Конечно же, это галлюцинация или мираж, вызванный каким-то природным феноменом. Человек мог стоять на льду. В принципе, даже мог надеть клоунский костюм. Но шарики никак не могли плыть к Бену против ветра. И однако, по всему выходило, что именно это они и делали.
«Бен! – позвал клоун со льда. Бен подумал, что голос этот звучит только в голове, хотя казалось, что он слышит его ушами. – Хочешь шарик, Бен?»
И такой злобой дышал этот голос, такой вызывал ужас, что Бену захотелось бежать со всех ног, да только ноги его словно вмерзли в тротуар, точно так же, как качалки на детской школьной площадке – в землю.
«Они летают, Бен! Они все летают! Возьми один и увидишь».
Клоун пошел по льду к мосту через Канал, на котором стоял Бен. Бен наблюдал за его приближением, не шевелясь; наблюдал, как птица – за приближающейся змеей. На таком жутком холоде шарики должны были лопнуть, но они не лопались; плыли над головой и впереди клоуна, хотя им следовало находиться позади него, рваться в Пустошь… откуда, как убеждала Бена какая-то часть его разума, и пришло это существо.
А потом Бен заметил кое-что еще.
Хотя остатки дневного света окрашивали лед Канала в розовый цвет, клоун не отбрасывал тени. Вообще не отбрасывал.
«Тебе там понравится, Бен. – Клоун подошел достаточно близко, чтобы Бен слышал постукивание его забавных башмаков по неровному льду. – Тебе там понравится, я обещаю, всем мальчикам и девочкам, которых я встречал, там нравилось, потому что это тот же остров Удовольствий Пиноккио или страна Нетинебудет Питера Пэна; им никогда не придется взрослеть, а ведь именно этого хотят все дети! Так что пошли! Ты увидишь столько интересного. Получишь шарик, покормишь слонов. Покатаешься на горках! Тебе это так понравится, и, Бен, как ты будешь летать…»
Несмотря на страх, Бен обнаружил, что какая-то его часть хочет этот шарик. У кого в мире был шарик, который мог лететь против ветра? Кто вообще слышал о таком шарике? Да… он хотел заполучить такой шарик, и он хотел увидеть лицо клоуна, которое тот наклонял ко льду, словно для того, чтобы защитить от убийственного ветра.
Как бы все обернулось, если бы в этот момент не загудел пятичасовой гудок на ратуше Дерри, Бен не знал… не хотел знать. Главное – он загудел, пронзительным звуком прорезал зимний холод. Клоун поднял голову, словно в удивлении, и Бен увидел его лицо.
«Мумия! Господи, это же мумия!» – пришла первая мысль, сопровождаемая нарастающим ужасом, который заставил его ухватиться обеими руками за перила моста, чтобы не грохнуться без чувств. Разумеется, это была не мумия, не могло это быть мумией. Да, были египетские мумии, их хватало, он это знал, но поначалу он подумал о другой мумии – пыльном монстре, сыгранном Борисом Карлоффом в старом фильме, который он видел в прошлом месяце, когда допоздна смотрел телепрограмму «Кинотеатр ужасов».
Нет, это не могла быть и та мумия, киношные монстры ненастоящие, все это знали, даже дети. Но…
Этот клоун не загримировался под мумию. Этого клоуна не запеленали в бинты. Бинты были на шее и запястьях, ветер мотал их свободные концы, но Бен ясно видел лицо клоуна. Глубокие складки, кожа – пергаментная сеть морщин, щеки в лохмотьях, высохшая плоть. Кожа на лбу разорвана, но без кровинки. Мертвые губы растягивались, обнажая зубы, торчащие под углом, словно наклонившиеся надгробные камни. И десны, черные и в язвах. Бен не смог разглядеть глаза, но что-то блестело в глубине этих черных ям, что-то похожее на холодные драгоценные камни в глазах египетских скарабеев. И хотя ветер дул в сторону мумии, Бену казалось, что он улавливает запахи корицы и благовоний, прогнивших тканей, пропитанных неведомыми составами, песка, крови, такой старой, что она успела высохнуть и рассыпаться в пыль.
– Внизу мы все летаем, – прохрипел клоун-мумия, и Бен осознал, с одновременно нахлынувшей новой волной ужаса, что это чудище уже у моста и тянется вверх сухой скрюченной рукой, на которой кожа тоже висела лохмотьями, а сквозь иссохшую плоть проглядывали желтые кости.
Один почти бесплотный палец погладил мысок его сапога. И вот тут Бен вырвался из ступора. Пробежал оставшуюся часть моста под бьющий в уши пятичасовой гудок. Добрался до противоположного конца, в тот самый момент, когда гудок смолк. Это мог быть только мираж, ничего больше. Клоун просто не сумел бы преодолеть расстояние, отделявшее его от моста, за те десять – пятнадцать секунд, пока звучал гудок.
Но его страх миражем не был; равно как и слезы, которые брызнули из его глаз и замерзли на щеках через секунду после того, как коснулись их. Он бежал, сапоги стучали по тротуару, а позади, он это слышал, мумия в клоунском наряде карабкалась на мост из Канала, окаменевшие ногти скребли по железу, древние сухожилия скрипели, как несмазанные петли. Бен слышал сухой свист воздуха, втягиваемого и выходящего из ноздрей, которые по сухости могли соперничать с тоннелями под Великой пирамидой. До него долетал запах благовоний, и он знал, что через мгновение пальцы мумии, напрочь, как и конструктор «Эректор сет», лишенные плоти, опустятся на его плечи. Развернут к себе, и ему придется взглянуть в морщинистое улыбающееся лицо. Река мертвого дыхания зальет его. Эти черные глазницы со светящимися глубинами наклонятся над ним. Рот раскроется, и он получит свой шарик. Да. Все шарики, которые он хотел.
Но когда он добежал до угла своей улицы, рыдающий и обессиленный, с безумно бьющимся сердцем, удары которого отдавались в ушах, когда наконец-то оглянулся, выяснилось, что никто за ним и не гонится. Пустовали и улица, и выгнутый дугой мост, с бетонными тротуарами и старинной булыжной мостовой. Канал в поле зрения не попадал, но Бен чувствовал, что и там царила та же пустота. Нет, если мумия не была галлюцинацией или миражом, будь она реальной, то сейчас ждала бы его под мостом… как тролль в сказке «Три козленка».
Внизу. Прячась внизу.
Бен поспешил домой, оглядываясь через каждые несколько шагов, и наконец закрыл и запер за собой дверь. Он объяснил матери (она так устала после особенно утомительного дня на фабрике, что, по правде говоря, и не беспокоилась из-за его долгого отсутствия), что помогал миссис Дуглас считать книги. Потом сел обедать. Ел лапшу и оставшуюся с воскресенья индейку. Трижды просил добавки, и после каждой следующей порции мумия становилась все более далекой и эфемерной. Она не могла быть реальной, никто из них не мог быть реальным. Все они оживали между рекламными блоками в фильмах, которые показывали по телевизору поздно вечером, или на субботних утренних сеансах, где ты при удаче мог увидеть двух монстров за четвертак… а если у тебя был еще один, то на него ты покупал весь попкорн, который мог съесть.
Нет, они не были настоящими. Телемонстры, киномонстры, монстры из комиксов. Не были настоящими до того момента, как ты ложился в кровать и не мог заснуть. Не были, пока четыре последние конфеты, завернутые в бумажную салфетку и спрятанные под подушкой с тем, чтобы пережить опасности ночи, не отправлялись в рот; не были, пока сама кровать не превращалась в озеро тухлых снов, и снаружи завывал ветер, а ты не решался взглянуть на окно, потому что с другой стороны стекла на тебя могло смотреть улыбающееся древнее лицо, не разложившееся, а ссохшееся, как старый лист, с глазами-алмазами, глубоко запавшими в темные глазницы; не были, пока ты не видел, как иссохшая лапа, похожая на руку, держит связку воздушных шариков: «Ты увидишь столько интересного, получишь шарик, покормишь слонов, покатаешься на горках, и, Бен, ох, Бен, как же ты будешь летать…»
12
Бен проснулся с криком, еще окончательно не вырвавшись из сна о мумии, испугавшись вибрирующей тьмы, которая окружала его. Дернулся, и корень, с которым он мирно соседствовал, вновь уперся ему в спину, будто разозлившись.
Он увидел свет и пополз к нему. Выбрался к предвечернему солн цу и журчанию речки, и все встало на свои места. Это лето – не зима. Мумия не перенесла его в свой зарытый в песках пустыни саркофаг; Бен просто спрятался от больших парней в песчаной дыре под деревом, половина корней которого висела в воздухе. Он в Пустоши. Генри и его дружки вернулись в город, отчасти выместив зло на паре маленьких мальчишек, играющих у речки, потому что не смогли найти Бена и рассчитаться с ним по полной. «Пока, мальчики. Это была действительно очень маленькая плотина, поверьте мне. Вам без нее только лучше».
Бен мрачно посмотрел на свою разорванную одежду. Конечно же, его за это по головке не погладят. Мать спустит с него семь шкур.
Он спал долго, и тело затекло. Бен спустился к воде и двинулся вдоль речки, морщась при каждом шаге. Болело всюду и везде, словно Спайк Джонс[93 - Джонс, Линдли Армстронг, по прозвищу «Спайк» – популярный американский музыкант и киноактер, известный музыкальными пародиями.] наигрывал что-то быстрое на битом стекле, рассыпанном в его мышцах. Засохшая или засыхающая кровь, казалось, покрывала каждый квадратный дюйм не закрытой одеждой кожи. Строители плотины наверняка ушли, успокаивал себя Бен. Он не знал, как долго спал, но даже если всего полчаса, встреча с Генри и его дружками наверняка убедила Денбро и второго парнишку, что любое другое место, скажем Тимбукту, куда полезнее для их здоровья.
Бен с трудом переставлял ноги, точно зная, что у него нет ни единого шанса убежать от больших парней, если те вдруг вернутся. Да его это уже и не волновало.
Он миновал излучину и остановился, просто стоял и смотрел. Плотиностроители никуда не ушли. Одним из них действительно был Заика Билл Денбро. Он опустился на колени рядом с другим мальчиком, который сидел, привалившись спиной к поднимающемуся от воды берегу. Голову этот мальчик так сильно запрокинул назад, что кадык выступал вперед, словно треугольная затычка. Кровь запеклась вокруг его носа, на подбородке, парой линий разрисовала шею. Рядом с рукой лежало что-то белое.
Заика Билл резко обернулся и увидел стоящего Бена. Тот уже понял, что с мальчиком, привалившимся спиной к склону, что-то не так: лицо Денбро не оставляло сомнений в том, что он перепуган насмерть. «Неужели этот день никогда не закончится?» – в отчаянии подумал Бен.
– Слушай, не смо-смо-сможешь ты м-м-мне помочь? – спросил Денбро. – Е-его ин-ингалятор п-пуст. Я думаю, он мо-может у-у-у…
Лицо Денбро застыло, налилось кровью. Он пытался выговорить слово, но, как пулемет, выстреливал одну букву. Слюна летела изо рта, и он секунд тридцать тарахтел: «У-у-у-у-у…» – прежде чем Бен понял, что пытается сказать ему Денбро: другой мальчик мог умереть.
Глава 5
Билл денбро обгоняет дьявола – 1
1
Билл Денбро думает: «Это, блин, как полет в космос; я словно внутри пули, которой выстрелили из ружья».
Эта мысль, абсолютно правильная, особо его не успокаивает. Собственно, в первый час после взлета «Конкорда» (или, вернее, старта) из Хитроу он страдал от легкого приступа клаустрофобии. Самолет узкий – и это очень нервирует. Питание на борту, можно сказать, изысканное, но стюардессам, которые обслуживают пассажиров, чтобы с этим справиться, приходится извиваться, наклоняться и приседать; они напоминают команду гимнасток. Билл наблюдает за этими героическими усилиями, и еда для него во многом теряет вкус, а его соседа происходящее в проходе между креслами нисколько не волнует.
Сосед – еще один минус. Толстый и немытый. Конечно, он пользуется одеколоном «Тед Лапидус», но Билл ясно улавливает запахи грязи и пота, пробивающиеся сквозь аромат одеколона. И левый локоть толстяк не придерживает, то и дело мягко тыкается в Билла.
Его взгляд снова и снова притягивает светящееся табло в передней части салона. Оно показывает, как быстро летит эта английская пуля. Теперь, достигнув крейсерской скорости, «Конкорд» более чем в два раза обгоняет звук. Билл достает ручку из кармана брюк и кончиком нажимает на кнопки часов-компьютера, которые Одра подарила ему на прошлое Рождество. Если махметр[94 - Махметр – прибор, измеряющий скорость самолета в махах (1 мах – скорость звука).] показывает достоверную информацию (а у Билла нет абсолютно никаких оснований в этом сомневаться), они приближаются к Америке со скоростью восемнадцать миль в минуту. И Билл не уверен, что ему действительно хочется это знать.
За иллюминатором, маленьким, из толстого стекла, как на старых космических капсулах «Меркурий», он видит небо, не синее, а лилово-фиолетовое, как в сумерках, хотя сейчас только середина дня. И линия горизонта, где встречаются небо и океан, чуть изогнута. «Я сижу здесь, – думает Билл, – с «Кровавой Мэри» в руке, мне тыкается в бицепс локоть грязного толстяка, и при этом я вижу кривизну земной поверхности».
Он чуть улыбается, полагая, что человеку, который способен такое пережить, бояться негоже. Но он боится – и не только того, что летит со скоростью восемнадцать миль в минуту в этой узкой, хрупкой скорлупе. Он чувствует, как Дерри стремительно несется на него. И это совершенно правильная трактовка ситуации. Пролетает «Конкорд» восемнадцать миль в минуту или нет, ощущение таково, что он застыл на месте, тогда как Дерри мчится к нему, как огромный хищник, долго-долго выжидавший и выскочивший наконец из засады. Дерри, ах, Дерри! И что у нас там в Дерри? Вонь заводов и рек? Благородная тишина обсаженных деревьями улиц? Библиотека? Водонапорная башня? Бэсси-парк? Начальная школа?
Пустошь?
Огни вспыхивают у него в голове; мощные «солнечные» прожекторы. Такое ощущение, будто он двадцать семь лет просидел в темном зрительном зале, ожидая начала спектакля, и спектакль таки начался. И судя по декорациям, которые появляются из темноты по мере того, как включаются все новые прожектора, это не какая-то безобидная комедия, не «Мышьяк и старые кружева»[95 - «Мышьяк и старые кружева» – пьеса американского драматурга Джозефа Кесселринга (1902–1967).]; для Билла Денбро сцена выглядит съемочной площадкой «Кабинета доктора Калигари»[96 - «Кабинет доктора Калигари» – знаменитый немецкий немой фильм (1920). Триллер.].
«Все эти истории, которые я пишу, – в некотором удивлении думает он. – Все эти романы. Дерри – оттуда они берут начало; Дерри – их неистощимый источник. Они родились из того, что произошло тем летом, из того, что случилось с Джорджем предыдущей осенью. Всем репортерам, которые задавали ЭТОТ ВОПРОС… я давал неверный ответ».
Локоть толстяка вновь упирается в него, и жидкость расплескивается из его стакана. Билл уже собирается выразить недовольство, но передумывает.
ЭТОТ ВОПРОС, само собой, «где вы берете свои замыслы?» Билл полагал, что всем писателям-беллетристам приходилось отвечать на него (или притворяться, что отвечают) как минимум дважды в неделю, но такому, как он, пишущему о том, чего в реальности быть не могло, и зарабатывающему этим на жизнь, приходилось отвечать на этот вопрос (или притворяться, что отвечает) гораздо чаще.
«У всех писателей есть канал связи с подсознанием, – говорил он интервьюерам, не упоминая о своих сомнениях в существовании подсознания, которые усиливались с каждым прожитым годом. – Но у людей, которые пишут ужастики, этот канал связи протянут глубже, может… в под-подсознание, если хотите».
Изящный ответ, только сам он никогда в это не верил. Подсознательное? Да, что-то такое было там, в глубине, все так, но Билл считал, что люди придают слишком много значения этой функции мозга, которая, вероятно, представляет собой психологический эквивалент слез в глазах при попадании в них пыли или же газов, которые отходят через час-полтора после очень уж плотного обеда. Второе сравнение, вероятно, было более точным, но нельзя же сказать интервьюеру, что, по твоему разумению, сны и смутные желания и состояния, как, скажем, дежа вю – всего лишь ментальный пердеж. Однако что-то им требовалось, всем этим репортерам с блокнотами или маленькими японскими диктофонами, и Билл хотел помочь им, насколько мог. Он знал, что писательство – тяжелая работа, чертовски тяжелая работа. И не хотелось еще больше усложнять им жизнь, говоря: «Друг мой, вы могли бы спросить: «Кто в вашей семье пердит?» – и на этом закончить».
Теперь он думал: «Ты всегда знал, что они задают неправильный вопрос, даже до звонка Майка; а теперь ты знаешь, каков правильный вопрос. Не где вы берете свои замыслы, а откуда у вас берутся ваши замыслы?» Канал связи существовал, это точно, но уходил он не в подсознание, каким бы его ни представляли себе Фрейд или Юнг; не в канализацию рассудка, не в подземную пещеру, полную морлоков, которым не терпелось вырваться оттуда. Этот канал связи тянулся в Дерри. В Дерри, и только в Дерри. И…
…и кто это здесь, кто идет по моему мосту?
Он резко выпрямляется, и на сей раз его локоть выдвигается в сторону, на мгновение глубоко утопает в толстом боку соседа.
– Осторожнее, приятель, – говорит толстяк. – Места маловато, знаете ли.
– Вы перестаньте толкать меня своим локтем, и тогда я постараюсь не то-олкать вас мо-оим. – Толстяк одаривает его злым, недоумевающим да-что-черт-побери-вы-такое-говорите взглядом, а Билл молча смотрит на него, пока тот не отводит глаз, что-то бормоча себе под нос.
Кто это здесь?
Кто идет по моему мосту?
Он вновь смотрит в иллюминатор и думает: «Мы обгоняем дьявола».
На его руках и затылке волосы встают дыбом. Одним глотком он допивает содержимое стакана. Зажегся еще один большой прожектор.
Сильвер. Его велосипед. Так он его назвал, в честь коня Одинокого рейнджера. Большой «швинн»[97 - «Швинн» – известная американская велосипедная фирма, основанная в 1895 г.] с двадцативосьмидюймовыми колесами. «Ты на нем убьешься, Билли», – предупредил его отец, но особой озабоченности в голосе не слышалось. После смерти Джорджи отец редко когда выказывал озабоченность. Раньше он был строгим. Справедливым, но строгим. А потом… ты мог его обойти. Словами и поступками он обозначал себя отцом, но только обозначал. Казалось, он постоянно прислушивается, ожидая возвращения Джорджи домой.
Билл увидел этот «швинн» в витрине Магазина велосипедов и мотоциклов на Центральной улице. Велик грустно привалился к подставке, больше самого большого из прочих выставленных велосипедов, тусклый там, где другие сверкали, прямой – где другие изгибались, изогнутый – где были прямыми. На переднем колесе висела табличка:
«Б/У»
Предложи цену.
На самом деле, когда Билл вошел в магазин, цену предложил хозяин, и Билл на нее согласился – не смог бы (потому что не знал как) торговаться с хозяином велосипедного магазина, даже ес ли бы от этого зависела его жизнь, да и запрашиваемая цена (двадцать четыре доллара) показалась ему справедливой; даже низкой. Он расплатился за Сильвера деньгами, которые копил семь последних месяцев: подаренными на день рождения, на Рождество, заработанными за покос лужаек. Велосипед он заметил в витрине еще на День благодарения[98 - День благодарения – последний четверг ноября.]. А заплатил за него и покатил из магазина домой, как только снег начал окончательно таять. Что странно, до прошлого года ему в голову даже не приходила мысль о велосипеде. Идея возникла внезапно. Возможно, в один из тех бесконечных дней после смерти Джорджа. После его убийства.
Поначалу Билл действительно чуть не расшибся. Первая поездка на новом велосипеде закончилась тем, что Билл завалился с ним на землю, чтобы не врезаться в деревянный забор в конце Коссатлейн (боялся он не врезаться в забор, а пробить его и упасть с высоты шестидесяти футов в Пустошь). Отделался порезом длиной в пять дюймов между запястьем и локтем левой руки. А еще менее чем через неделю не смог вовремя затормозить и проскочил перекресток Уитчем и Джонсон-стрит на скорости тридцать пять миль в час, маленький мальчик на тускло-сером велосипеде-мастодонте (представить себе Сильвера серебряным мог только человек с чересчур уж богатым воображением), шелест игральных карт по спицам убыстрился до пулеметного треска, спицы переднего и заднего колес слились в рокочущие диски, и, появись в этот момент на перекрестке автомобиль, Билл стал бы трупом. Как Джорджи.
Мало-помалу, по мере того как весна продвигалась к лету, он учился управлять Сильвером. Родители Билла не заметили, что он в это время играл в кошки-мышки со смертью. Он тогда думал: «После нескольких первых дней они перестали замечать велосипед – для них он превратился в рухлядь с облупившейся краской, в дождливые дни приваленную к стене гаража».
Но никакой рухлядью Сильвер не был. Выглядел он, может, и не очень, но летал как ветер. Друг Билла, единственный его друг, мальчишка, которого звали Эдди Каспбрэк, разбирался в механике. Он показал Биллу, как привести Сильвера в наилучшую форму: какие гайки подтянуть и регулярно проверять, где смазывать звездочки, как натягивать цепь, как ставить заплату на пробитую камеру, чтобы она держалась.
«Тебе надо его покрасить». Он помнил, как Эдди однажды сказал ему об этом, но красить Сильвера Билл не стал. По причинам, которые не мог объяснить даже себе, он хотел, чтобы «швинн» оставался каким есть, велосипедом, который легкомысленный мальчишка постоянно оставляет в дождь на лужайке, велосипедом, в котором все трещит, дребезжит и трясется. Выглядел он непритязательно, но несся как ветер.
– Он побил бы дьявола, – говорит Билл вслух и смеется. Толстяк-сосед резко поворачивается к нему: в смехе лающие нотки, от которых утром у Одры побежали по коже мурашки.
Да, выглядел велосипед непритязательно, с облупившейся краской, старомодным багажником над задним колесом и древним клаксоном с черной резиновой грушей. Клаксон этот намертво крепился к рулю ржавым болтом размером с кулак младенца. Очень непритязательно.
И мог Сильвер мчаться? Мог? Не то слово!
Очень хорошо, что мог, потому что именно Сильвер спас Биллу Денбро жизнь на четвертой неделе июня 1958 года – через неделю после того, как он впервые встретил Бена Хэнскома, через неделю после того, как он, Бен и Эдди построили плотину, в ту неделю, когда Ричи Тозиер, он же Балабол, и Беверли Марш появились в Пустоши после субботнего утреннего киносеанса. Ричи ехал у него за спиной, на багажнике Сильвера, в тот день, когда Сильвер спас ему жизнь… то есть, выходило, что Сильвер спас жизнь и Ричи. И он вспомнил дом, из которого они убегали. Прекрасно его вспомнил. Этот чертов дом на Нейболт-стрит.
В тот день он мчался, чтобы обогнать дьявола, ох, да, именно так, как будто ты этого не знаешь. Того еще дьявола, с глазами, сверкающими, как старинные, вырытые из земли монеты. Волосатого старого дьявола с пастью окровавленных зубов. Но все это случилось позже. Если в тот день Сильвер спас его и Ричи, тогда, возможно, он спас и Эдди Каспбрэка несколькими днями ранее, когда Билл и Эдди впервые встретились с Беном у остатков их разрушенной пинками больших парней плотины в Пустоши. Генри Бауэрс (выглядел он так, словно кто-то пропустил его через мясорубку) разбил Эдди нос, потом у Эдди начался приступ астмы, а его ингалятор оказался пустым. Так что в тот день именно Сильвер помог Эдди, Сильвер-спаситель.
Билл Денбро, который не садился на велосипед почти семнадцать лет, смотрит в иллюминатор самолета, в существование которого в 1958 году никто бы не поверил (его и представить себе не могли, разве что на страницах научно-фантастического журнала). «Хай-йо, Сильвер, ВПЕРЕ-Е-ЕД!» – думает он, и ему приходится закрыть глаза, которые начинают жечь внезапно появившиеся слезы.
Что случилось с Сильвером? Он вспомнить не может. Эта часть сцены по-прежнему темна; этот «солнечный» прожектор еще не зажегся. Может, и хорошо. Может, это во благо.
Хай-йо.
Хай-йо, Сильвер.
Хай-йо, Сильвер.
2
– ВПЕРЕ-Е-ЕД! – прокричал он. Ветер понес слова ему за плечо, как развевающийся креповый шарф. Они вырвались громкими и четкими, эти слова, торжествующим ревом. Тогда только они могли так вырываться.
Он ехал вниз по Канзас-стрит, к городу, поначалу медленно набирая скорость. Сильвер катился, как только его удавалось сдвинуть с места, но для того, чтобы сдвинуть его с места, приходилось попотеть. В разгоне большого серого велосипеда было что-то от разгона большого самолета по взлетной полосе. Поначалу просто не верилось, что эта огромная ковыляющая машина может оторваться от земли – сама мысль казалось абсурдной. Но потом под машиной возникала ее тень, и прежде чем ты успевал подумать, а не мираж ли это, тень оставалась далеко позади, а самолет, уже изящный и грациозный, взмывал в небо, прорезая воздух, как мечта всем довольного человека.
Таким был и Сильвер.
Билл набрал скорость на небольшом спуске, и начал быстрее вращать педали, ноги его ходили вверх-вниз, а сам он завис над рамой велосипеда. Билл очень быстро понял (хватило пары ударов рамы по самому уязвимому для мальчишки месту), что перед тем как усаживаться на Сильвера, трусы нужно подтягивать как можно выше. Тем же летом, только позже, Ричи, наблюдая за подтягиванием трусов, скажет: «Билл это делает, надеясь, что у него когда-нибудь будут дети. Мне представляется, что эта идея не из лучших, но, как знать, они всегда могут пойти в его жену, так?»
Они с Эдди максимально опустили седло, и теперь, когда Билл нажимал на педали, оно тыкалось ему в поясницу и царапало ее. Женщина, выпалывавшая сорняки в своем цветнике, прикрыла глаза рукой, наблюдая за ним. Улыбнулась. Мальчишка на громадном «швинне» напомнил ей обезьяну на одноколесном велосипеде, которую она однажды видела в цирке «Барнум-энд-Бейли». «Он расшибется, – подумала она, возвращаясь к прополке. – Велосипед слишком велик для него». Но ее это не касалось.
3
Биллу хватило здравого смысла не спорить с большими парнями, когда они появились из кустов. Выглядели они, как разозленные охотники, преследующие зверя, который уже покалечил одного из них. Эдди, однако, опрометчиво открыл рот, и Генри Бауэрс стравил злость.
Билл их, само собой, знал: Генри, Рыгало и Виктор, едва ли не самые отъявленные негодяи в школе. Они пару раз избивали Ричи Тозиера, с которым Билл иногда водил дружбу. Но, по мнению Билла, вина отчасти лежала и на Ричи – не зря же его прозвали Балаболом.
Однажды в апреле Ричи сказал что-то насчет их воротников, когда они проходили мимо по школьному двору. Воротники они подняли, как Вик Морроу в «Школьных джунглях»[99 - Фильм «Школьные джунгли», вышедший на экраны в 1955 г., стал кинодебютом для американского актера Вика Морроу (1929–1982).]. Билл, который сидел у стены и безо всякого интереса играл в шарики, полностью всей фразы не расслышал. Генри и его дружки тоже – но они услышали достаточно, чтобы повернуться в сторону Ричи. Билл предполагал, что Ричи намеревался сказать то, что сказал, тихим голосом. Но на свою беду, тихим голосом говорить Ричи не умел.
– Что ты сказал, маленький очкастый козел? – полюбопытствовал Виктор Крисс.
– Я ничего не сказал, – ответил Ричи, и это опровержение, на пару с лицом Ричи, на котором, вполне естественно, отражались смятение и страх, могли поставить точку. Да только рот Ричи более всего напоминал необъезженную лошадь, которая могла взбрыкнуть в любой момент. И теперь Ричи неожиданно добавил: – Вычисти серу из ушей, верзила. Пороха не одолжить?
Какое-то мгновение они остолбенело таращились на него, потом ринулись вдогонку. С прежнего места у стены здания Заика Билл наблюдал за этой неравной гонкой, от самого начала до предсказуемого завершения. Встревать смысла не имело; эти трое громил с радостью отколошматили бы двух сопляков вместо од ного.
Ричи по диагонали пересекал игровую площадку для самых маленьких, перепрыгивая через качалки и лавируя между качелями, осознав, что бежит в тупик, лишь когда уперся в забор из рабицы, который отделял школьную территорию от примыкающего к ней парка. Он попытался перелезть через забор, цепляясь за проволоку пальцами и втыкая в ячейки мыски кроссовок. И преодолел две трети пути до вершины, когда Генри и Виктор Крисс вернули его на землю: Генри – схватив за куртку, Виктор – за джинсы. Ричи кричал, когда его сдергивали с забора. На асфальт он упал спиной. Очки слетели. Он потянулся к ним, но Рыгало Хаггинс пнул их ногой – и в то лето одну из дужек обматывала изолента.
Билл поморщился и пошел к фасаду школы. Увидел, как миссис Могэн, одна из учительниц четвертого класса, спешит, чтобы прекратить это безобразие, но знал: они успеют крепко отделать Ричи, и когда она доберется до места избиения, Ричи уже будет плакать. Плакса, плакса, посмотрите на плаксу.
