Вот такой она занозистый клубок противоречий. Я не могу взять в толк, как в одном человеке уживаются столь свирепая самодостаточность и эмоциональная нестабильность. Она может игриво и нежно покрывать мое лицо поцелуями, а через миг поливать меня самыми обидными словами, какие только способна придумать. Знаю, что ее жестокость – лишь оболочка, способ защитить хрупкое чувство собственного «я», но все равно это всякий раз ранит меня, как нож. Потому что в настоящий момент потерять ее значит потерять все. И она в курсе.
Возможно, мне не следует удивляться поведению Вилланель: конечно, так беситься из-за «Ринс-Эйд» – полное безумие, но этот эпизод позволяет мне осознать, насколько бесконечно одиноким было ее существование. Она никогда не пользовалась посудомойкой, ей это было не нужно – она всегда жила и ела одна. Решив спасти мне жизнь, рискуя своей, она пошла против собственной природы.
Почему она это делает? Инсценировка моей смерти и наш побег из Лондона – все это было чрезвычайно дерзко и тщательно спланировано. Почему она взваливает на себя все эти хлопоты ради меня? Я ей и впрямь небезразлична, или же у нее просто идефикс, зудящее место, которое невозможно не почесать? А я сама? Что чувствую я, если не считать того факта, что я безумно хочу ее и буквально дышу теми моментами, когда в темноте мы тянемся друг к другу?
Мы беседуем. Поначалу – с грехом пополам и урывками, но вскоре наши беседы начинают длиться часами напролет. Разговоры отвлекают от болезненных спазмов в желудке, которые я начала порой испытывать. Когда я ощутила их впервые (словно змея в кишках все туже и туже сворачивается в кольцо), то испугалась, что это гастроэнтерит или заворот кишок. Я поделилась с Вилланель, а она в ответ рассмеялась, ткнула мне в живот жестким пальцем и сказала, что это от голода.
– У меня часто такое бывало в детстве. Первые пару дней будет неприятно, а потом пройдет.
– А дальше что?
– А дальше твои внутренности начнут переваривать сами себя.
– Замечательно.
– Да шучу. Все будет в порядке. У меня в Париже была знакомая модель, чей дневной рацион состоял из одного-единственного макаруна от «Лядюрэ».
– Ух ты. А с каким вкусом?
– Фисташковым.
– О боже. Я бы сейчас душу продала за фисташковый макарун.
– Поздно.
– В смысле?
– Твоя душа принадлежит мне. Она не продается. Придется тебе поголодать.
– Вот черт! Ладно, тогда рассказывай.
– О чем?
– Расскажи о Париже.
– Я любила его. Я там была une femme mystеrieuse[2 - Таинственная дама (фр.).]. Никто не знал, кто я на самом деле, но я видела, как люди глазеют на меня, и думала: вот блин, если бы вы только знали. Но они, разумеется, ничего не знали. И я от этого тащилась. Там был один мужик, очень богатый…
Она всегда хвастается. Ей нравится описывать, как она отомстила тем, кто ее недооценил (длинный список), и с какой легкостью она перехитрила тех, кто хотел ее расколоть.
Из-за ее привычки мифологизировать свою жизнь сложно установить истинную картину, но основные факты мне и так известны, поэтому я постепенно складываю детали в единый образ. Ее настоящее имя Оксана Борисовна Воронцова, родилась она в заштатном приуральском промышленном городе Пермь. Мать умерла от рака, когда Оксана была еще ребенком, а отец служил в армии и частенько отсутствовал. Имея асоциальное расстройство личности, Оксана провела детство в одиночестве, без друзей и подруг. Она превосходно училась, но нередко попадала в истории из-за вспыльчивого нрава и деструктивного поведения. В школе она сильно привязалась к учительнице французского по имени Анна Леонова. Однажды вечером по дороге из школы Анну изнасиловали на автобусной остановке. Подозрение пало на одного парня, и вскоре после этого его нашли в состоянии спутанного сознания и с большой кровопотерей.
– Я кастрировала его, – рассказывает мне Вилланель с налетом самодовольства. – Я притворилась, будто сейчас сделаю ему минет, а сама ножом отрезала ему яйца. На меня никто не подумал.
На самом деле местная полиция очень хорошо представляла, кто это сделал. В отделе по делам несовершеннолетних на нее уже имелась папка, но расследование прекратили за отсутствием улик. Но когда Оксану – которая к тому времени училась в университете – арестовали по обвинению в убийстве, полицейские проявили бо?льшую дотошность. Жертвами оказались три местных бандита, которые – как она заявила – убили ее отца. Это соответствует тому, что я слышала в ФСБ от Вадима Тихомирова – правда, версия Вилланель существенно отличается от официального изложения. По ее словам, отец внедрился в банду под прикрытием. Полиция же считала, что в банде он был шестеркой, и поймали его на воровстве у паханов.
Когда Оксана ожидала суда, человек по имени Константин вытащил ее из тюрьмы, инсценировав смерть. Она не знала его фамилии, но вероятнее всего это был Константин Орлов, бывший высокопоставленный и весьма уважаемый офицер разведки. Он несколько лет возглавлял Управление «С», секретное бюро, в чью компетенцию входило устранение зарубежных врагов Российского государства. К моменту их знакомства с Оксаной он, судя по всему, выполнял похожие функции на службе у организации под названием «Двенадцать».
– Он знал обо мне все, чуть не с самого рождения, – с гордостью вспоминает Вилланель. – Он сказал, что моя миссия на этом свете – изменить ход истории.
На практике это означало выполнение заказных убийств для «Двенадцати». Орлов сам контролировал ее обучение и позднее стал куратором, организовал ей парижское жилье и время от времени отправлял убивать.
Вилланель полюбила свою новую жизнь. Просторная квартира с видом на Булонский лес, деньги, прекрасная одежда. Она даже завела себе подругу, состоятельную молодую женщину по имени Анна-Лаура, с которой они обедали в фешенебельных ресторанах, занимались шопингом и порой устраивали с кем-нибудь секс втроем. Думаю, даже больше всего этого шика ей нравился ее секрет – что она не тот человек, каким ее знает мир. В зеркале она видела перед собой не стильную светскую тусовщицу, а темного ангела, вестника смерти. Эта тайна была для нее не меньшим наркотиком, чем сами убийства.
И по-прежнему остается. Она не посвящает меня в свои планы, касающиеся нашей поездки в Россию, – ведь пока она держит информацию при себе, это дает ей некоторую власть надо мной. Не знаю, удастся ли мне убедить ее ослабить хватку. Надеюсь, что удастся – ведь без взаимного доверия у нас ничего не выйдет.
Я – уже не та, какой была прежде. События прошлой недели показали мне темную сторону моей натуры, которую я всегда отвергала, и заставили меня прислушаться к звукам на заднем плане, которые существовали и раньше, но я всегда делала вид, будто их нет. Мои основы не пошатнулись, а попросту исчезли. Их стерла Вилланель.
– Твою мать, Вилланель!
– Чего?
– Ты лягала меня буквально всю ночь.
– А ты всю ночь пердела.
– Неправда. Это ты только что сочинила.
– Ничего я не сочинила. Все потому, что ты не срешь.
– Ага. Теперь ты у нас тут врач?
– Ева, с тех пор, как мы вышли из Лондона, ты ни разу не посрАла.
– Не посрАла, а посралА.
– Что, правда?
– Женский род, прошедшее время.
– А знаешь, pupsik, почему ты целую неделю не сралА? Потому, что ты зажата.
– Ты у нас еще и психолог. Прелестно.
– Ты стесняешься. Вот и держишь все в себе.
– Ни фига подобного.
– Тебе надо замочить пару человек. Освободить свою систему. Тогда не будешь так напрягаться и сможешь спокойно посрать перед своей девушкой.
– Повтори.
– Что повторить?
– «Своей девушкой».
– Своей девушкой. Своей девушкой, своей девушкой, своей девушкой. Довольна?
– Нет. Повторяй, не умолкая.
– Ты какая-то подкаблучница.
– Знаю. Иди сюда.
Последняя ночь в контейнере – самая тяжелая. Боковой ветер со свистом лупит по скрипящим и стонущим стеллажам. Мои голодные судороги объединяют в темноте свои усилия с килевой и бортовой качкой, и меня начинает выворачивать. Прижав колени к груди, я лежу с открытыми глазами, чувствуя, как к горлу подкатывает кислота. Потом неудержимые рвотные позывы поднимают меня на четвереньки, но мой желудок пуст. Натиск ветра длится уже несколько часов, мое тело выжато, а горло саднит от рвоты всухую.
Все это время Вилланель не произносит ни слова, не делает ни единого сочувственного жеста. Хватило бы просто касания, но я не удостаиваюсь даже намека. Не знаю, спит она или нет, злится или ей наплевать. Ее просто нет. Я ощущаю тотальное одиночество, я чуть ли не готова уже найти себя поутру в пустом контейнере. Если, конечно, утро вообще наступит.
Кое-как я отключаюсь. Сколько я проспала – неведомо, но, проснувшись, обнаруживаю, что ветер стих, мои спазмы прошли, а Вилланель спит, прижавшись к моей спине. Я лежу, не шевелясь, чувствуя тяжесть ее руки на моей и слушая посапывание у своего уха. Осторожно двигаясь, стараясь не разбудить ее, я меняю позу, чтобы взглянуть на часы. Седьмой час утра по местному времени. Снаружи светает, наступает новый день – холодный и опасный.
Вилланель наконец начинает ворочаться, зевает, потягивается как кошка и утыкается лицом в мои волосы.
– Ты в порядке? А то ночью ты издавала жуткие звуки.
– Ты не спала? Почему же ничего не сказала? Я думала, что помру.
– Ты вовсе не умирала, pupsik, а маялась морской болезнью. Словами тут не поможешь, и я заснула.
– Я чувствовала себя покинутой.
– Но я лежала прямо здесь.
– Неужели ты не могла ничего сказать?
– И что бы я сказала?
– Блин, Вилланель, я не знаю. Просто дала бы мне знать, что понимаешь, как мне плохо.
– Но я же не знала, что ты чувствуешь. – Она встает и по тюкам пробирается к аварийному люку. Через минуту в контейнер проникает тусклый утренний свет. Спустив лосины и трусы, Вилланель присаживается над ведром. В своем толстом свитере она выглядит бесформенной и зачуханной, волосы клоками торчат во все стороны. Я следую в ту же сторону, тоже мочусь, потом несу ведро к люку и выплескиваю содержимое. Моча замерзает моментально, добавляя новый слой к каскаду желтоватого льда, покрывающего внешнюю стенку контейнера.
Высунувшись навстречу морозным порывам ветра, я вглядываюсь в горизонт. Небо от земли отделено серым, еле заметным лезвием ножа. Не исключено, что это оптический обман, поэтому я достаю из кармана куртки очки и снова смотрю. Это земля. Россия. Пытаясь собраться с мыслями, я выглядываю из люка, и тут сзади подходит Вилланель, прижимается холодной щекой к моей.
Она шмыгает и вытирает нос рукавом.
– Когда доберемся, будешь делать все, что я скажу, ладно?
– Ладно. – Я наблюдаю, как постепенно материализуется силуэт Санкт-Петербурга. – Вилланель?
– Да.
– Мне страшно. Я, блин, реально, до чертиков боюсь.
Она засовывает руку под мой свитер и кладет ее мне на сердце: – Не проблема. Бояться, когда ты в опасности, – это нормально.
– А ты боишься?
– Нет, но я же ненормальная. Сама знаешь.
– Знаю. Я не хочу тебя потерять.
– Ты не потеряешь меня, pupsik. Но ты должна мне доверять.
Я оборачиваюсь к ней, и мы обнимаемся, мои руки – в ее грязных волосах, а ее – в моих.
– Хороший был медовый месяц, правда? – произносит она.
– Идеальный.
– Ничего, что я психопатка?
Я напрягаюсь:
– Я никогда тебя так не называла. Вообще никогда.
– В глаза не называла. – Она покусывает меня за мочку уха. – Но я же и есть психопатка. Мы обе это знаем.
Я выглядываю в люк. Теперь видны и другие контейнеровозы, стекающиеся к порту вдалеке.
– Слушай, Ева, я знаю, ты хочешь, чтобы я – как бы – пыталась чувствовать так же, как ты…
То ли это от голода, то ли от недосыпа, то ли просто от морозного ветра, но из моих глаз начинают бежать слезы. – Солнышко, все нормально, правда, все хорошо. Я… Ты меня устраиваешь такой, какая есть.
– Я попробую быть нормальнее, но если мы хотим остаться в живых, ты тоже должна быть немного как я. Немного…
– Немного Вилланелью?
Она проводит по моей шее обветренными губами.
– Немного Оксаной.
Глава 3
Мы чувствуем, что «Кирово-Чепецк» сбавляет скорость. Выглянув в люк, мы видим, что море до берега – мили две – покрыто льдом. Следующую пару часов мы стоим почти без движения, но потом слева по борту появляется ледокол, который начинает пробивать для нас дорогу к порту. Это безумно медленный процесс, и мы то лежим на тюках в раздраженном молчании, то высовываемся из люка навстречу студеному ветру, пока ледокол метр за метром разрезает скрипящий, с трудом поддающийся лед.
Уже давно стемнело, когда «Кирово-Чепецк» входит в док Угольной гавани, и вибрация двигателей постепенно прекращается. В стальном боксе, который без малого неделю служил нам домом, воздух пропитан запахом наших тел. Мы давно доели остатки сыра и шоколада, и мой желудок терзает голод. Я истощена, выжата и ужасно напугана – в основном меня страшит мысль, что Вилланель куда-нибудь денется, и я останусь одна. Какой у нее план? Что произойдет, когда контейнер откроют? Что будет с нами, и с чем мы столкнемся?
Разгрузка начинается через пару часов после остановки. Нас снимают одними из первых. У меня сердце готово выскочить из груди, пока раскачивающийся контейнер перемещают по воздуху, а потом фиксируют на поджидающем прицепе. Во внутренних карманах моей мотоциклетной куртки – «глок», который врезается мне в ребра, и три обоймы девятимиллиметровых патронов. Бог знает, что может случиться, если наш контейнер станут сканировать на предмет тепла человеческих тел или подвергнут досмотру. Игорь заверял нас в Иммингеме, что никаких подобных проверок не будет и что здесь позаботятся о нашей благополучной доставке на промышленный склад, но от Иммингема мы очень далеко. Когда грузовик трогается, я нащупываю щеку Вилланель. Она резко отстраняется.
– Что?
