– Знаешь, каков мой диагноз?
Он сглотнул.
– У меня его нет. А знаешь, что это значит? – Она подалась ближе. – Я такая ненормальная, что даже врачи не могут определить, что со мной.
Ожидая очередного броска, Премьер-министр беспокойно носился вокруг с палкой в пасти.
– Поэтому настоятельно советую сменить тон беседы. – В ее размеренном голосе явно читалась угроза.
Как ни в чем не бывало с искренней нежностью Грейс наклонилась и потрепала пса по загривку.
– Пока, малыш.
После взгляд пронзил Майкла, и уже без капли дружелюбия она отчеканила:
– Прощайте, мистер Парсонс.
Все десять пальцев невольно сжались в кулаки. Майкл молча провожал ее глазами в тщетной попытке подавить дрожь в теле. Министр залаял, предчувствуя неладное, и Майкл шикнул на него и жестом приказал сесть. Пес проскулил, но подчинился.
Грейс уже скрылась за тисовой оградой, скоро она исчезла бы совсем в стенах Лидс-хауса. Майкл сорвался, кинулся за ней. Зелень и тропинка плыли.
Грейс вошла в кухню, взялась за ручку, но Майкл сунул ногу в проход, с силой толкнул дверь вперед и, не дав Грейс опомниться, припечатал спиной к стене, схватил за подбородок и поднял, чтобы насладиться тем, как в ее глазах мелькнет страх – ее холодность, вечная отстраненность от мира ранили его.
– Никогда не называй меня мистером Парсонсом. Слышишь? Мистер Парсонс – мой отец. – Рука опустилась ниже, сжав белоснежную шею. – Он монстр.
– Как и ты.
Глаза Грейс остались мертвыми, стоячая вода: ни возмущения, ни страха, ни удивления. Что не так с этой девчонкой?
– Ты меня ненавидишь?
Ее пульс бился под его ладонью.
– Я сломаю тебе ребра.
– Лучше не сопротивляйся, Грейс Лидс. Не хочу оставить синяки. – Он чуть сильнее сдавил ее шею. – Давай сначала. Ты меня ненавидишь?
– Нет.
– Ты меня презираешь?
– Нет.
– Но ведь ты меня на самом деле и не боишься?
– Я от тебя в ужасе, – прошептала она, и впервые ее голос сорвался. Вот оно.
Преграда не пала, но по ней пошли трещины. Он едва коснулся щеки Грейс. Миг. Секунда. Безудержный порыв. Красная вспышка, и он уже целовал ее, совершенно забыв, о чем они говорили и почему он почти наказывал ее через этот поцелуй. Незапланированный, но такой желанный. Глубокий, основательный. Майкл так давно хотел этого и так долго обещал себе, что не станет. Сопротивление. Я сломаю тебе ребра. Он ждал его, но оно не последовало. Прохлада, сладость и свежесть ее рта. Ее губы.
моя моя моя
Смущение. Сломлен и поражен. Поражен тем, что этот поцелуй состоялся, тем, что он оказался гораздо лучше, чем он представлял, а делал он это сотни, если не тысячи раз. Этот поцелуй менял его безвозвратно, выреза?л в нем что-то и создавал совершенно новое, как нож в древесине, и это что-то не стерло бы ни время, ни люди, ни Бог. Лед. Жар. Все не так. Но так и должно быть.
Он задыхался, хватался за нее… Ее сила. Он нуждался в ней и получал ее. Коснулся ее лица, очертил линию подбородка, потянул за мочку уха и спустился ниже, снова к белоснежной шее, пуговицам и кружевам на груди. Вдруг Грейс уперлась рукой ему в грудь, испугав сопротивлением, и шепнула, кивнув на черноту коридора:
– Идут.
Он отшатнулся, точно задетая шаром кегля. Перед глазами все залило сизым маревом, и через биение крови в ушах услышал стук каблуков. Опьяненный поцелуем, отвернулся, оперся руками на столешницу и закрыл глаза, запечатлевая в памяти таявший на губах привкус зимнего леса.
– Вот вы где, – сказала Агнес, даже по голосу чувствовалось, что она удивлена. – Детектив Стайн хочет осмотреть комнату Фредерика, но я нигде не могу найти ключ.
– Он у меня, – ответила Грейс. Майкл обернулся. Румянец на щеках, блеск в глазах, зацелованные губы, растрепанные волосы, растерянность, беспомощность – ничего. Выжженная пустыня. Ее манера держаться, как и прежде, ничем не выдавала ее мыслей и чувств. Майкл отвернулся.
– Пойдемте.
Мерный стук каблуков Агнес удалялся и вовсе затих в глубине дома, остался лишь испытующий взгляд Генри Стайна.
– Не знаю, что вы думаете, но все не так, как вы думаете, – прохрипел Майкл.
– Мужчину определяют поступки. Слыхал о таком?
Майкл промолчал.
– Даже если отец не научил тебя этому, рано или поздно жизнь заставит отвечать за свои.
– Вы меня арестовываете?
– Есть за что?
– Я не виноват.
– Конечно, тюрьмы переполнены невиновными. Мне понадобится твое сотрудничество, если не хочешь стать одним из них.
Грейс
Майкл помнил. Помнил, как увидел Грейс впервые, точнее, как впервые увидел в ней нечто большее, чем сестру Фреда.
Он ждал его на веранде во время перерыва. Близились летние каникулы – весна перетекала в лето. Синева неба резала глаза, облака горели изнутри, подсвеченные молочным сиянием. Воздух напоило теплой свежестью, ветерок шелково льнул к лицу – пейзаж с картины Моне: небрежные мазки, пастельные тона, захват света, импрессионистская манера создания впечатления от изображаемого объекта.
Майкл открыл альбом, чтобы сделать набросок. В неумолимо ярком свете весеннего дня казалось, что за спиной Грейс – она сидела в полном одиночестве посреди зеленого луга, раскинувшегося за Тронным залом Артура, – распускались крылья.
Облаченная в строгую школьную форму: белую рубашку, серую юбку и темно-бордовый пиджак, на котором красовалась эмблема Лидс-холла – огромный раскидистый дуб и девиз школы «Cotidie robustiores fiamus» [28 - С лат.: «Крепчаем с каждым днем».], – Грейс выглядела как никогда спокойной. Тонкая и изящная, но резкая и сильная (Майкл почти ощущал эту силу, как некий шар, сферу, что навеки окружила ее). Гольфы натянуты до странного высоко, несмотря на прописанную в уставе длину: до колен. Однако выше не короче, так что никто ей ничего не скажет, да и в этом был свой шарм – все остальные девочки стремились открыть как можно больше кожи, хотя бы на дюйм, Грейс же, напротив, спрятаться от мира в раковину, как красивая и очень редкая жемчужина. У нее, подобно облакам, был молочный цвет с оттенком василькового.
Грейс сдувала пушинки с одуванчиков и завороженно наблюдала, как разлетаются семена. Она сама походила на одуванчик: ее длинные темно-каштановые волосы казались рыжими, трепетали на ветру, и даже он смотрелся на ней как украшение. Красота в умиротворении. Майкл так и застыл, оцепенел с карандашом в руке, повисшей над бумагой, – он не вернулся к рисунку. Вокруг все померкло, ушло под воду. Ничего, кроме Грейс Лидс. И оттого тот день, который, как и многие другие, грозил пройти незамеченным, растворившись во времени, навечно впечатался в память.
Фред появился из-за спины и сел рядом, неотразимый даже в дурацком канотье (солома, точно золотой песок, по периметру лента цвета венозной крови) – Майкл до сих пор на дух их не переносил, постоянно забывал и получал нагоняй за нарушение устава. Копошение, дергание, возня. Альбом захлопнулся – ветерок обдал пылающие щеки. Но внимательные глаза Фредерика успели уловить набросок и судорожную неловкость друга. Вместе они смотрели на Грейс, думая о своем. На миг Майкл почувствовал какое-то гадкое, беспокойное напряжение, тревогу, повисшую между ними острым копьем.
– Даже не думай об этом, Парсонс. Она моя сестра, и она сумасшедшая.
Майкл не раз слышал об этом, но в глубине души понимал: слово «сумасшедшая» не совсем ей подходило, ему больше нравилось «не от мира сего». Ее мягкость, изящность и тонкость вкупе с опасностью, непохожестью на других, чудаковатостью и даже дикостью вынуждали его желать ее еще сильнее, отчего он окончательно убедился, что он такой же, если не хуже: потерял голову, хотя любой другой уносил бы ноги сверкая пятками.
– Не понимаю, о чем ты. – Голос выдал волнение, и он мысленно отругал себя: не за то, что солгал, а за то, что сделал это так неумело.
– Я любил, был любим, мы любили вдвоем, / Только этим мы жить и могли. / И, любовью дыша, были оба детьми / В королевстве приморской земли.
Майкл заглянул в светлые глаза Фреда, проваливаясь в пучину которых порой забывал, где находится, – именно они позволяли Лидсу успешно играть в Игру – только так, с заглавной буквы, – у которой не было названия, но в которую Майкл соглашался играть. Игра – понятие очень размытое, про себя Майкл называл ее «Правда или действие»: нужно придумать вопрос и озвучить, если соперник не знает на него ответа, то выполняет любое желание выигравшего. Фреду в ней, впрочем, как и во всем остальном, не было равных – Майкл отчаялся придумывать вопросы. С помощью Игры Фред присваивал себе мечты и фантазии Майкла и, умело сплетая их с реальностью, создавал мир где-то на грани тьмы и света, в котором Майкл безоговорочно служил ему.
Сейчас вопрос заключался в том, кому принадлежали строки.
– Блейк?
Фред качнул головой. Майкл пораженчески вздохнул – он не знал ответа, но никогда не сдавался без провальной попытки.
– Эдгар Аллан По. Стихотворение называется «Аннабель Ли», он написал его в честь своей жены, скончавшейся от туберкулеза в двадцать четыре года.
– Он даже не британец! – возмутился Майкл, сказав это с самым что ни на есть британским акцентом. Порой он срывался на английское произношение, с каким говорили ученики Лидс-холла, но одергивал себя, снова возвращаясь к некогда родному, но по большей части получалась некая странная смесь. Ему нигде не было места: ни среди англичан, ни среди американцев. Застрял где-то посередине, дрейфовал в океане, не в силах прибиться ни к одному из берегов.
– Вот именно. Тебе стоит оценить мою поблажку.
Глаза Фреда переместились ниже, на альбом, и Майкл нехотя передал его другу. Фред тут же открыл его на нужной странице, словно положил туда закладку, взгляд прошелся по карандашному наброску, точно рука – медленно и основательно. После он перевернул еще несколько листов и изучил другие рисунки.
– Бессмертное пламя гениальности пылает в груди этого англичанина [29 - Уилки Коллинз. Женщина в белом. Пер. Т. И.?Лещенко-Сухомлиной.].
Американца, мысленно прошипел Майкл, впрочем, он так и не понял, шутил Фред или нет. Неловко-то как – он уже давно не показывал свои работы вне класса мистера Хайда – и поэтому отвел взгляд, вспомнив, как увидел Грейс впервые. Ее острый, воинственный, но при этом притягательный образ привел его в онемение, в животе все обмякло, ведь он не представлял, что лицо Фреда может с такими незначительными изменениями так гармонично превратиться в девичье. Ему понадобился не один месяц мимолетных взглядов украдкой, чтобы найти между ними различия, и ему это удалось: молочно-белая кожа как у брата, но щеки Фреда не были усеяны бледными веснушками, его скулы выступали сильнее, волосы отливали серебром, в то время как у Грейс – рыжиной. Но смерть матери, несметное богатство и чуть ли не телепатическая связь друг с другом придавали обоим близнецам в равной степени таинственной притягательности.
– Она задушила собаку, когда нам было девять, – сказал Фред, вернув альбом, словно вознаграждая его этим фактом.
Майкл слышал немало пугающих историй о Грейс, но его они не трогали. Ее вечное одиночество и молчаливость подсказывали ему, что она либо по природе очень замкнута, либо пережила какое-то страшное потрясение. Мысль о ее полном сумасшествии, в котором его упорно убеждали, никак не умещалась в голове и не вязалась с обликом Грейс.
– Почему? – Что бы Фред о ней ни рассказывал, Майкл никогда не просил подробностей, но в тот день изменил этой привычке.
– Что – почему?
– Почему она ее убила?
Фред поднял взгляд к небу – глаза вобрали в себя его цвет.
– Если хочешь, можешь спросить у нее. Только она вряд ли ответит. И я не обещаю, что она не свернет шею и тебе.
Майкл и не собирался спрашивать. Он никогда не говорил с Грейс. Они даже не были представлены. Интересно, Фред тоже играет с ней в Игру? – мысль возникла так внезапно, что Майкл стыдливо закусил губу.
– Ты знаешь, я люблю свою сестру. Мы – семья. Но ты тоже семья, поэтому я обязан предупредить.
Забота Фреда о Грейс всегда носила тревожный, практически животный характер. Майкл уважал это – делал бы то же самое по отношению к Кэти, если бы мог, но все же Фред не знакомил их, и это его задевало – разрасталось, пухло и ныло под кожей.
С того дня Майкл часто представлял разговор с Грейс, но фейерверк блистательных и искрометных фраз, заготовленных для первой встречи, с каждым днем выцветал и в итоге вовсе исчез. Проходили недели и месяцы, а официального знакомства так и не случилось. И пока Фредерик сидел во главе стола, наслаждаясь лучшими блюдами (вниманием Грейс, беседами с Грейс, тишиной с Грейс), Майкл довольствовался жалкими объедками, молчаливо сталкиваясь с ней глазами в коридорах, столовой и библиотеке. После этого по ночам ему обычно снился один и тот же сон, где расцветала часть души, что была неведома ему самому: он возвращался в тот весенний день. Умиротворенная Грейс сидела на траве посреди зеленого луга и сдувала семена одуванчиков. За ней распускались крылья. Молочное сияние. Майкл шагал к ней, но никогда не добирался.
Все страницы нового альбома заполнили изображения Грейс Лидс.
12
Дом Парсонсов стоял на ушах, и за его пределами все – вопросы Генри Стайна, исчезновение Мэри, ленивое расследование полиции – померкло в подрагивающей предпраздничной дымке хаоса. В этом году Джейсон и Кэтрин планировали пышное торжество, посвященное годовщине их брака – двадцать лет. Последняя неделя приготовлений выдалась особенно тяжелой, но, как обычно, Джейсон вернулся домой, не отметив даже скромным словом ничьих стараний. Майкл укрепил оборону – новые тайники, новые методы – не выдать себя.
После обеда на кровати его ожидал черный чехол. Майкл Парсонс, каллиграфически выведено на карточке. Порой он забывал, с каким апломбом звучит их фамилия, отец и вовсе произносил ее так, будто они были членами королевской семьи. Мама всегда заказывала ему новый костюм для важных событий, пыталась скрыть за внешним видом отсутствие выдающихся внутренних добродетелей, прекрасно осознавая, как начищенные туфли и удачный костюм вот уже десятилетия служили Джейсону в сокрытии его неприглядной, уродливой стороны.
Виляя хвостом, Премьер-министр забрался на кровать, обнюхал чехол, но, не отыскав ничего съедобного или хоть сколько-нибудь занимательного, устроился рядом, показывая всем своим видом, печальным и усталым, что ему тоже не по нраву бесцельная шумиха.
– И не говори, – сказал ему Майкл, натянув брюки и рубашку, выглаженную Дорис, с запонками возникли трудности: руки тряслись, и он никак не мог собрать себя в кучу. Он подошел к зеркалу. Кипенно-белый цвет выедал глаза. Костюм слегка висел на нем – сшит по старым меркам, – но удачный фасон и отменное качество ткани сглаживали потерю в весе.
– Неужели этот красавец мой сын? – спросила Кэтрин, войдя в комнату. Их взгляды встретились в отражении.
Он помнил, какой она могла быть: искренне заботливой, невероятно трогательной, по-женски доброй и по-человечески чуткой, – но отец вытравил из нее эти качества, выпотрошил, как дохлую рыбу, и поместил в нее то, что было нужно ему, и теперь эту маску вечного дружелюбия, притворной вежливости и маниакальной деятельности с нее не содрать. Разве что вместе с головой.
– Хочешь прочитать очередную лекцию хороших манер?
– Нет. Я просто хотела посмотреть на тебя в новом костюме. Тебе они всегда так шли. Ты выглядишь в них…
– …как придурок, – выплюнул он, очень зло, очень по?детски – все не то, он-то собирался сохранять спокойствие, сквозить холодом, как глыба льда – неприступная и заиндевевшая.
– Я хотела сказать, что ты выглядишь в них так же изумительно, как и твой отец.
Лоб Майкла расчертило полосами: хуже, чем страдать от похмелья, было осознавать схожесть с собственным отцом, которого на дух не переносишь. Если бы он был уверен, что сможет рисовать вслепую, то выколол бы эти карие глаза, хотя давно осознал, что отец вечен – вот он: в его лице, в его руках, в его манере откидываться на спинку дивана от усталости и прятать светлые чувства (хотя в их наличии у отца Майкл сомневался) за плотной завесой гнева и жестокости.
– Помочь? – Кэтрин кивнула на запонки, и Майкл пораженчески протянул ей руку.
– Сколько лет ты уже это делаешь?
– Сколько себя помню.
Когда все было готово, Кэтрин провела руками по лацканам его пиджака. Он опустил глаза, чтобы не выдать себя – зрачки набухли до краев радужки. Ее юбка чуть задралась, и в отражении ему открылся вид на синяк. Желто-зеленый. Уже старый. Раньше они пугали его, теснили грудь, приводили в ярость, но теперь, после стольких лет, он лишь с безучастным малодушием подумал: редкий цвет.
– Не забудь про часы, – бросила она в деятельной манере хозяйки дома и покинула спальню.
Майкл замер, онемел, сердце у него буквально выпрыгивало из груди, его подташнивало – он и не помнил, когда кто-то касался его в последний раз. Он едва добежал до ванной, как его вырвало бесцветной жидкостью, и обмяк на полу в идеальном костюме, прикидывая, сколько за него можно выручить…
Его заставляли надевать фамильные часы на все важные события, но он ненавидел их. Отец называл их фамильными, пытаясь превратить род Парсонсов в уважаемый и старинный, только ничего фамильного, кроме гравировки с именем, в них не было. Майкл открыл нижний ящик комода, где хранил коробку с часами – пуста. Пошарил по ящику, заглянул еще в один, перевернул все остальные – ничего. Если бы только он сбыл их с рук… Сколько денег, сколько порочных возможностей, даже мысли о которых так радовали темную сторону его души, обступили бы его ликующей толпой. Но нет. Слишком опасно. Он бы помнил, если бы сделал это.
правда же
С ошалевшей от паники головой он судорожно перерыл всю комнату. Запрятав коробку среди носков и белья, сел за стол переговоров с собственной совестью: совещание прошло успешно – оба договорились молчать о пропаже. В компании белого яда, запоздавшего на встречу, Майкл и вовсе потерял стыд и страх, решив не мелочиться и продать запонки. Снявши голову, по волосам не плачут, как говаривала Дорис. И как удачно Эд уехал разбираться с отцовскими делами в Лондон – горизонт чист. Снова окинув взглядом свое отражение в зеркале, Майкл мазнул рукавом по воспаленному носу. Причесал волосы пятерней, поправив лацканы пиджака, закинул в рот леденец – закусил зубами, чтобы не скрипеть ими, – и спустился.
