрового коня, на котором восседал всадник в шляпе Наполеона, но без лица, по крайней мере, так казалось, поэтому было совершенно непонятно, как он забрался в седло и куда отправится дальше.
В пути от одного свидетеля до другого Генри все гадал, из какого же теста сделаны эти люди, обладающие такими несметными богатствами и день ото дня просыпающиеся окруженные ими. Можно ли доверять хоть одному слову тех, кто видит реальный мир через окошко размером с игольное ушко?
– Я не отниму много времени, Элизабет, – сказал Генри, сев в кресло в очередной богато обставленной гостиной в неовикторианском стиле – мертвая роскошь. – Тебе нужно ответить лишь на несколько простых вопросов, чтобы помочь в деле исчезновения Мэри Крэйн, хорошо?
Она кивнула. Генри намеренно говорил вежливым, рассудительно-повелительным тоном, производя впечатление человека, с которым шутки плохи.
– Ты знала Фредерика Лидса, верно?
– Фамилия его семьи вышита на наших пиджаках. Он особенным образом подчеркивал свой… – она помолчала в попытке подобрать слово, – статус.
– Как же?
– Всегда держался особняком, всегда знал, что сказать и сделать. C ним никто не спорил…
– Почему?
Оливер с усмешкой качнул светлой головой, будто бы говорил: «А вы не очень умны, да?» В этом доме Генри пустили лишь на порог. За спиной Оливера темнел бесконечный коридор.
– Знаете выражение veni, vidi, vici? [25 - С лат.: «Пришел, увидел, победил».]
– Слыхал.
– Так вот, это про Фреда. Он был лучшим во всем, что делал. Не существовало ничего такого, чего бы он не умел.
– Его любили или, наоборот, недолюбливали?
Оливер пожал плечами.
– Никто толком не знал его. Он со всеми держался отстраненно.
– Был одиночкой?
– Скорее ему никто не был ровней, – сказала Сэди и наколола на вилку кусочек мяса, но в рот не запустила. Выглядела она так, словно никогда не ела ни мяса, ни овощей, ни вообще чего бы то ни было.
– Этот его флер таинственности и загадочности всех девчонок с ума сводил, – продолжил Оливер.
– А Майкл Парсонс?
– Они дружили, и довольно долго, – ответила Эмма, ее рыжие волосы светились в закатном солнце, голова точно пылала в огне. В зелени сада стрекотали кузнечики. – Хотя у них не было ничего общего, но Фред его почему-то выбрал.
– Выбрал?
– Конечно, – кивнул Оливер. – Он всегда выбирал. Он же Лидс.
– Не хочу сплетничать, – Сэди понизила тон голоса и подалась вперед, – но поговаривали, что… впрочем, забудьте.
– Да это все слухи, – повела плечом Сэди. – Думаю, их в шутку пустил кто-то из парней. Завидовали.
– Вместе они шли по коридору Тронного зала, и казалось… – Амелия умолкла, перекинув темные волосы через плечо. Она сидела, говорила и вела себя как девушка из высшего общества, но Генри всем нутром ощущал, что она пропитана грязью. Помимо прочего, он напрягал слух и память, чтобы понять, о каком здании идет речь.
– Они были популярны в школе?
– Популярны – слишком простое слово, – отметил Оливер. – Все, кто общался с Фредом, становились божествами. Та же участь со временем постигла и Мэри.
– Что связывало Мэри и Фреда?
– Они встречались. Но в это до сих пор мало кто верит, до бала их почти не видели вместе, – призналась Элизабет.
– Его ни с одной девушкой, кроме Грейс и меня, не видели, – сказала Амелия и, поддав яду в голос, добавила: – Но я, конечно, отвергла его.
