Что дальше было, не знаю, потерял сознание, как нежная балерина. В себя пришел уже на берегу, когда меня с носилок в мазутную лужу уронили. А ведь знаете, когда я рожей в мазут ткнулся, чуть не расплакался от счастья. Даже поцеловать хотел, да вовремя одумался. Мало там чего, окромя мазута, могут на пирсе-то разлить.
Смитти встал и поклонился. Благодарные слушатели, обрадованные счастливым окончанием кошмарной истории, бурно зааплодировали. Рассказчик сиял, посылал публике воздушные поцелуи и явно ожидал, когда в него полетят пышные букеты цветов. Всеобщее ликование не разделял только Дандау, так как самым неблагодарным образом спал. Во сне он храпел и звучно причмокивал почти беззубым ртом. Это было прямым оскорблением рассказчика. Абсолютно неприемлемое поведение, если учесть проявленный было ранее интерес.
Шелк, естественно, оскорбился и взалкал сатисфакции всей своей израненной душой. Как известно, такие оскорбления может смыть только кровь. Смитти Шелк был моряком до мозга костей, его кровь мало чем по составу отличалась от самого гнусного рома, посему он решил, что бутылочка такой кровушки вполне извинит поганца Дандау в его, господина Шелка, благородных глазах.
Он развернулся на месте, да так резко, что, когда его мутный взор упал на барную стойку, подняв клубы пыли, окурок все еще висел в том месте, где до этого маневра располагался небритый шелковский подбородок.
Уверенной, но шатающейся и нелепо подпрыгивающей поступью настоящего моряка Шелк двинулся к намеченной цели предположительным водоизмещением, точнее сказать, «ромовмещением» около пяти полновесных бульков. Нога внутреннего сгорания не на шутку раскочегарилась. Во все стороны летели искры, из пятки с утробным рыком вырывалось пламя, а сизые выхлопные газы оставляли за Шелком кучерявый шлейф.
Изрыгая проклятья и выхлопные газы, он с разгона налетел на барную стойку, перекувырнулся через нее и с глухим ударом головы по старым доскам замер. По непонятной причине он сохранял вертикальное положение. Из-за стойки торчали обе ноги, одна из которых напоминала маяк в тумане, а другая – давно не чищенный сапог с прилипшими к подметке окурками.
Йозефик единственный не выдержал и рванулся на помощь старому морскому волку, хотя сам его считал старым морским свином. Очень некстати ему под ноги подвернулся табурет, с неоправданной жестокостью впившийся прямо под коленную чашечку. Далее мужественному спасателю пришлось продолжать движение на одной ноге. К счастью, недолго – до следующего табурета, после встречи с которым Йозефик рухнул как подкошенный и пребольно стукнулся головой о стойку.
Превозмогая себя, он поднялся на ноги. Перед глазами плавали круги, в ушах звенело. Этот удар по голове нарушил связь Йозефика с реальным миром и временно отшиб практически всю память. Таким образом, молодой человек очутился один на лихо раскачивающейся палубе среди тумана, и на его корабль неотвратимо надвигались скалы под пылающим маяком. Еще мгновение, и он бы разбился о скалы вдребезги, но вдруг маяк ослепительно вспыхнул, запахло палеными волосами. Йозефик провалился в беспамятство.
Утренний солнечный луч проявил невероятную настырность: сначала проскочил сквозь угрюмую завесу облаков, не запутался в густой сетке проводов, натянутых между крышами домов, нашел крошечное прозрачное пятно на отроду немытом окне, протиснулся между ресниц и, наконец, впился в глаз со всей своей силой. Мощный сигнал по хитросплетению нервов достиг сознания и отвесил лежащему внушительного пинка. Сознание оскорбилось и выплюнуло Йозефика из теплых пучин забвения в реальный мир.
Он сел на кровати и по древнему инстинкту, выработавшемуся у людей с той поры, как они начали иногда просыпаться по утрам, не помня предшествовавших событий, уткнулся лицом в ладони и страдальчески застонал. Древний ритуал вызвал приток сил, позволивший Йозефику осознанно обозреть обстановку.
Первым в поле зрения попал громадный шкаф, вросший в пол и, возможно, державший потолок на своих могучих плечах. Выглядел он так, будто здание было построено вокруг него. Рядом жался колченогий стол, заваленный обшарпанными книгами, поверх которых вальяжно разлеглась пожелтевшая газета с возвышавшимся над ней недоеденным бутербродом. С бутерброда на Йозефика осуждающе смотрели упитанные мухи. У другой стены прямо под собой он обнаружил кровать, злобно и мстительно скрипевшую от малейшего движения.
С облегчением Йозефик понял, что находится у себя дома. Второй сеанс стенаний в ладони позволил ему вспомнить все события вчерашнего вечера, естественно, скрыв самое интересное – финал. Коварная память не раз попадалась на пристрастии к такого рода дешевому интриганству. Наверное, это было проявлением хитрого закона природы, который заставлял людей общаться. Ведь основной целью общения является выяснение событий прошлого, которые вылетели из памяти. Так это или не так, но коварный мир настырно подталкивал беспомощного молодого человека к взаимодействию с собой.
Глядя на активно топчущихся на огрызке бутерброда мух, Йозефик подумал, что неплохо было бы поесть. Мухи, лениво ползавшие по его потной шее, натолкнули на мысль о том, что надо было бы помыться. Такой темп появления новых задач неизбежно привел к выводу, что лучше бы было вообще не просыпаться. В итоге стремление к насыщению и гигиене пересилило считающуюся большинством людей священной лень.
В поисках тапок Йозефик полез под кровать и начал шарить в клубках противной мохнатой пыли. Вскоре он принял решение продолжить утренние процедуры босиком. Пару раз хрустнув то ли карандашами, то ли печеньем, то ли зазевавшимися тараканами, Йозефик прошлепал к шкафу. Зачем-то постучал в дверцу, ответа не дождался. Почесал голову, хлопнул себя по лбу, с просиявшим лицом открыл шкаф сам. Во внутренностях мебельного гиганта, среди костюмов и пальто, из которых он давно вырос, полотенца, конечно же, не было.
– Да что вы говорите! – невпопад ляпнул Йозефик, после чего ловко и быстро сбросил свое нынешнее облачение. Он бы еще быстрее справился, если бы до конца расстегнул пуговицы и не пытался снять майку до рубашки, а не после. Теперь, преисполненный вследствие своей наготы первобытной храбрости, он был готов приступить к водным процедурам.
Дверь из комнаты открылась со скрипом, который почему-то показался Йозефику угрожающим, но он не отступил и храбро проскользнул в коридор во всем своем голом безобразии. Сухой щелчок замка показался весьма злорадным и даже навеял мысли о палаче, взводящем курок. Теперь отступать было некуда, надо было прорываться к ванной комнате. Это всего двадцать шагов по коридору, мимо трех соседских дверей и лестницы.
Йозефик стремительно рванулся к заветной двери санитарного заведения. Первый шаг оказался удачным и отразился в стенах коридора жизнерадостным шлепком босой ноги по полу. Второй был хуже, его звуковое сопровождение состояло из шипящих ругательств незадачливого бегуна, которому пришлось в силу неумолимой инерции двигаться дальше на четырех конечностях, прямо как его многоуважаемые предки и некоторые дальние родственники.
Первым естественным желанием Йозефика было остановиться как можно скорее и принять отвоеванную эволюцией нелепую позу на задних лапках, но начавшая открываться соседская дверь вынудила его переменить решение. Он принялся наращивать темп. Приближавшаяся скачками дверь ванной комнаты манила спасением от позора. Йозефик выкладывался на сто десять процентов, как математически безграмотный атлет. Лицо его покраснело, вздулись пунцовые вены – все было нацелено на достижение победы. Однако исторгать шипящие непотребства он не перестал.
Дверь окончательно отворилась, и в коридор царственной поступью вышла госпожа Дандау, с сеточкой для волос на голове и в шелковом пеньюаре, швы которого потрескивали на ее дородной фигуре. Йозефик из-за своего способа передвижения смог оценить только степень волосатости ее монументальных ног и пошлость пушистых розовых шлепанцев. Госпожа Дандау, в свою очередь, могла полностью обозреть несущееся на нее с шипением чудо. Оценив необычность происходящего, она выразила свое неодобрение, застенчиво икнув и воздев очи горе.
Еще больше покрасневший от стыда Йозефик несся дальше, словно растопленный порохом локомотив. Теперь его скорость стала столь велика, что не позволяла совершать никаких маневров. Маневры, в свою очередь, были бы весьма своевременны, так как с лестницы вышла уборщица с ведром, шваброй и демисезонной половой тряпкой.
Преисполненный ужаса, с сердцем, разрываемым безжалостными когтями отчаяния, Йозефик изо всех сил зажмурился и попытался представить, что он вовсе не бегает голым по коридору на четвереньках, пугая почтенных женщин, а, напротив, скачет на цветущей лесной лужайке. Самовнушение помогло отвлечься на несколько мгновений, прерванных басовитым криком уборщицы и последующим грохотом ее телесной оболочки и уборочного инвентаря, полетевших кубарем вниз по лестнице. Грохот стих довольно быстро, так как уборочная лавина прошла лишь один пролет, а вот крик все не прекращался. Йозефик подумал, что с таким голосиной можно на маяке ревуном работать.
До желанной двери оставались считаные шаги, когда Йозефик понял, что остановиться он уже не сможет. Скорость, набранная его раскоряченным телом, была слишком велика. Его глаза отобразили на миг все чувства, испытываемые животным, которое знает, что обречено. Йозефик начал тихонько вспоминать свою жизнь, добрался до момента, когда его в детстве укусила лягушка. Дальше этого дело не пошло, так как он со всего разгона влетел в дверь. К счастью, она была не заперта и, к еще большему счастью, открывалась, как это пишут в лучших домах Лупри, «от себя, господа и дамы». Поэтому, почти не заметив тонкой деревянной преграды, Йозефик влетел в ванную комнату и немедля приступил к маневру торможения пузом по кафелю. Распластавшись, как морская звезда, молодой человек с резиновым скрипом проскользил до дальней стены, по пути насладившись видом раковины, ванны и вереницы полупрозрачных муравьев. Как только торможение закончилось, Йозефик вернулся в положенное ему природой вертикальное положение и с видом победителя подкрался к еще дрожащей двери и закрыл ее на замочек, щеколду и две цепочки. Наконец-то он мог облегченно выдохнуть.
Никогда еще водные процедуры не приносили разумному существу такого удовольствия. Если бы Йозефику в детстве сказали, что когда-нибудь соблюдение правил личной и общественной гигиены вызовет у него такой восторг, он бы только пальцем у виска покрутил.
Старательно намылившийся Йозефик стал похож на облако, из которого торчали приплясывающие ноги придурковатого божества. Неудачное, конечно, сравнение. Никогда нельзя приплетать божеств к столь низменным и подлым делам вроде гигиены. Для утверждения сих истин в кране иссякла вода. Даже смерть колодца в оазисе не была бы встречена с таким ужасом.
Да, Йозефик вир Тонхлейн, несмотря на свою родословную, сплошь украшенную именами отъявленных авантюристов и сорвиголов, был в ужасе. Утро, начавшееся столь нелепо, постепенно становилось откровенно пугающим. Чего же можно было ожидать от последующих времен суток? И почему только суток? Ведь вся дальнейшая жизнь могла превратиться в череду сплошных неудач.
Молодой человек неожиданно для себя ощутил вскипающие в душе эмоции, о существовании которых ранее даже и не предполагал. Его обуяло презрение к обыденности и щекочущая где-то между восьмым и девятым ребром жажда приключений. Теперь, когда Йозефик впал в ветреную эйфорию, которая сгубила бо?льшую часть его родственников, такая мелочь, как отсутствие воды, не могла его остановить.
– Грязь я смыл с себя! – провозгласил он в пространство и двинулся прочь из санузла.
В форточку ворвался попутный ветер и пожелал Йозефику доброго пути, снабдив заодно насморком.
Возвращался в коридор Йозефик вир Тонхлейн, как полководец-триумфатор на место триумфа своего полководческого гения. Проходя мимо все еще икающей госпожи Дандау, он даже осмелился презрительно фыркнуть. На самом деле он чихнул, но предпочел думать иначе. Победители не чихают и вообще не дают слабину.
Когда он шествовал, высоко вскинув голову, в сторону своей каморки, кто-то посмел его окликнуть.
– Господин Тонхлейн?
– Господин вир Тонхлейн, – веско процедил сквозь зубы Йозефик и вальяжно обернулся. Его догонял худосочный подросток в фуражке почтальона. – Что там у тебя?
Смущенный парень протянул большой пергаментный конверт с огромным сургучным оттиском. Йозефик небрежно взял его и спрятал в клубах своего мыльного одеяния.
– Можешь идти, – сказал он и помахал рукой, как будто хотел стряхнуть почтальона со своего августейшего горизонта. Такое обращение тяжелым плевком расплескалось по душе ни в чем не повинного парнишки. В глазах его задрожали слезы, затем неожиданно ярко вспыхнули до того бледные щеки. Он развернулся и поспешно ушел. Йозефик еще раз презрительно фыркнул то ли вслед почтальону, то ли в лицо всему миру.
Когда он входил в свою комнату, замок скрипнул печально и осуждающе. Как ни странно, но Йозефик был согласен с дверью, прислонился к ней спиной и медленно сполз на пол. Его пожирал стыд и тяжелое чувство вины. Никогда в жизни он не позволял себе так обращаться с людьми, даже если и не считал некоторых особ вполне людьми. Йозефик не мог понять, что на него нашло в коридоре и за что он набросился на безобидного парнишку со своим скотским презрением. Вернулся страх. Как кратковременно же было желание вырваться на волю из плена серых улиц Лупри!
Вместо стыда на Йозефика навалилось самое отвратительное чувство, свойственное только людям, – жалость к себе. Это было уже слишком. Йозефик стиснул зубы, уставился перед собой невидящим взглядом. Посидев так пару мгновений, обтерся первой попавшейся тряпкой, оделся и пошел вниз к Бигги. Надо было срочно с кем-то поговорить или хотя бы напиться. Желательно до беспамятства. До первого этажа он добрался без происшествий, только уборщица тихонько верещала ему вслед.
В зале «Шороха и пороха» было пусто, только Бигги на своем вечном посту размеренно вытирал единственный чистый стакан, полностью игнорируя другие предметы посуды. В окна нагловато ввалился солнечный свет, в лучах которого кружилась пыль. От вчерашней дымовой завесы не осталось и следа, только горький запах невидимых окурков неприятно щекотал в носу и давил на виски. Йозефик прошел к стойке, щурясь от солнца и блеска полируемого барменом стакана.
– Доброе утро, господин Дандау…
– Ну ты даешь, парень! Какое же утро? Полдень уже давно. Горазд же ты дрыхнуть, как я погляжу.
– Кажется, я вчера перебрал, господин Дандау. – В голосе Йозефика появилась хрипотца. – И сейчас не прочь продолжить.
– Ты мне это брось, парень! – Бигги бросил тряпку на стойку и отставил стакан на пустующий поднос с надписью «Чистая посуда». – Пакет получил?
В голове Йозефика не укладывалось, что бармен отказывается способствовать его моральному разложению и социальной деградации. Это подрывало устои общества и, более того, вынуждало Йозефика отдаться в когтистые лапы похмелья.
– Оглох, парень? – Бигги пощелкал пальцами перед лицом у Йозефика. – Оглох, говорю? Вот олух-то на мою голову…
Некоторое время вир Тонхлейн сносил чересчур фамильярное поведение Бигги, уставив глаза в одну точку и сжав губы так, что они побелели. Чаша его терпения переполнилась, и из нее стало выплескиваться, несмотря на название, совсем не терпение. Вообще кому пришло в голову говорить: «Чаша терпения переполнилась»? Ведь когда эта самая чаша переполняется, из нее хлещет только злоба, возмущение, нецензурная брань, и, конечно же, все это сопровождается побагровением лица или рыданиями взахлеб. Из метафорического сосуда Йозефика имело честь излиться высокомерное презрение.
– Господин Дандау, я не вижу никаких оснований предполагать, что вы, господин Дандау, имеете хоть какое-то моральное право говорить со мной таким тоном и в таких выражениях. – Йозефик сделал судорожный вдох: воздуха явно не хватало. – Я как человек, в высшей степени образованный, скажу вам, что с точки зрения этических…
Он не смог закончить свою тираду, так как бармен с наглой ухмылкой плеснул ему в лицо стакан воды. Выражение лица оратора поразительным образом изменилось на по-мальчишески удивленное, а во взгляде промелькнули некоторые огрызки осмысленности.
– Спасибо, Бигги, – лепетал Йозефик, критически рассматривая разрушения, нанесенные его костюму наводнением стаканного масштаба. – Сам не знаю, что на меня нашло. С самого утра сам не свой. Вон почтальона только что облаял, теперь еще и тебя. Извини уж.
– Пес с тобой, парень, буду я еще обижаться. – По лицу Бигги расползлась полновесная, от уха до глаза, улыбка. – А почтальонишку этого правильно отделал, правильно. Ведь этот паразит мне газеты всегда мятые приносит и ноги не вытирает никогда. Вот скажу тебе одну вещь: так в душу плюнуть надо еще уметь. Очень, поверь мне, полезно иногда бывает.
– Только ведь от этого самому потом тошно.
– А от каких хороших вещей потом тошно не бывает? Коли потом не тошно, значит, дело яйца выеденного не стоило, парень. – Бигги мечтательно поморщился. – Но ты мне зубы перестань заговаривать, парень. Пакет, спрашиваю, получил?
– Пакет? – Мысли путались. – Ах, да! Пакет. Почтальон принес.
– А я тут, старый пень, сижу и думаю: кто же это у нас почту разносит? Выходит, что почтальон. Вот дела! – Бармен расхохотался. – Ты его хоть вскрыл?
– Почтальона?
– Перестань, говорю, шутковать, парень! – Бигги навалился на стойку. – Почтальонов он у меня тут потрошить собрался! Совсем уже… Конверт, говорю, вскрыл?
Йозефик, вспомнив про конверт, такой большой, красивый, весь из себя респектабельный, поспешил в свою комнату. Почему-то ему представилось, что, зайдя в комнату, он обнаружит бардак, отсутствие конверта и похитителя, выпрыгивающего в окно. Но жизнь оказалась куда прозаичнее, и все обошлось. То есть конверт никуда не исчез и занимал положенное ему место в бардаке. Вцепившись в него обеими руками, как утопающий за всплывающего, Йозефик наконец рассмотрел подарок почты повнимательнее.
Кому:Йозефику вир Тонхлейну, лично в руки
Куда:«ШиП», набережная Лужа Гранде, Лупри
От кого:Йивентрий вир Тонхлейн, собственной персоной
Откуда:Сев. Пр., Келпиел-зи-Фах
Далее следовали размытые от слюней марки, нечитаемые штемпели почтовых отделений и, финальным аккордом, след от ботинка.
Йозефик вышел в коридор и посмотрел на пол. На полу все еще красовались мокрые отпечатки его собственных пяток и следы ботинок почтальона. Один в один как на конверте. На душе сразу полегчало, и Йозефик в приподнятом настроении вернулся к Бигги.
– Господин Дандау, извольте прочитать. – Йозефик швырнул конверт на стол и шутливо поклонился. Бигги почему-то не разделил его веселья. Он молча вынул из-под стойки такой же пакет, только на свое имя и уже вскрытый.
– Я уже прочитал, парень, и ничего веселого там не нашел.
Йозефик побледнел, похолодевшими пальцами сломал сургучную печать и развернул конверт. Внутри было письмо, написанное размашистым почерком дядюшки, который молодой человек привык видеть только на чеках. Листок в руках задрожал. Пришлось положить его на стойку и лишь тогда приступить к чтению. Что уж сказать, Бигги нагнал саспенс. Письмо решило не отставать.
Йозефик, мальчик мой, я умер. Хотелось сообщить эту новость тебе лично. Также ты должен понять, что теперь ты являешься последним представителем нашего славного семейства. Вир Тонхлейны никогда не могли усидеть на месте, вот поэтому так быстро и закончились. Да что там говорить? Ты сам скоро поймешь, что в голове в твоей полным-полно всяких сумасбродных мыслей, совсем не подходящих для тихой и уютной жизни. Вот тебе мой совет: не вздумай даже пытаться усидеть на месте, а то еще свихнешься совсем не в ту сторону, что положено всем вир Тонхлейнам.
Перед твоими родителями моя совесть чиста, ведь тебя я все-таки вырастил, пусть и не вытирал тебе сопли. Теперь ты уже достаточно нагулял мясца, чтобы лезть в омут с головой, как тебе на роду, поверь уж, написано.
Прощай. Почувствуй Ветер.
И.Т.
P.S. Не забудь приехать на оглашение завещания. Ты должен добраться до моего замка не позднее третьего дня лета. Ты же не думал, что я оставлю своего единственного живого родственника без наследства?
P.P.S. Пожалуйста, присутствуй на похоронах. Мне кажется, что «дворецкий» хочет срезать пуговицы с моего похоронного костюма.
Плохие новости медленно доходят до сознания, они будто специально ищут дорожку через самые непролазные куски головного мозга. Йозефик вопросительно смотрел на Бигги и по-детски хлопал глазами. Бармен пожал плечами, кивнул, подмигнул, что было несколько неуместно, притопнул – короче говоря, делал все возможное, чтобы Йозефик вышел из ступора. В конце концов ему это надоело, и он щелкнул молодого человека по носу.
– Дядюшка пишет. Говорит, что умер.
– Я же говорил, парень, что ничего веселого в письме нет. – Бигги налил две стопки прекрасного янтарного рома, одну взял сам. – Ну давай, парень. За старого Йивентрия, чтоб ему всё!
От рома в голове Йозефика прояснилось. Он даже начал сопоставлять некоторые факты и делать выводы. Правда, эти выводы, как всегда, рождали еще больше вопросов. Йозефик встал, начал прохаживаться вдоль стойки и оглашать свои выводы, загибая пальцы, что явно свидетельствовало о высокой степени мозговой активности.
– Во-первых, мой дядя умер, значит, я теперь последний из рода вир Тонхлейнов. – В нем проснулось чувство ответственности и ощущение зрелости, детство сначала скуксилось, а потом вовсе закончилось. – Во-вторых, он сам написал мне об этом, значит, умер не окончательно.
Бигги почесал подбородок, как всегда делал, пытаясь что-то подсчитать.
– В-третьих, мне надо срочно ехать к черту на рога, чтобы остановить коварного дворецкого, охочего до чужих пуговиц. – Йозефик остановился в задумчивости. – И почему дворецкий был в кавычках?
– Может, он нечистоплотный?
– Кавычки не из носа берутся, а из литературы.
– И откуда вы такие умные только беретесь? Можно подумать, разница большая… – возмущенно тряхнул головой Бигги.
– Я не закончил! – Йозефик загнул четвертый палец и в упор уставился на Бигги. – В-четвертых, ты, оказывается, знаешь моего дядюшку. Это довольно любопытный, с моей точки зрения, факт!
Бигги выдержал пылающий взгляд Йозефика с жиденькой улыбкой и, похоже, без особых угрызений совести. Он спокойно развернулся и ушел в темные глубины кухни. Вскоре оттуда донеслись приглушенные звуки борьбы, обычно сопровождающие чьи-либо попытки найти что-нибудь в темноте на ощупь.
Дандау вернулся, прижимая обеими руками к груди буханку хлеба, палку колбасы, тарелку и жутковатого вида кухонный нож. Особо не утруждая себя аккуратностью, он свалил эти трофеи на стойку, причем нож с дребезжанием воткнулся всего в волоске от руки Йозефика, он даже почувствовал прохладу, идущую от тусклого лезвия. Однако даже такие недвусмысленные намеки судьбы не смогли заставить молодого человека отказаться от желания засунуть нос не в свое дело.
– Бигги, ты мне не ответил.
– Да, я знал твоего дядю. Мы служили вместе со Старым Йи.
– А кто такой Старый Йи? – удивленно подняв бровь, осведомился Йозефик.
– И чему вас только в этих ваших университетах учат? Неужели не понятно? Йивентрий – длинно и коряво. Э?
– А-а-а…
– Бэ! Мы с Йи вместе служили в Предпоследнюю войну. Воевали со всеми сопутствующими и вытекающими. Слыхал хоть про такую?
– Ну, Бигги, что ты, издеваешься, что ли? Конечно, слыхал. Как-никак весь цивилизованный мир в этом сумасшедшем варварстве поучаствовал.
– Цивилизированный всегда к такому дурдому катится, будто ему там патокой намазано. Раз за разом в одну и ту же пропасть. А потом еще и не помнит, что же произошло. Мало ведь кто помнит, что на той войне творилось…
Йозефика прижало к табурету накатившим, как тошнота, ощущением «помню-помню, это уже было».
– Прошу, хватит ужасных историй про ходячих мертвецов, вопли, поросят и книги. Уж как-нибудь поближе к делу постарайся, пожалуйста. Особенно про вопли не надо.
– Ну, ладно, парень, ближе к делу так ближе к делу. Мы с Мясником Йи вместе всю войну прошли, всякого навидались. В последний день веселья, перед самым заключением мира, наши позиции накрыла артиллерия. Огонь, грохот, кровь, кишки и гнев богов… Обычное дерьмо, одним словом.
– Это…
– Я умею считать, парень! – отрезал Бигги. – Когда все закончилось, в той куче фарша более-менее живыми кусками оказались только я и Йи Чума. Да и то не очень, – Бигги постучал себя пальцем по лбу, и раздался звук, будто ложкой барабанили по эмалированной кастрюле. – Ну а после такого вполне естественно, что мы поддерживали связь. Только я и Старый Йи.
