Он подошел ближе и присел на краешек стола. Бабочки всегда увлекали Кэти каким-то непостижимым образом – сильнее, чем люди. Она взяла короткую булавку и проколола грудку трупика, затем булавку с нанизанной на нее бабочкой воткнула в пенопласт. Майкл видел, как она делала это десятки, если не сотни раз, но ему вдруг стало не по себе. Он невольно дернулся, представив себя в теле этой бабочки.
– Помнишь, когда-то ты их отпускала?
– Я нашла ее мертвой.
Кэти взяла полоску бумаги, положила поперек правого переднего крыла и наколола по булавке возле краев. С левым крылом и двумя задними она проделала то же самое.
– Фред бы сказал, что теперь она похожа на Иисуса.
– У твоего Фреда были странные понятия о мире.
– Чем он очень гордился.
– Мы же атеисты, – улыбнулась она уголком губ.
Они никогда не говорили о религии за пределами собственных спален, зная, с каким неистовым рвением Джейсон Парсонс пытался вписаться в консервативное высшее общество и что бы он сделал, прознав об их бессмысленном бунте.
Кэти зафиксировала брюшко и усики, а после подняла печальные глаза и обвела взглядом других бабочек, навсегда приколотых и замурованных под стеклом.
– Мама говорит, что в этом году я не вернусь в Лидс-холл на полный пансион. Но мне нравится в школе. Больше, чем тут.
Майкл внимательно взглянул на бабочек, которых она так трепетно собирала: здесь были мелкие и крупные, цветные и черно-белые, пятнистые и полосатые – кладбище несбывшихся надежд.
– Иногда я чувствую себя так, словно меня тоже проткнули насквозь и поместили за стекло, – отстраненно сказала она. – Без тебя совсем тоскливо.
– Я больше никуда не уйду.
Он не посмел обещать ей, что все будет хорошо, – она бы все равно не поверила.
– Что будешь делать с ней дальше? – кивнул он подбородком на приколотую бабочку, стремясь замять этот разговор, упрятать его поглубже в темный, пыльный сундук, где он хранил все беды и напасти, пифос Майкла Парсонса [21 - Пифос Пандоры (известный как «ящик Пандоры») – артефакт в древнегреческой мифологии; кувшин, в котором когда-то были заключены все беды человечества.], – внутри все стягивало от чувства неумолимой лихорадочной вины.
– Оставлю на пару дней сушиться.
– И поместишь к остальным?
Она согласно промычала в ответ.
В тот день Майкл нарушил свое неписаное правило трезвости до обеда, но пагубная эйфория быстро угасла, и в нем снова закипела злоба, граничащая со смертельной усталостью.
– Классический черный чай с маслом бергамота, – послышался мамин голос из кухни. Указания предназначались для Дорис, которая работала в семье Парсонсов с тех пор, как они пересекли океан, но Кэтрин нравилось повторять одно и то же с умным видом знатной дамы – это придавало ей чувство собственной значимости. Ей доставляли какое-то немыслимое удовольствие невидимые утомительные занятия: так, она часами с упоением и дотошностью выбирала оттенки тканевых салфеток и скатертей – слоновая кость или цветочный белый? – форму для прислуги и бумагу для карточек рассадки гостей.
Майкл прошел на кухню, уселся на высокий стул у островка и словил себя на неожиданной мысли, что ничего не ел и не пил со вчерашнего дня – еду с подносов он смывал в унитаз. Но запах свежей выпечки сладко плыл по дому, и он, не противясь ему, потянулся за маффинами.
– Что касается десерта, то, конечно же, бисквиты и сконы. И обязательно ореховые трюфели…
Почти не жуя, он запихнул маффин в рот с детской жадной непосредственностью. Потом второй, третий… Голод. Неутолимый голод. Пустота внутри, что бы он в себя ни забрасывал, никак не затягивалась, в желудке все сводило и горело.
– У наф будут гофти? – поинтересовался он, когда Кэтрин, отдав все распоряжения, полоснула его сердитым взглядом. – Я приглафон? Ефли Дориф фделает йофширский пафкин, то обефаю быть паинькой.
– Йоркширский паркин – осенний десерт, тебе пора бы это запомнить. – Она вырвала у него из рук очередной маффин и вернула на тарелку к остальным. – Так же, как и запомнить, что в приличном обществе не говорят с набитым ртом. И да, у нас будут гости. И нет, ты не приглашен.
– Как это? – Майкл слизал крошки с пальцев. – Как я могу быть не приглашен? Я вообще-то все еще тут живу.
Кэтрин подошла ближе и склонилась над ним, синева глаз пылала, грозясь сжечь его на месте.
– Что с тобой, черт возьми, такое? – Ее нос презрительно дернулся.
– Проголодался.
Если не знаешь, что отвечать, лги и изворачивайся – они с радостью заглотнут наживку, какой бы глупой, наивной и невероятной та ни была. Преступное равнодушие и тупое безразличие накрыли дом Парсонсов куполом.
– Завтра на чаепитие приедут Лидсы, – продолжила Кэтрин уже не своим голосом – голосом для светских приемов и бесед с чужаками, не посвященными в то, как все устроено в их доме. – Я не хочу, чтобы ты снова все испортил.
– Признайся, тебе плевать на то, что я сказал о Фреде. Ты злишься потому, что я задел тебя.
– Ты не настолько глуп, чтобы так считать.
– Ты хочешь, чтобы я исправился, но не даешь мне и шанса это сделать.
– Я давала тебе шансы с тех пор как ты родился, всегда тебя прощала, выгораживала перед отцом, но ты обидел Грейс – это было последней каплей.
– В кои-то веки мужчина повел себя недостойно по отношению к женщине. Какой скандал. Где же это видано? Тебя-то ни один хер в этом доме никогда не унижал.
– Не выражайся.
– Прости, а что именно я сказал не так? Это задевает твои светские манеры? Я, наверное, что-то упустил – когда этот дом стал воплощением учтивости?
– Ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать, почему я сделала такой выбор.
– Выбор? Да он уехал, и ты светишься от счастья, но он вернется, и ты снова будешь плакать в подушку и призраком бродить по дому. Ты спросила, нравится ли Кэти такой выбор? Так вот, я скажу, что по десятибалльной шкале ее одобрение, впрочем, как и мое, равно примерно минус тысяче. И пусть ты и считаешь ее ребенком, она все понимает. Ты хоть представляешь, как это отразится на ней?
– Она знает, что я хочу для вас лучшего. У меня всегда были только благие намерения…
– Тогда, надеюсь, ты знаешь, куда вымощена дорога благими намерениями.
Фредерик
Майкл ступил на припорошенную снегом дорожку и тут же забыл, что приехал на машине; казалось, за спиной закрылся портал, переместивший его в иное время – в далекое и туманное прошлое. Он сделал шаг, еще один и попал в девятнадцатый век, а может, и в более ранний – он никогда не видел ничего подобного и был уверен, что не впишется в общество учеников этой школы с ее готической роскошью, атмосферой интеллектуального расцвета, пыльной тиши и неизбывной печали. Он изучил буклеты Лидс-холла вдоль и поперек, но они не отдавали должного реальности: перед ним открылись сады и поля – голые, замерзшие, заиндевевшие, но Майкл вполне мог представить, как они выглядят в цвете – и мрачные здания в стиле перпендикулярной готики. Он стоял перед самым внушительным, солидным и впечатляющим – главным корпусом Лидс-холла, изначально построенным как мужской монастырь. Благодаря состоянию Лидсов здание поддерживалось в первозданном виде вот уже несколько столетий. Новые корпуса построили по образу и подобию главного.
Лидс-холл – светская школа-пансион, которая к концу двадцатого века стала смешанной: раньше здесь учились исключительно юноши, и, хотя этот порядок вещей канул в Лету, иные традиции соблюдались и по сей день. Все корпуса, помимо официальных названий, обросли здешними прозвищами в честь прежних хозяев, вроде Тронного зала Артура или Палаты Альберта, и так как всех Лидсов через одного нарекали Артуром, Альбертом или Филиппом, понять, кого именно так почитали, не представлялось возможным. Не только аристократизм и титулованность, но и религиозность Лидсов, а в частности нынешнего директора Филиппа, патиной въелась во все корпуса: украшениями коридорам и залам служили изображения сцен из библейских сюжетов, даже стены комнат ученикам не позволялось осквернять постерами и личными фотографиями.
Незнакомая, пугающая обстановка вынуждала Майкла наглухо закрываться до последней пуговицы, мрачное волнение никогда не покидало, перемешиваясь с какой-то тоскливой, тревожной печалью. Однако Лидс-холл не оставлял ему ни тени шанса быть потерянным – тянул из промерзшего темного подземелья прошлого в яркий лучистый мир возможного будущего. В старой школе использовали лозунг, отражающий понятный коммунистический идеал: «От каждого по способностям, каждому по потребностям», у Лидс-холла же был свой: «Крепчаем с каждым днем» – вышитый под школьным гербом, представляющим собой дуб, глубоко пустивший корни.
Впервые Майкла окружало так много людей, голосов, звуков, запахов и событий – возможности обступали его, дружески протягивая руки. Школьная круговерть подхватила его, как ветер – упавший лист, и он плыл по течению, не в силах ему противостоять. Однако прошлое и воспоминания об отце, подобно настырному, гнилому гвоздю, разъедали мозг, с наступлением сумерек жизнеутверждающее разнообразие меркло и проносилось мимо, словно за окном скорого поезда. Его охватило страшное, мертвое безразличие ко всему на свете – фигура, навечно вмерзшая в глыбу льда. Несмотря на настойчивые уговоры, просьбы и приглашения учителей, вся деятельность казалась бессмысленной и обреченной, и он не выполнял ни капли больше положенного, залег на дно в стремлении пережить это все.
Раз за разом во сне и наяву он вспоминал тот день, когда ему пришлось покинуть дом: отец силой запихнул его в машину, сел сам и приказал отправляться. Благоговейный ужас застыл на побелевшем личике Кэти. Она бежала за машиной в полной решимости остановить ее, но в конце концов, плача от поражения, замерла, и худенькие ручки повисли вдоль тела. Машина все набирала скорость, и Кэти стремительно расплывалась, уменьшалась, превращаясь в крошечное пятнышко вдалеке…
В общей комнате для младших мальчиков, Лакейской Филиппа, наконец осела пыль и воцарилась тишина, но Майклу не спалось: слишком устал, чтобы думать о прошедшем дне, и слишком волновался, чтобы спать. Он закинул руки за голову и начал рассматривать потолочные балки, видя лишь их очертания – было темно, – но представляя, как там появляется знакомая картинка: лицо сестры.
«Нужно поспать, нужно поспать», – шептал за ухом голос Эда, когда Майкл проваливался в воспоминания чересчур глубоко, но все равно засыпал лишь под утро и потом весь день клевал носом.
В свободное время он тайком рисовал, забиваясь в углы библиотеки и галереи. Все залы Лидс-холла и даже деревья за его окнами предоставляли чистое вдохновение, но он никому не показывал свои рисунки – стыдился их – и не решался пойти на уроки живописи, продолжая с сожалением краем глаза посматривать в дверной проем художественной студии мистера Хайда, робко проникая в мир мольбертов, красок и высоких окон.
Друзей у него не появилось, несмотря на то, как отчаянно он нуждался в человеке, который помог бы ему вынести дыхание серости. Найти друга значило предать Кэти, и он мучился неизбывным, тягостным одиночеством, которого прежде не испытывал. Да и с кем дружить, когда все такие чопорные и претенциозные, холодные и далекие, как неизведанные планеты. Никто не представлял интереса для его израненного разума – никто, кроме него.
Фредерик Лидс. Даже имя звучало по-особенному, и Майкл раз за разом повторял его, пробуя на вкус. Фред был не просто прекрасен, а до боли непостижим, как герои картин, которых Майкл изучал с пристальным и неослабевающим упорством, но даже юноши с шедевров Морони, Вечеллио и дель Гарбо меркли перед красотой и величием Лидса – мальчика из мрамора, подобного богу, но не тому, которому поклонялся Филипп.
Прямая спина, умные глаза, непроницаемо спокойное выражение лица, мерный шаг – казалось, воздух расступался перед Фредом, будто высокие волны, – истинное воплощение старой Англии. Он заслоняя собой все, точно главный элемент на полотне, оттесняя в сизое марево остальных, маленьких и незначительных. Вокруг него все светилось, искрилось, подсвеченное неким секретом, в наличии которого Майкл не сомневался и отчетливо видел его цвет – кроваво-красный или, как он называл его, королевский красный. Впрочем, держался Фред всегда особняком – у короля не было свиты. Обычно Майкл искренне презирал таких мальчишек, считая их зазнавшимися и эгоистичными, но не Лидса.
В столовой и на уроках Майкл садился сзади и чуть сбоку, чтобы, онемев в благоговении, иметь возможность следить за ним. В каждом кабинете у Фреда было свое место, третья парта у окна – никто не смел занимать ее. Майкл переставал дышать, трепеща от восторга, когда в шорохе страниц, под мерное объяснение учителя незаметно для остальных наблюдал за своим божеством. Впервые за несколько дней показалось зимнее солнце, очертившее профиль Фредерика – он пылал в золотистом свечении, и можно было рассмотреть каждую ресницу, обрамляющую его глаза.
Фред был левшой, и Майклу это ужасно льстило. Отец всегда говорил, что это недостаток, дефект, изъян, и, видя свой почерк – хаос неподдающихся расшифровке закорючек, – Майкл был склонен согласиться. Наверное, у Фреда тоже отвратительный почерк, думал он. Когда все покинули класс, он нашел его работу. Нет. Безукоризненный, изящный, слегка старомодный, с затейливыми, уверенными завитушками почерк – идеальный, как и все остальное в нем.
По ночам лицо сестры на потолке не исчезало, но время от времени превращалось в другое – мальчишеское. Майкл снова отругал себя, повернулся на бок и попытался последовать совету Эда – поспать. Скрип кроватей. Мерное дыхание других мальчиков. Сопение. Храп. Вдруг с него рывком стянули одеяло – он вскочил, тщетно рассматривая сонными глазами силуэты в темноте. Четверо. Как всадников Апокалипсиса.
– Ну что, американец, – сказал Артур, самый высокий из них, скинув одеяло на пол. Он всегда стремился выделиться на занятиях, казалось, его ненавидели даже учителя. – Пора проверить, чего ты стоишь.
Сон как рукой сняло, сердце забилось чаще, губы пересохли, он будто облизывал наждачку – привкус крови во рту.
– Да ты не переживай, – почти дружелюбно произнес полноватый мальчишка, который поглощал сконы с изюмом – они никому больше не нравились. Майкл не помнил, как его на самом деле зовут, ведь все звали его Крепышом. – Это все проходят. Мы тоже прошли.
– Только не кричи. Если кто проснется, придется повторять заново, – объяснил долговязый в очках, кажется, Том. – Ты так просто не отвяжешься.
Стоявшие по бокам от кровати схватили Майкла за руки и потащили по дощатому полу к двери, а потом вниз. Он попробовал вырываться и, вопреки предупреждениям, вскрикнул. Ему тут же запихали в рот тряпку, пропахшую плесенью, – он закашлялся. Пятый, худощавый и рыжий, Брент, вратарь футбольной команды, присоединился к ним на первом этаже у выхода.
– Получилось? – спросил молчавший до этого светлый мальчик, чересчур бледный, словно выцветший от смертельной болезни.
– А сам не видишь? – В руках Брента звякнули ключи, в глазах сверкнул озорной огонек.
Мальчишки выволокли Майкла на улицу. На дворе стоял январь, ночью температура в Суррее падала до нуля, а на Майкле только пижама, зато со школьным гербом – по крайней мере, полиция сможет опознать труп, подумал он, – холод проворно забрался под ткань, его трясло. Хотя бы на ногах оказались носки, иначе они бы так и тащили его по земле босиком.
Когда он ударился коленкой о лестницу, острая боль заставила его замычать. Следующий удар он получил уже намеренно – Артур дал ему подзатыльник, неприятный, но слишком легкий, чтобы сделать больно. Дилетанты, им нужно взять пару уроков у Джейсона Парсонса.
Они протащили его по гравию за Лакейскую Филиппа, а после потянули через голый заиндевевший луг к бескрайнему лесу, черневшему вдали, – темень, точно тушью закрасили. Ученики любили придумывать байки о чаще Лидсов, сидя в общих комнатах у камина, таким образом настоящая история обросла кучей леденящих кровь подробностей. В сердце чащи притаился фамильный склеп Лидсов (это официальная информация, говорил каждый, кому возражали), и теперь ненавидящие все живое привидения бродили среди деревьев в поисках жертв (Сущая выдумка! – А вот и нет!). Майкл не верил этим небылицам, однако помнил наказ директора, строгий и категоричный: в лес ни ногой. Запрещено уставом школы и повлечет не просто отстранение от занятий, но и исключение. Отец убьет его, если он вылетит, не продержавшись и месяца. Майкл заерзал, Артур схватил его за рубашку, вырвав из рук товарищей, кинул на промерзшую землю и ударил по животу носком ботинка.
– Да заткнешься ты или нет? – прикрикнул он. – Вы все, америкашки, такие? – Он жестом приказал светлому и Тому подхватить Майкла снова, что они и сделали.
На этот раз удар разрезал его надвое, вырвал стон боли. Это напомнило Майклу о тех днях, когда отец порол его плетью, нагнув поперек стола, и он по привычке попытался зацепиться за что-то взглядом, мысленно перенестись в это, как делал в кабинете, но в черном бархате неба ничего не разглядел – ночь была застывшей и безлунной.
– Здесь? – шепнул Крепыш.
– Да, – ответил Артур.
Только тогда взгляд Майкла выхватил веревку в руках Тома – странную веревку, сделанную из множества разных: потоньше и потолще. Они привяжут его? Повесят? Майкл снова забрыкался, но мальчишки уже не обращали внимания, кинули его на землю и собрались вокруг него плотным кольцом, как перед решающим матчем.
– Кто останется? – спросил Артур, явно полагая, что не он.
– Я, – тут же вызвался Крепыш.
– Ты всегда остаешься, – усмехнулся Брент, – как девчонка.
– Ничего не девчонка, я ответственный.
– В этом деле уж точно, – признал Том и передал ему веревку.
– Только не отпускай, – пригрозил пальцем Артур.
Майклу связали руки и потащили дальше, в самую темень чащи, светлый включил фонарик, а Том схватился за один из концов веревки, другой – остался в руках Крепыша, задачей которого было стоять на месте. Майкл мысленно выдохнул – веревка предназначалась не для него.
– Чуть не забыл, – сказал Артур и, вытащив из кармана платок, завязал Майклу глаза.
– Ну ты псих, – неодобрительно буркнул Том.
Артур сильнее впился в руку Майкла, перед глазами которого мало что изменилось – лес будто соткали из черных нитей. Даже с фонариком мальчикам приходилось ступать почти наугад. Напряженное молчание вспарывали живые звуки леса: трескающиеся под ногами ветки, шорох и гул, раздававшийся неподалеку. Майкла било дрожью от холода и ужаса неизвестности.
– Это мертвецы, – загробным голосом зашептал Артур, – они вылезли из склепа и теперь рыскают по чаще в поисках свежей крови.
– Да нет никаких мертвецов, – буднично отозвался Том.
– Вот об этом наш новый друг нам завтра и расскажет, – заключил Артур.
– Или не завтра, – хохотнул Брент.
– Да, завтра мы его точно не увидим, – подтвердил светлый. – Мой брат говорил, что когда они испытывали одного новичка, лет десять назад, то тот еще три дня бродил по лесу, прежде чем его нашли.
– Да-да, Альберт, все знают, что ты потомственный лидсхолловец, – возмутился Артур, – не обязательно так часто об этом напоминать.
– Просто сказал.
Их разговор едва добирался до испуганных ушей Майкла, острые ветки и иголки кололи через носки, одна из них впилась в правую пятку.
Вдруг мальчики притихли, словно разом приняли обет молчания. Прошла целая вечность в нехорошей тишине, прежде чем раздался голос Брента:
– Долго еще?
– Пока не закончится веревка, – объявил Том.
– Ты что, боишься? – спросил Артур.
– Я же не Крепыш.
– Тогда не задавай глупых вопросов.
Позади плыл шепоток и треск веток.
