«Это не они с тобой говорят», – вмешался Хронофаг спокойно. – «Это ты когда-то говорил сам с собой. Я только проигрываю запись».
– И зачем?
«Чтобы ты понял, что петля не снаружи.
Она в тебе».
Он закрыл глаза.
Наверное, со стороны это выглядело как приступ мигрени: мужчина среднего возраста, в пальто, на перилах, с лицом человека, который пытается вспомнить, выключил ли утюг.
Внутри же разобрать шум становилось всё сложнее.
Поверх его собственных голосов начал пробиваться другой. Женский.
Не Лея.
Другой. Та, которую он слышал когда-то, когда Синхрон только запускали. Одна из первых жертв, чью память пропустили через Хронос, чтобы протестировать механизм.
– Я не хочу, чтобы мои годы кому-то достались, – говорила она тогда, застыв в стекле камеры.
Теперь её фраза звучала иначе:
– Я не хочу, чтобы мои годы кому-то достались… кроме меня самой.
А затем – ещё один голос. Мужской, сухой, из тех времён, когда решали, кого именно пустить в систему:
– Мы обязаны думать о большинстве.
Поверх этого – голос Леи:
– Большинство – удобная маска для того, чтобы не видеть конкретных.
И наконец – его собственный:
– Мы за это отвечаем.
Все эти голоса наложились, как слишком много дорожек в студии, где забыли про баланс.
«Сведение трека», – сухо прокомментировал Хронофаг.
– Ты смеёшься?
«Я делаю выводы.
Ты заметил, что во всех вариантах ты сам назначаешь себя ответственным?»
Он хотел сказать «да», но язык не повернулся.
– А кто ещё? – выдохнул он instead.
Тишина внутри стала на секунду плотнее, как ватный тампон.
«Вот и я не знаю», – сказал Хронофаг.
Это был, пожалуй, самый честный ответ, который он от него слышал.
Он оттолкнулся от перил и пошёл дальше, уже не особо выбирая маршрут.
Город, словно почувствовав, что он готов смотреть дальше, прибавил ему накладок.
На одном перекрёстке он увидел сразу три версии одного и того же места, как три прозрачные пленки, наложенные друг на друга.
В первой – обычный день после Синхрона: люди разных возрастов, экраны, терминалы, мемориальные таблички.
Во второй – та же площадь во время «первой временной бури». Снег идёт вверх, часы на башне вращаются назад, люди бегут, держась за головы.
В третьей – тишина. Никаких людей. Только вода по щиколотку, отражающая серое небо, и стальное основание башни «Хронос Индастриз», искорёженное, как после взрыва.
– Здесь мы не удержали, – сказал чей-то голос.
– Здесь мы вообще не строили, – поправил другой.
– Здесь ты не дожил, – добавил третий.
Все три варианта – его.
– Скажи прямо, – обратился он к Хронофагу, не выдержав. – Ты хочешь, чтобы я чувствовал себя центром катастрофы?
«Я хочу, чтобы ты видел, где сходятся линии», – ответил тот.
– Зачем?
«Чтобы когда придёт момент, ты не подумал, что можешь просто отвернуться».
Внутри что-то неприятно совпало: слова матери про «ты не должен им позволить откладывать», взгляд Леи с мемориала, и вот это – «не отвернуться».
Он остановился посреди перехода.
Машины – те, что ещё пытались жить по правилам, – затормозили. Те, что уже давно игнорировали сигналы, прошли сквозь его тень из другой версии мира, не задев.
Голоса других его жизней чуть затихли, будто дали ему секунду.
В эту секунду он вдруг ощутил странную, почти физическую структуру вокруг себя.
Как будто кто-то обвёл его контур линией и от него в разные стороны действительно тянутся нити. К первым делам. К серверным залам. К тоннелю с Леей. К матери, которая одновременно рожает и отпускает. К врачам на лестнице, стареющим и молодеющим в одном движении.
Все эти ниточки не превращали его в куклу. Это было бы проще.
Они превращали его в узел.
Не самый приятный образ.
– Ты действительно считаешь, что всё это тянется ко мне? – тихо спросил он.
«Я ничего не считаю», – ответил Хронофаг. – «Я помню.
И то, что ты чувствуешь сейчас, – это не жалоба.
Это – предупреждение».
– О чём?
«О том, что петля уже почти замкнулась».
Фраза легла в воздух без эффектов, без грома и молний.
Город продолжал шуршать, люди переходили улицу, дети тянули родителей за руки, рекламу прокручивали по расписанию.
Только внутри у него что-то хрустнуло – тихо, как ломается тонкая палочка.
И он поймал себя на абсурдной, но очень ясной мысли: где бы он ни умер когда-то ещё – утонул, сгорел, разорвался в ядре, – всё это было только репетициями одной, настоящей смерти, которая ещё впереди.
Той, в которой ему придётся не просто исчезнуть, а решить – имеет ли право исчезнуть всё.
Он шел куда-то «просто так» – а значит, туда, куда город давно уже его вёл.
Маршрут выбрался сам: вниз, к воде. В старой жизни на набережных искали тишину и сигареты. Теперь тишину нигде не продавали, но двигаться всё равно хотелось к реке – как к чему-то, что помнит другие эпохи. У воды сложнее делать вид, что время – чистая функция сети.
Город по дороге несколько раз менял облик, будто примерялся.
Вот знакомый перекрёсток, рекламный экран, терминал Синхрона в стеклянной будке. Мигание, полсекунды – и вместо будки забор с облезлой краской, рядом киоск с газетами, на витрине которых слово «СИНХРОН» ещё только мелькает в прогнозах. Ещё рывок – и на том же месте ничего нет, кроме грязного сугроба и мусорного бака; никакой сети, никаких прогнозов.
Все три слоя не спорили между собой. Они просто были.
– Ты ходишь по своим делам, – сказал внутри один из его голосов, сухой, форменный. – А петля – по своим.
«Петля не ходит, – поправил Хронофаг. – Петля стоит. Это ты вокруг неё».
– Спасибо, стало легче, – буркнул Мартин.
Он вышел к реке.
Набережная тоже жила сразу в нескольких вариантах. В одном – свежая плитка, аккуратные лавочки, встроенные в перила датчики, измеряющие «темп локальных временных колебаний», как уверял какой-то проект. В другом – потрескавшийся асфальт, железные уродливые фонари, чьи лампочки всё равно постоянно перегорали. В третьем – вовсе пустое пространство: голая, сыроватая земля, пара кустов, тропинка, протоптанная поколениями ног, ни одного парапета.
Вода внизу текла… как могла.
Где-то она шла ровной, тяжёлой лентой нынешнего дня. Где-то – вспять: мелкие волны бежали не вниз по течению, а вверх, к условному «истоку». Местами поверхность просто дрожала, как старое зеркало, не в силах решить, какое отражение показывать.
Мартин сел на бетонный выступ, там, где три варианта набережной хоть как-то совпадали.
День вокруг не смог выбрать, сколько сейчас времени. Чуть в стороне кто-то запускал бумажный самолётик – детский смех явно был утренним. Подальше по тропе мужчина в пальто и шарфе курил так, как курят вечером: медленно, глядя в воду, уже никуда не торопясь. Над мостом, если приглядеться, мелькали огни – либо ранние фонари, либо поздние.
– Ты не обязан это всё тянуть, – сказал один голос. Его голос. Младший, почти юношеский.
– Обязан, – тут же возразил другой, жёсткий, с того периода, когда он уже был «вором времени» и пытался убедить себя, что делает всё ради нужного баланса.
– Перестаньте, – попросил он.
На секунду внутри стало тише.
И на этой тишине, как на чистом фоне, вдруг отчётливо прозвучал чужой шёпот:
– Я помню, как ты меня убил.
Мартин замер.
– Лея? – спросил он – и сам же понял, что заранее знает ответ.
Нет.
Не она.
Женский голос, но другой. Одна из тех, кто попал под первый тест распределения. Кто отдал часть своих лет ребёнку, а потом умер не там, где собиралась, и не тогда.
– Ты ничего не подписывала, – тихо сказал он куда-то в воду. – Это не было моим личным решением.
– А остальным ты так же говоришь? – спросил голос.
Он не ответил.
Река внизу шуршала. В её шуме начали проступать отдельные слова – как в плохо настроенном радио, когда между станциями вдруг улавливаешь фразы.
– …отняли детство…
– …прожил две жизни, ни одной своей…
– …ты же обещал, что будет честно…
– …я согласился добровольно…
Последний голос был мужским, твёрдым. Тот, кто считал, что идёт на сделку с системой осознанно. Потом его имя появилось в отчёте у Мартина. Потом его годы ушли кому-то, кого никогда не познакомят с источником.
– Они не мои, – выдохнул Мартин.
«Всё, что помнишь ты, – твоё», – спокойно сказал Хронофаг.
– Замолчи.
