– Слушай, начальник… – Дядь Гера отлепился от Мамы и шагнул к участковому, как бы ненароком выдавливая того из прихожей. – Дружище, ну что мы, ей-богу, с утра пораньше тут… Давай-ка спокойно один на один вопрос порешаем, без баб и детей. Милая, – это он уже к Маме обратился, – ты посиди пока с пацаном. Позавтракайте, что ли… А я скоро.
Последнее было сказано им обоим. Уже другим тоном, со значением сказано, и голос у него опять поменялся – стал тихим и злым, уже не как у молодого, а как у того, второго компрачикоса, со звездами на плечах.
Мама утащила Павлика в спальню. Тот все повторял, утирая слезы: «Врешь… Зачем врешь… Ведь не так, не так все было…» – и она, усадив сына на край кровати, сама упала на колени. Тоже заплакала, только тихо, сдерживая рвущиеся из горла рыдания. Зашептала горячо, вперемежку с всхлипами:
– Молчи, ты только молчи! Не говори никому ничего, не надо… Кто же знал…
– Да что случилось-то?! – закричал Павлик, но Мама тут же накрыла ему ладонью рот.
Оглянулась в сторону прихожки, замерла. Даже всхлипывать прекратила. Только тут Павлик понял, насколько же она перепугана. Удостоверившись, что никто их не слышит, продолжила шепотом:
– Надо молчать, Павлик. Надо молчать обо всем. Потому что иначе Герман сделает тебе больно, очень больно. Кивни, если понимаешь!
Павлик кивнул, и Мама убрала ладонь, одними губами повторив: «Только тихо!»
Он зашептал ей в ответ:
– Ну и пускай. Пускай делает. Я потерплю! Нельзя же так, мам!..
– Можно, маль-чико. – В комнату зашел дядь Гера.
Привалился к дверному косяку. Все еще бритый и «гладкий» внешне, но такой же «мятый» внутри, как и раньше, – эта «мятость» сквозила в каждом ленивом движении, во взгляде, в голосе. Дядь Гера ошпарил обоих прежней фиксатой ухмылкой. Поманил Павлика:
– Топай сюда. Разговорчик имеется.
Мама вскочила на ноги, взвыла: «Герман, не надо!», бросилась к отчиму. А дядь Гера в долю секунды отклеился от двери и, махнув древоподобной ножищей, ударил Маму в живот. Та согнулась пополам и медленно, с глухим стоном завалилась на пол. Павлик кинулся к ней, однако его накрыла тяжелая цепкая лапа – лапа монстра из тех фильмов, что мальчик тайком от Мамы смотрел по телику. Потом он встречал таких чудищ в ночных кошмарах, но никогда, никогда и представить себе не мог, что увидит одно из них наяву!..
Лапа сдавила тонкую шею, превращая крики в сиплый писк.
– Прогуляемся, чико?
– Герман, пожалуйста…
– Заткнись, путамадре.
Он, все еще удерживая полузадушенного Павлика за горло, небрежно вильнул ногой и прочесал подошвой кроссовки по лицу Мамы. Голова ее качнулась, стукнула затылком по свежепомытому полу. Из носа пошла кровь.
– Буэно, – удовлетворенно кивнул дядь Гера. – Пошли, чико, потрем за дела наши грешные, дела семейные… А ты, пута, – это он уже снова обращался к привалившейся к стене Маме, – утрись и сиди здесь, не рыпайся. Нос с хаты сунешь наружу – носа лишу. Позво?нишь кому – мобилу в очко засуну, куда ты так любишь. Только не тебе засуну. Компренде?
Мама что-то бессвязно простонала в ответ.
– Вот и ладушки, мучачка. Вот и буэно… Пойдем, маль-чико, – подмигнул Павлику Мятый Человек. Чудище из кошмаров, монстр из-под кровати. Самый опасный из всех компрачикосов.
Дядь Гера выволок мальчика на лестницу, протащил за шкирку на восьмой этаж. Остановился возле пустующего кошачьего «лагеря». Легким пинком отфутболил блюдце в угол за мусоропроводом. Ослабив хватку, пихнул Павлика туда же. Распахнул окно. Достал из кармана брюк спички и пачку – само собой мятую, какую ж еще! – щелчком пальца выбил сигарету, зажег. Глубоко затянулся и выпустил дымную струю из ноздрей.
– Значит так, чико. Объясняю один раз, популярно. А ты вникай и запоминай, потому что второго раза не будет. Компренде?
Дядь Гера опять щелкнул пальцами, и горящая сигарета пулей стрельнула в сторону забившегося за трубу Павлика.
– Вижу, что компренде.
Мятый Человек продолжал:
– Думаете, дядь Гера плохой? Так и есть. Мучо, мучо плохой! Но вы, может, думаете, что дядь Гера и с головой не дружит. А это не так. Я, знаешь ли, пока сидел, книжки всякие читал. Гумилева там, учебники… Ну, что было, то и читал, хули делать. Вот, языки изучать даже начал: си, буэно и прочую срань… Культура, блядь! – Он усмехнулся, глядя в окно, и солнечный блик тускло сверкнул на одной из коронок. – Так что дядь Гера не дурак, чико. И мне, веришь, нет, на самом деле в хер не впились ни ты, ни мамашка твоя, на передок слабая. Путамадре!.. Мне только зиму у вас перекантоваться, а потом – разбег, каждый по своим делам и делишкам. Ну или, может, сами куда съедете, если буфетчицу-минетчицу твою уломаю на размен… А я ее точно уломаю. Компренде?
Павлик робко кивнул из своего укрытия.
– Дядь Гера проблем не ищет, чико, – сказал Мятый Человек вкрадчиво. – Дядь Гера проблемы решает.
«И другим создает, всем вокруг», – добавил про себя Павлик, но вслух произнести не решился.
– Так вот, для понимания, чико. Если мне создашь проблемы ты – пострадает твоя мамашка. Если же она сама чего мутить станет – плохо будет тебе…
Павлик, пользуясь моментом, пополз вокруг трубы, надеясь выбраться по другую сторону мусоропровода. Чтобы, улучив еще какую возможность, бежать наверх, в квартиру. Запереться там, схватить телефон, звонить в полицию, в МЧС, спасателям, чтобы приехали и спасли всех – его, Маму, Карину…
«Каринка!»
Выглянув из-за угла, Павлик увидел соседку – она подсматривала за происходящим из коридора перед своей квартирой. Как давно Каринка там прячется? Как много видела и слышала? Понимает ли, с каким чудовищем они столкнулись?..
Что-то ему подсказывало, что понимает.
Почему же тогда торчит тут, под самым носом у монстра, а не скрылась в безопасности, за новыми-то замками?..
Их взгляды встретились, и Павлик узнал ответ на свой немой вопрос. Из-за него она здесь сейчас стоит. За него, за друга своего мелкого, переживает. И Рыжик, сидящий у Каринки на руках, наверное, тоже волнуется…
И вдруг она закричала:
– Стой!..
Но было поздно. Пальцы-когти схватили Павлика за волосы, потянули из-за трубы назад и наверх.
– А теперь давай-ка закрепим науку, – прохрипел дядь Гера страшным голосом, швыряя Павлика на пол. Оскалился по-звериному, глядя на Карину. – Раз уж все в сборе… Сюда ползи, пута малолетняя. Быстро, я сказал!
– Не надо, Карин…
– Надо, чико, надо, – сказал Мятый Человек и наступил Павлику на спину.
У того разом весь воздух из легких вышел, глаза брызнули слезами на пыльную плитку, к которой дядь Гера придавил Павлика всем весом.
– Греби сюда, пута. А не то маль-чико станет совсем бо-бо.
Казалось, нога дядь Геры сейчас продавит его насквозь, провалится прямо через тело, кроша позвоночник и ребра до тех пор, пока подошвой грязной кроссовки не упрется в пол. У Павлика даже голову поднять не получалось, настолько сильными были давление и боль. Перед глазами устроили хоровод звездочки, и в этом хороводе он с трудом сумел разглядеть красные Каринкины сапожки – девочка шла к монстру.
А тот, возвышаясь над Павликом живым истуканом, буквально втаптывая того в бетон, бормотал что-то совсем уж странное и непонятное:
– Гумилев, пута! Это был, мать его, поэт, романтик… И еще шпион.
«Отпусти меня, отпусти, ну пожалуйста, как больно-то, а-а-а…»
– А я не шпион. Но тоже сидел. И тоже романтик! Я, вашу мать, кон-кис-та?-дор, в панцире железном!.. И сейчас, пута, я отучу вас стучать на конкиста?доров… На колени, сука. На колени, сказал!
Сквозь боль в спине, сквозь туман в глазах Павлик скорее ощутил, чем увидел какое-то движение рядом. На лицо ему пала тень, послышался шорох ткани.
Мятый Человек «в панцире железном» убрал тяжеленную свою ногу. Павлик смог вдохнуть немного воздуха, пусть и вперемешку с пылью. Мельтешащих звездочек стало чуть меньше. Мальчик откатился в сторону, с трудом присел на полу, поднял голову – и ахнул от ужаса.
Карина стояла перед дядь Герой на коленях, как тот и требовал. Плечи и голова девочки были опущены, лицо она уводила в сторону, прятала от Павлика. А дядь Гера, положив одну руку ей на затылок, другой возился с пуговицами на брюках. Глаза его маслянисто блестели, губы кривились в блаженной улыбке – совсем как в тот раз, на кухне, когда Павлик застал его и других компрачикосов за посиделками со шприцем.
– Закончим, что в тот раз, в лифте, не успели… – Мятый Человек выудил из расстегнутой ширинки нечто, на вид тоже весьма и весьма мятое. Мятое, грязное и большое. – Давай, бери… – возбужденно пыхтело чудовище, то и дело срываясь на глухой рык. – Возьми его… Хавай, сучка…
Раздалось шипение. Рыжик!
Котенок, которого Карина все это время прятала на груди, храбро кинулся на защиту хозяйки. Яркой оранжевой молнией сверкнул в воздухе и впился дядь Гере прямо в пах, всеми когтями и клыками сразу.
Мятый Человек заревел от боли и ярости. С воплем отшатнулся, ударился спиной о подоконник, задел локтем оконную раму – там даже стекло треснуло.
– Ах ты ж тварь! Сука гребаная! Блядина!
Кажется, весь его бесконечный запас словечек-«эксперантос» в один миг куда-то испарился.
Карина, улучив момент, вскочила и помогла встать на ноги Павлику. Они замерли на площадке перед лифтами, с восторгом и ужасом наблюдая за неравной схваткой. Рыжик, их пушистое маленькое солнце, превратился в комок отчаянной смелости и буквально вгрызался громадному мужчине в самое уязвимое место. Мелькали лапы, летели в воздух алые капли – кот рвал кожу и плоть.
Но исход битвы был предрешен заранее. Мятый Человек был слишком большим и сильным. А Рыжик, несмотря на всю свою кошачью храбрость, оставался всего лишь котенком. И пусть ему удалось за счет внезапности атаки поколебать «железный панцирь» и заставить противника отступить, запаниковать, дядь Гера быстро пришел в себя.
С усилием отодрав воинственно шипящего Рыжика от брюк, дядь Гера утер свободной рукой взмокшее от пота лицо, перепачкав лоб красным. Другой рукой перехватил бешено изворачивающегося котенка за шерсть на загривке, поднял перед собой. Черные глаза безумно сверкали, но Павлику померещилась во взгляде, которым монстр окинул кота, тень чего-то, отдаленно смахивающего на уважение:
– Вот же сучонок…
Затем Мятый Человек перевел взгляд на ребят. Забрызганное кровью лицо скривилось в мстительной гримасе:
– Скажите «адьос» своему гато, щенки.
– Пусти! – Заверещав, Карина сама, как кошка, вцепилась в руку дядь Геры.
А Павлик из последних сил прыгнул в ноги чудовищу.
Но Мятый Человек лишь повел плечом легонечко и одним этим движением отбросил Карину на пару метров. Пихнул лениво, будто нехотя, коленом – и в кровь расшиб мальчику нос.
– Запомни-ка это, маль-чико. Запомни получше.
Шагнул к окну и швырнул слабо пискнувшего Рыжика наружу.
На мгновение, на какую-то микроскопическую долю секунды, когда ярко-оранжевый шарик застыл в воздухе, словно повиснув в гамаке из солнечных лучей, Павлику, все еще в полуобмороке, почудилось, что у их с Кариной маленького защитника и правда выросли крылья, как у настоящего ангела. Ведь котики же ангелы, посланные нам свыше, чтобы присматривать, да?..
В тот краткий миг, растянувшийся едва ли не до бесконечности, Павлик даже успел представить, как Рыжик, пару раз взмахнув этими своими новыми чудесными крыльями, воспаряет над пропастью восьмого этажа. И летит, летит в далекую синюю высь, над двором их многоэтажки и дальше, над крышами других домов, над парковкой возле «Пятерочки» и над самой «Пятерочкой», над золотисто поблескивающими кронами осеннего парка. Летит, устремляясь к старшему, великому своему собрату.
Маленькое солнышко – к большому и яркому Солнцу.
…Они нашли его у бордюра. Возле оградки, отделяющей детскую площадку от пятачка подъезда. На сером асфальте темнела цепочка влажных пятен – несколько метров Рыжик прополз на переломанных лапках, капая кровью из разбитой головы и рта.
Павлик рухнул рядом с котенком. Ободрал коленку и порвал штанину, но даже не заметил. Погладил Рыжика по спине – та была мягкой, мнущейся, как пластилин, и мокрой. К шерсти прилипла асфальтовая крошка, а окрас стал темнее из-за пыли и крови.
– Поднимайся, Рыжик… Поднимись, ну же… Ты же кот, у тебя девять жизней, давай… – умолял, заливаясь слезами, Павлик. Сбоку присела на корточки Карина, положила руку на плечо. Павлик содрогнулся. Его трясло. – Поднимайся, Рыж…
Но у того не осталось сил даже просто дышать. Еле-еле повернув маленькую круглую голову, котенок в последний раз взглянул на своих юных друзей все еще зелеными, но уже тускнеющими глазами.
Еле слышно мяукнул, будто прощаясь, и умер.
Хоронили Рыжика тем же вечером, в парке за «Пятерочкой». В рюкзаке Карины – том, что с черепом. Она специально принесла его из дома, а еще взяла с собой совок.
Пока Павлик ковырял в газоне на углу парка ямку для Рыжика, Карина объясняла:
– Взрослые нам не помогут. Боятся. За нас боятся, поэтому ничего и не сделают. Ни мой батя-рохля, ни наши с тобой мамы.
Павлик молчал. Только еще яростнее тыкал совком подмерзшую землю, понимая, что подруга права. Да и как с ней поспоришь – она же большая, сама уже почти взрослая. Не то что он – мелкий, мелкий, жалкий, бессильный! Карина смелее его и смелее всех других, вместе взятых.
А еще она ведьма…
Юная ведьма говорила:
– Сделаем все сами. Проведем ритуал.
Павлик остановился, посмотрел на Карину с робкой надеждой. Та покачала головой удрученно:
– Нет, Павлик, не получится. Рыжика оживить нам с тобой не под силу…
– Ну и зачем тогда твои ритуалы?!
– Чтобы карать.
Могила была готова. Неглубокая, конечно. Но много ли надо, лишь бы рюкзак-гробик поместился. Карина вытряхнула в траву содержимое: коробку из-под обуви, пластиковую бутылку. Ножик для резки бумаги, пластырь. Старый блокнот, обгрызенный карандаш. Медальон на цепочке, похожий на те татуировки, которые Павлик видел на плечах у старшего из компрачикосов, – в форме звезды. Только Каринина звезда была с какими-то непонятными фигуристыми значками на конце каждого из лучей и обведена кругом.
В коробку к останкам Павлик положил игрушку с перышками и бубенцами. Может, подумал, где-то там, на кошачьих Небесах, Рыжик еще немножко с ней поиграет. Протянул руку и на прощание почесал маленькое и все еще мягкое ушко, погладил холодную бледно-розовую подушечку на пятке, сжал пальцами коротенький хвостик.
Прикрыл глаза, в которых больше не осталось невыплаканных слез. Запоздалым тихим эхом еле слышно повторил вслед за Кариной:
– Карать.
Коробку сунули в рюкзак, а рюкзак уместили на дно могилки. Встали рядом, с двух сторон. Скорбно склонили головы.
Павлик попытался вспомнить какую-нибудь молитву – вроде как полагается… Однако на ум ничего ни шло. Мама водила его пару раз в церковь, но там было так скучно, что приходилось бороться со сном. Никого и ничего Павлик в церкви не запомнил, кроме нарядного бородатого дядьки с толстым крестом и некрасивых плоских портретов в позолоченных рамах.
