Первые дома в Прентисстауне, видите ли, строились из кораблей, на которых изначальные поселенцы сели на эту землю. Деревянные и бревенчатые дома тоже, понятно, потом стали строить, но Бен говорил, когда сядешь, первым делом нужно построить себе временное убежище, а временное убежище делается из чего под руку попадется. Церковь и бензоштанция в городе до сих пор стоят сделанные частично из металлических листов обшивки, арматуры и даже кают от тех кораблей. И хотя эту кучу мусора порядком потрепало при посадке, если правильно на нее смотреть, это вполне мог бы быть вот такой прентисстаунский домик, из старых, который свалился прямиком с неба. Пылая вовсю. С пылающего неба.
– Тодд! – бухнул Мэнчи откуда-то из-за пределов видимости. – Тодд!
Я опрометью кинулся, куда ушла девочка, кругом обломков. Там вроде все было не такое битое. На бегу я даже дверь заметил – посреди металлической стены, стояла открытая; немного сверху и даже огонек унутри.
– Тодд!
Я поискал его фонариком: он стоял рядом с девчонкой. Она просто смотрела на што-то внизу, у себя под ногами; я и туда, конечно, посветил, и оказалось, што она стоит над двумя длинными тюками каких-то тряпок.
Ну, то есть над двумя телами, да?
Я подошел. Там лежал мужчина; одежда и тело под ней от груди и ниже были сожжены. На лице тоже ожоги, но недостаточно, штобы не опознать в нем мужчину. На лбу была рана, которая все равно бы его прикончила, даже если бы не ожоги, но это в целом без разницы, ведь он так и так умер. Умер и лежит тут, у нас в болоте.
Я повел лучом дальше: он лежал… рядом с женщиной, так ведь?
Я даже дыхание затаил.
Первая женщина во плоти, какую я в жизни видел. Тут ведь прямо как с девочкой. Никогда прежде не видал настоящую женщину, но, если бы на свете бывали женщины, вот это прямо была бы она.
Разумеется, тоже мертвая, но ничего заметного с первого взгляда – ни ожогов, ни ран, ни даже крови на одежде, но может, она унутри вся поломалась.
Но женщина! Настоящая женщина…
Я посветил на девочку. Она и глазом не моргнула.
– Это твои ма и па, да? – спросил я тихонько.
Она ничего не сказала, но наверняка это правда.
Я еще посветил на руины и подумал о выжженной канаве за ними. Все это могло означать только одно: она разбилась здесь вместе со своими ма и па. Они погибли. Она выжила. И если она явилась в Новый свет откуда-то еще, если она вообще откуда-то из другого места, это уже не важно. Они умерли, она выжила, и сейчас она здесь совершенно одна.
И здесь ее нашел Аарон.
Когда удача не с тобой, она против тебя.
На земле были видны следы, будто здесь што-то тащили – это, наверное, она тащила тела, вытаскивала их из обломков и волокла сюда. Болото не годится для похорон (разве што спачьих), потому што тут два дюйма почвы, а дальше все равно вода. Не хочется говорить, но они пахли, хотя в общей вони болота это вовсе не так уж скверно, как можно было бы подумать, так што кто ее знает, сколько она уже здесь провела.
Девочка снова на меня посмотрела: не плачет, не улыбается, пусто, как всегда. Потом прошла мимо меня, вдоль следов на земле, к двери в железной стене. Взобралась и исчезла.
10
Огонь и еда
– Эй! – я побрел за ней к обломкам. – У нас нет времени тут прохлаждаться…
Я шагнул к двери в тот самый миг, когда она опять высунулась наружу, так што пришлось отскочить. Она подождала, пока я освобожу дорогу, вылезла и прошла мимо, таща большой мешок в одной руке и пару пакетов поменьше в другой. Я привстал на цыпочки, стараясь разглядеть, што там, по ту сторону двери. Лом, беспорядок, как и следовало ожидать, все раскидано, кучи не пойми чего.
– Ты как тут вообще живешь? – спросил я, поворачиваясь к ней.
Но она уже занималась делом. Бросила свои мешки и извлекла какую-то плоскую зеленую коробочку, устроила ее на клочке земли посуше и стала накладывать сверху хворост.
Я глазам своим не поверил.
– Слушай, сейчас некогда заниматься ко…
Она нажала кнопку сбоку коробки, и – ВВВУХХХХ! – чрез секунду у нас был целый полноразмерный костер. Весь и сразу.
Я стоял, разинув рот, как дурак. Хочу такую костровую коробку.
Она поглядела на меня, потерла плечи характерным жестом. Тут только до меня дошло, што я мокрый насквозь, мне холодно, у меня все болит, а огонь – это самое лучшее, што есть на свете, по крайней мере в этот чертов момент.
Я вперил взгляд в болотную черноту, словно реально мог там што-то разглядеть. Вдруг оттудова на нас уже надвигается… Ничего оттудова не надвигалось. Ни звука. Хотя бы пока.
Костер.
– Только на минуточку, – сказал я.
Я подошел и стал греть руки, но рюкзак не снял. Она разорвала один из пакетов поменьше и кинула мне, а я уставился на него и таращился, пока она не сунула руку в свой, другой, вытащила вроде бы кусочек сушеного фрукта и принялась есть.
Она дала мне еду. И огонь.
На физиономии у нее все еще не было ни следа выражения, никакого, пустота, камень. Просто стоит у огня и ест. Ну, и я начал. Фрукты, или што там это было, оказались похожи на крошечные сморщенные комочки, но сладкие и упругие, и я прикончил целый пакет в полминуты, и только потом заметил, што Мэнчи стоит рядом и клянчит.
– Тодд? – для верности облизнулся он.
– Ах ты, черт. Прости.
Девочка поглядела на меня, поглядела на Мэнчи, вынула горсточку из своего пакета и протянула ему. Когда он подошел, она дернулась, невольно, ничего не смогла с собой поделать, и бросила ему наземь, не дала с руки. Мэнчи-то все равно – он в один присест все заглотил. Я кивнул ей. Она кивать в ответ не стала.
Стояла уже настоящая ночь, непроглядно черная за пределами нашего маленького пятачка света. Только звезды помигивали сквозь дыру в лиственном своде, проделанную рухнувшим кораблем. Я пытался вспомнить, не слыхал ли когда на прошлой неделе дальнего грохота с болот… но на самом деле он бы все равно потонул в Шуме Прентисстауна, так што его все одно бы никто не заметил.
Ну, почти никто.
Кроме одного проповедника.
– Нам нельзя тут оставаться, – сказал я. – Сочувствую по поводу твоих и все такое, но за нами будет погоня. Даже если Аарон мертв.
При звуке этого имени она поморщилась, совсем чуть-чуть. Видимо, он ей представился. Или типа того.
– Мне правда жаль, – сказал я, хотя сам не знал чего, и передвинул рюкзак на спине: он был тяжел как никогда раньше. – Спасибо за припасы, но нам правда надо идти. Если ты идешь, конечно.
Секунду она смотрела на меня, потом носком ботинка сбросила с зеленой коробки последнюю тлеющую веточку, нажала кнопку и взяла ее с земли, даже не обжегшись.
Черт, я точно хочу себе такую.
Коробку она сунула в мешок, тот, который побольше, и лямку продела через голову, типа рюкзак такой. Будто с самого начала так и собиралась уйти со мной, еще до того, как мы встретились.
– Што ж, – сказал я, когда она опять уставилась на меня. – Надо понимать, мы готовы.
Но с места никто не двинулся.
Я оглянулся на ее ма и па. Она тоже туда посмотрела, но только на секунду. Я хотел ей што-нибудь сказать, што-то еще, но чего тут скажешь… Я даже рот раскрыть успел, но она полезла в мешок – искала, наверное, как почтить память своих или жест какой памятный сделать, не знаю… но вынула она всего лишь фонарик. Включила – ага, так она все-таки знает, как они работают! – и просто пошла. Ко мне, мимо меня и дальше, словно мы уже вышли в путь и… ну, идем.
Как будто ее ма и па не лежат вон там мертвые.
Я проводил ее глазами.
– Эй!
Она оглянулась.
– Не туда, – я ткнул пальцем влево. – Вон туда.
И сам пошел куда надо, Мэнчи – за мной, а она – за ним (я специально посмотрел). Еще я посмотрел на останки крушения, мне ужасно хотелось задержаться, обыскать их – вдруг там еще чего полезного осталось, – но, черт, нам и правда надо отсюда убираться, хотя кругом ночь, да только все равно никто не спит, так што просто надо взять и идти.
Ну, мы и пошли, поглядывая на горизонт через прогалины между деревьями и в целом держа направление к той ложбине между ближней горой и двумя дальними. Обе луны уже перевалили за половину, небо было ясное – и то спасибо, хоть немного света под глухим болотным пологом, почти в полной темноте.
– Ушки на макушке, – приказал я Мэнчи.
– Зачем? – бухнул тот.
– Штобы на нас никто не напал, дубина.
Бегать по темному болоту в ночи не получится, так што мы просто шли – но быстро, как только могли; я светил фонарем вперед, огибая корни и стараясь не слишком ломиться в грязь. Мэнчи скакал впереди, то и дело возвращаясь, нюхал, иногда гавкал, но так, ничего серьезного. Девочка поспевала за нами, не отставала, но и слишком близко не подходила. Што хорошо, так как мой Шум хоть и почти молчит – никогда еще за весь день он не был таким тихим, – ее тишина все равно давит, стоит ей оказаться достаточно близко.
Странно, што она не стала ничего делать с ма и па перед уходом, правда? Не плакала, не подошла последний раз, вообще ничего. Ну што, разве я не прав? Я-то што угодно бы отдал, только б увидеть еще разок Бена, и Киллиана вообще-то тоже, даже если бы они… Ну, в общем, если они еще есть.
– Бен, – сказал у колена Мэнчи.
– Знаю, – я почесал его промеж ушей.
Мы шли.
Я бы их похоронил, если уж пришлось бы. Я бы хотел хоть што-нибудь сделать, все равно што. Я даже встал и оглянулся посмотреть на девочку, но лицо у нее было все такое же, как всегда. Может, это потому, што у нее родители погибли и она так пришиблена, што даже говорить не может? Или потому, што ее Аарон нашел? Потому што она не отсюда, а из какого-то совсем другого места?
Неужели она ничего не чувствует? Может, у нее унутри ничего и нет, совсем пусто?
Она смотрела на меня, ждала, когда я снова пойду. Секунду спустя я таки пошел.
Часы. Много часов красться в тишине и темноте. Быстро. Часами. Кто его знает, сколько нам еще идти, и в правильную ли сторону мы идем, и вообще. Часы. Время от времени я слышал Шум какой-то ночной твари. Болотные совы ухали и тихо падали сверху, небось на короткохвостых мышей – у этих Шум такой тихонький, што он даже почти и не язык; но в основном я слышал быстро гаснущий Шум осторожных съедобных тварей, улепетывавших подальше от нашего топота и треска, – мало ли кто там ломится чрез болото в ночи и чего ему надо.
Но самое странное, што позади до сих пор нету ни звука; никто за нами не гонится, ни Шума, ни ветка не хрустнет, ничего. Может, Бен с Киллианом и правда стряхнули их со следа. Может, причина моего бегства… не так уж и важна. Может, даже…
Девочка остановилась вытащить завязший в грязи ботинок.
Ну да. Девочка.
Нет. Они точно идут за нами. Единственное, што возможно, ждут дня, штобы нагнать быстрее.
Так мы и шли вперед и вперед, уставали все больше, остановились только разок, штобы пописать в кустах по очереди. Я достал из рюкзака што-то из Беновых припасов и выдал каждому по чуть-чуть, раз уж теперь мой черед.
А потом мы опять шли и шли.
Но где-то перед рассветом настал-таки час, когда идти уже больше не вышло.
– Мы должны сделать привал, – сказал я, бросая рюкзак под дерево. – Надо отдохнуть.
Девочка бросила мешок у другого дерева – долго ее уговаривать не пришлось, – и мы оба просто типа как рухнули наземь, спиной на багаж, как на подушку.
– Пять минут, – пробормотал я; Мэнчи брякнулся у моей ноги, свернулся и мгновенно закрыл глаза. – Только пять минут, – сказал я девочке (она как раз вытаскивала из мешка одеялко, штобы накрыться). – Эй, не устраивайся там слишком уютно.
Надо идти дальше, это как бы без вопрошаний. Я только глаза прикрою на минутку… на две, отдохнуть же немножко надо, а потом мы пойдем, еще быстрее прежнего.
Но без отдыха-то никак.
Я их тут же открыл, только солнце было уже высоко. Ну ладно, высоковато. Но уж точно совсем встало.
Вот черт. Мы минимум час потеряли, а может, и все два. Дальше я наконец понял, што меня разбудило. Шум.
Паника. Люди уже идут за нами, вот-вот найдут. Я вскочил на ноги…
…и увидел, што это никакой не человек. Это жубёр. Возвышается над нами всеми тремями.
Еда? – сказал его Шум.
Вот так я и знал, што никуда они с болота не делись.
Оттуда, где спала девочка, донесся тихий ох. Кажется, там уже не спали. Кассор повернулся поглядеть на нее. Тут уже спохватился Мэнчи, вскочил, разбрехался: «Взять! Взять! Взять!» – и длинная жубёрья шея качнулась обратно в нашу сторону.
Представьте самую громадную на свете птицу, такую большую, што уже даже летать толком не может, футов десять-двенадцать ростом, да еще и с длиннющей изгибистой шеей – в общем, здоровенная, мало не покажется. Перья у нее еще есть, но выглядят уже почти как мех, а крылья мало на што годятся – ну, разве только оглушить еще живую еду. Но беречься на самом деле следует ног. Ноги у нее длинные, тебе по грудь в высоту, и с когтями, которые запросто могут прикончить, если не побережешься.
– Не бойся, – сказал я через плечо девочке. – Вообще-то они дружелюбные.
Потому што они и правда дружелюбные. Ну, или так считается. Кормятся в основном грызунами, а лягаются, только если на них напасть, ну а если не нападать – так, по крайней мере, говорил Бен, – то они очень милые и туповатые и дают себя покормить. А еще они очень вкусные, и первые поселенцы Прентисстауна так на них охотились, што ко времени моего рождения на мили вокруг не осталось ни одного жубра. Еще одна штука, которую я до сих пор видел только в видаке или в Шуме.
Вот так они и расширяются, горизонты.
– Взять! Взять! – Мэнчи тем временем нарезал вокруг птицы круги.
– Не трогай его! – крикнул я.
Шея жубра тоже крутилась и моталась, точно ожившая лоза: птица следила за Мэнчи, как кошка – за жуком. Еда? – продолжал интересоваться Шум.
– Не еда, – твердо сказал я, и шея обратилась ко мне.
