Имя свое, конечно, в Израиле меняют многие, я читал об этом, еще когда готовился к поездке, но был уверен, что люди, которые решаются на это, принимают какие-то меры, чтобы новообретенное имя и старая фамилия хоть как-то сочетались. Услужливая фантазия подсунула новое сочетание, потом еще, и я принялся со вкусом (все равно делать было нечего) перебирать варианты возможных нелепостей, ориентируясь в израильских именах в основном по местным президентам и премьер-министрам, некоторое количество которых мне запомнилось, при прочтении современной, весьма поучительной для некоторых государств истории государства Израиль, и иногда газет (не находя в последних ни слова правды – кроме имен разве что). Хаим Петров, Ицхак Кузнецов и Беньямин Алексеев вызвали у меня улыбку, Моше Рыбников заставил хихикнуть и отойти в сторонку от моего попрыгунчика, а представив себе окладистую бороду Эхуда Сидорова, я фыркнул так громко, что стоявшая рядом благообразная пожилая еврейская чета отодвинулась, опасливо покосившись на мои черные громоздкие сапоги (я же не виноват, что вылетал в +1, а попал в +20!). При этом бабуля, сразу утратив значительную часть своей благообразности, на весь аэропорт сообщила на настоящем одесском:
– Смотри, Шмулик, я ж тебе говорила, эти шлимазл пускают идьетов гулять рядом с нормальными! А ты не верил!
Шмулик молча кивал, вперив взор, полный всей двухтысячелетней еврейской тоски, куда-то вдаль, и изредка вздыхал. Тем временем к Игалю Иванову подошел интеллигентного вида мужчина лет сорока пяти и, осведомившись, есть ли он в списках, терпеливо устроился ждать, облокотившись на свою тележку с тремя неинтеллигентно роскошными красного цвета чемоданами. Иллюстрация к советской жизни, где главное – быть неважно в каких списках и уметь терпеливо ждать в любых очередях. За интеллигентом подтянулась восторженная молодая парочка с одним небольшим чемоданом на двоих, щебечущая на два голоса, с двумя парами широко распахнутых глаз и поминутными поцелуями. «Как странно, – подумалось мне. – Союза нет уже 13 долгих лет, а все по-старому: терпеливая интеллигенция, влюбленная молодежь, покоряющая целину и…»
Я не раз убеждался, что жизнь похожа на театр гораздо больше, чем театр на саму жизнь. В очередной раз мне пришлось убедиться в этом в израильском международном аэропорту Бен-Гурион, через полчаса после моего прибытия на землю обетованную, когда, не успев додумать привлекательную мысль о совковости моих случайных попутчиков в мир, открывающийся будущим израильским гражданам, я узрел ее. Она была помесью фрекен Бок из советского мультфильма про Карлсона, секретаря райкома родом из Верхних Липок и хорошей упитанности английского бульдога. Для тех, кто не может представить себе такого сочетания, постараюсь обрисовать портрет дамы, энергично расталкивающей ни в чем не повинных встречающих и строевым шагом приближающейся к Игалю Иванову. Полное и мясистое лицо с густо накрашенными губами (красным) и веками (синим), с мощным носом и маленькими глазками-буравчиками, фигура а-ля слонопотам с выдающимся бюстом, затянутая в серый костюм, судя по покрою, оставшийся в дамином гардеробе с благословенных застойных семидесятых, когда она, с той же прической в виде арочного моста, скромно сидела с краю в президиуме на партсобраниях и вела протокол заседания. Пока ей не стали давать слово. А сейчас этот гренадер, настоящее музейное ископаемое, оказался в пределах досягаемости товарища Иванова, который вежливо (и, слава богу, медленно) поинтересовался:
– А вы, наверное, Олимпиада Аркадьевна Стольник? Здравствуйте, мы только вас и ждали!
Предвкушая нечто интересное, я придвинулся к нашей группке, парочка заблеяла что-то вроде «как здорово, вот мы все и в сборе!», а интеллигент ощутимо напрягся. Дама между тем, великолепно проигнорировав вопрос нашего координатора, вопросила (можно спрашивать, а можно и вопрошать, это та же разница, что между «хотеть» и «восхотеть», – всегда чувствуется, кого считать червем, а кого богом, по Державину):
– Это вы должны были меня встретить? – И ее палец с зеленым, как волосы Кисы Воробьянинова, ногтем вытянулся в мою сторону. Я, несколько обескураженный таким вопросом, мысленно оглядел себя и удостоверился, что в рваных джинсах, черных сапогах и вязаном свитере с высоким горлом с надписью Back To Future (подарок Мишки, который откопал эту штуку в очередном Гришином мешке) никак не смогу сойти за официального представителя «Сохнута», чем и собирался огорчить партком, но Игаль меня опередил.
– Нет-нет, – сказал он, растягивая слова и поглядывая на дамино крутое бедро, – здравствуйте, Олимпиада э-э-э… Аркадьевна, меня зовут Игаль Иванов, и позвольте поздравить вас…
– Товарищ Иванов! – перебила его дама и хищно улыбнулась. Пара испуганно затихла, а интеллигент выпятил подбородок. – Почему меня никто не встретил у самолета? Где в этом… месте… носильщики? Почему я, уже немолодая женщина, должна тащить все свои сумки сама? Что за безобразие? Мне обещали, что меня встретят и во всем помогут, а я…
– Простите ради бога, – сумел-таки вклиниться в этот поток риторических вопросов опытный Игаль, выбрав верную тактику, – мы не подумали, вернее, не учли. – Он подхватил товарища Стольник под локоток и увлек за собой, бросив нам, чтобы мы минутку подождали. Пока они удалялись, были слышны ласковые увещевания, прерываемые редкими раскатами грома, но они становились все тише: гроза уходила.
– Мда, – задумчиво сказал интеллигент вполголоса, – наверное, пятьдесят шестой…
Я, сразу уловив ход его мысли, подвинулся поближе и предельно вежливо ответил:
– Нет-нет, мне кажется, что уважаемая товарищ Стольник все-таки продукт Мюнхенской Олимпиады тридцать шестого года.
Мы переглянулись и рассмеялись. Мне стало даже жаль, что я не расслышал имени интеллигента, которое он назвал, когда сверялся со списком Игаля. Этот последний как раз показался из-за людских спин, вернее, показалась маленькая тележка с огромной горой чемоданов, сумок, каких-то саквояжей и свертков. Рядом вышагивала Олимпиада Аркадьевна, и от настолько гротескной и предсказуемой ситуации хотелось ущипнуть себя за что-нибудь, чтобы снова проснуться на кухне у Мишки Сотникова во время наших посиделок за кружкой чая и рюмкой кофе. Приходилось сидеть на кухне, потому что мой приятель жил с родителями, которые к тому же рано ложились спать, и из-за этого мы поминутно шикали друг на друга, делали страшные лица и сообщали, что «родители уже легли», так что «приглуши звук». И еще вскрывали и трескали домашние закрутки Ольги Анатольевны, Мишкиной мамы.
Все это было «там». А сейчас я «здесь», в аэропорту, но почему-то, направляясь в Израиль, я попал даже не в Россию – настоящий махровый Советский Союз сгустился вокруг меня, грозясь наброситься и победить в неравной схватке. Все то, что осталось с тех времен, помноженное на демократию и свободу слова по-русски, все, от чего я так старательно бежал, стремясь забыть и растворить в новой жизни, настигло и оказалось совсем рядом всего через час после того, как я впервые коснулся подошвами русских сапог асфальта своей новой, пока еще только исторической, родины… И когда я смотрел на приближавшихся Игаля Иванова и Олимпиаду Аркадьевну Стольник, меня одолевал какой-то особенно изощренный вид древнерусской – по Гребенщикову – тоски. Отчаянное неприятие прошлого, желание просто завыть по-волчьи от внезапно нахлынувшей безысходности – мол, беги не беги, везде свой Брайтон-Бич найдется, – и испугавшая меня самого веселая злость заставили поспешно отвернуться, и, с трудом натягивая на лицо приветливую улыбку, я пообещал себе как можно скорее выучить иврит и как можно дальше держаться от своих этнических и лингвистических соплеменников.
(Кстати. Термин «антисемитизм», придуманный журналистами в 70-х годах девятнадцатого века и означающий проявления ненависти к евреям, в корне неверен – ведь те же арабы тоже являются семитами…)
Невысокий парень, почти незаметный в толчее большого международного аэропорта, стоит, отвернувшись к стене, и с кривой улыбкой что-то беззвучно шепчет себе под нос. Он еще не знает, что жизнь разметает его планы и обещания, как неожиданный порыв ветра, что срывает сухие листья с тротуара и кружит в осеннем печальном танце, после которого пессимисты ждут зиму, а оптимисты – весну.
Глава вторая
На кисельных берегах
Театр абсурда в аэропорту, тем не менее, все меньше напоминал адекватную реальность: Олимпиада все изрекала сентенции, популярные на партсобраниях в славных советских семидесятых (самому бывать не довелось, но, думаю, там были не слабее), парочка, не обращая на нас никакого внимания, целовалась, изредка прерываясь, чтобы повосторгаться внутренним видом аэропорта, а интеллигент поджимал бледные губки и с неодобрением качал головой. Мы вместе с моей с таким трудом натянутой улыбкой, явно не вписываясь в формат этого действа, тихонечко стояли в сторонке и мечтали о кружечке пива. Еще хотелось курить, но я мужественно бросил в тот момент, когда самолет оторвался от земли, решив, что и вредно, и дорого (израильские цены на сигареты уверенно били все рекорды, начинаясь от двух долларов за пачку). Но все вышеизложенное перекрыл, как ни странно, наш Игаль Иванов, который, видимо, занервничал, отчего снова стал пропускать больше половины букв в своей речи, а после нескольких не понятых никем высказываний решил вытереть пот со лба, для чего снял бейсболку. После этого даже товарищ Стольник потеряла дар речи, а мужская половина парочки громко сглотнула. Потому что под бейсболкой у Игаля скрывалась вовсе не ожидаемая мной лысина, совсем напротив, оттуда полезла буйная шевелюра, неровно (и, очевидно, модно) подстриженная, да еще и с колорированием (приятной пепельно-бордовой гаммы). На висках были кокетливо выбриты маленькие молнии, а в верхней части уха оказалась серьга. Я восхищенно подумал, что в стране, где государственные служащие могут носить такие прически, жить можно. Первым из остальных опомнился интеллигент, который со свойственным его касте тактом осведомился:
– Игаль, простите, не знаю вашего отчества, – тот замахал руками: не надо, мол, этих церемоний, – не могли бы вы подсказать, все ли ожидаемые нами – кха! – граждане в сборе? Потому что, если так, мы могли бы трогаться.
– Я что, должна еще кого-то ждать?! – возмутилась Олимпиада Аркадьевна, не дав и рта раскрыть нашему координатору. – Мало того что вы, обещая меня встретить, оставили несчастную женщину одну с ее багажом, так сейчас еще и выясняется, что…
Игаль Иванов бросился к ней, тараторя что-то успокаивающее на своем космическом языке, ухитрившись при этом подать знак остальным, что можно следовать за ним, и покорно впрягся в гору вещей, которая, вопреки всем законам физики, упиралась своим острием в крошечную багажную тележку и при этом не падала.
Опущу, с вашего позволения, скучные подробности того, что происходило далее, и, пользуясь телеграфным стилем, вкратце расскажу, как мы во главе с нашим изнемогающим от непосильной поклажи координатором оказались в каком-то из офисных отделов аэропорта, где устроились на диванчиках перед дверью с лаконичной надписью 34–12. Нас пересчитали, назвав пофамильно, и начали вызывать в этот кабинет по очереди (угадайте, кто наплевал на пресловутую очередность и, сокрушая все преграды в виде худосочной девушки и собственно двери, прорвался в вожделенную комнату первым?), я оказался как раз последним. Остальные, кто быстро, кто чуть медленнее, разошлись. Наконец, настала и моя очередь. В кабинете меня встретили двое мужчин, которые дали мне заполнить несколько анкет, предложили воды, объяснили, в какую страну я приехал, несколько раз спросили, правда ли, что у меня совсем никого нет, я совсем-совсем один в Израиле и мне совсем-совсем-совсем некуда поехать, попросили подписаться под документом, удостоверяющим вышесказанное, предложили кофе, показали на карте город, где находится общежитие, любезно выделенное мне агентством «Сохнут», вручили пачку денег, тут же потребовали пересчитать и расписаться, рассказали, что это первая часть пособия для новых репатриантов, а остальные части (так называемая корзина) будут ежемесячно поступать на мой банковский счет еще восемь месяцев, предложили чаю, сфотографировали, пожелали удачи, пожали руку и извинились за то, что мне придется немного подождать на диванчике в коридоре.
Выйдя в коридор, я несколько ошалело плюхнулся на мягкое сиденье и, ощупывая приятно потяжелевший задний карман джинсов, попытался осмыслить все, что со мной произошло за последние 180 минут. Сменив страну, я никак не ожидал, что мой темпоритм сменится столь же быстро, да еще и подскочит сразу на несколько ступеней, от анданте до аллегро. А то и до виваче. Количество информации, вывалившейся на меня за каких-нибудь пятнадцать-двадцать минут, заставляло выделить хоть какое-то минимальное количество времени, чтобы посидеть и разложить все по полочкам. В этом смысле ожидание неведомого было даже полезным, и оно меня совершенно не тяготило (ни неведомое, ни ожидание). Мне было уютно сидеть в этом типичном для небогатых офисов коридоре и неторопливо размышлять обо всем услышанном и увиденном, постепенно втягиваясь в себя внутреннего, как улитка аккуратно убирается в свою раковину, если ее потревожить.
Гармония была нарушена показавшимся вдалеке низеньким и толстеньким человеком, затянутым в джинсовую ткань с ног до головы. Он небыстро шел по направлению ко мне и вертел на указательном пальце связку ключей. Вот этот звук и заставил меня вынырнуть из полудремы, навеянной неторопливостью моих мыслей и затянувшейся до позднего утра отвальной, во время которой мы вдвоем с Мишкой выпили и выкурили все, что было припасено для прощания с друзьями в количестве восьми человек. В последний момент я решил позвать одного Мишку, и мы просидели всю ночь, дымя сигаретами, выпивая и закусывая, совсем не пьянея при этом, и говорили, говорили, говорили… Потом был перелет в Москву, ожидание в Шереметьево и еще один перелет, на этот раз прямиком в Израиль, оформление документов и прочее, так что неудивительно, что меня сморило.
Я сонно взглянул на толстяка, а тот остановился, не дойдя до меня шагов пять, достал из кармана джинсовой куртки небольшой смятый листок бумаги, откашлялся и провозгласил:
– Даниил Пучков!
Ну, что ж, разрешите остановиться на секунду, и, пусть поздно, но представиться. Данила Пучков, очень приятно!
Я несколько обалдело смотрел на мужчину, чувствуя, что театр абсурда вновь возвращает меня в число своих постоянных зрителей. Толстяк в свою очередь вопросительно шарил глазами по абсолютно пустому коридору и явно ждал, что Даниил Пучков может неожиданно материализоваться где-нибудь в районе отрезка стены между кабинетами 34–17 и 34–19. Пока этого не произошло, я встал и произнес:
– Это я!
Толстяк обрадованно подошел ко мне и пожал руку.
– Я Вадим, очень приятно, я отвезу тебя в твою пнимию, то есть в общежитие, тебе ведь уже рассказали, куда ты едешь, это не очень далеко, дальше, по-моему, до машины идти, доедем быстро, если пробок на квише, ну, это на шоссе, не будет, но сейчас уже не должно быть, хотя, конечно, тьфу-тьфу-тьфу, пробок можно не ждать, а они все равно появятся, скажем, авария или просто так совпадет, ну, будем надеяться, что…
Речь Вадима звучала с повергающей в уныние размеренностью и обстоятельностью, без малейших пауз и с какими-то сытыми, что ли, интонациями, напоминая большую полноводную реку, которая знает, что пороги и водопады уже остались позади, а впасть в океан всегда успеется, так что можно катить свои воды по многокилометровым долинам плавно и величаво, ни на что не обращая внимания. Мы шли по длиннющему коридору, флуоресцентный свет ламп мягко щекотал ресницы, благодарно шелестели колеса багажной тележки с двумя сумками, и ровный голос Вадима продолжал убаюкивать мое восприятие окружающего мира.
– …а что касается подписи, то ни под чем не расписывайся, а если расписываешься, то внимательно смотри, под чем ты подписываешься, говори, что должен прочитать, перед тем как подписаться, пусть ждут, это ведь им надо, чтобы ты подписался, а не тебе, подпишись только после того, как прочтешь, под чем подписываешься, потому что если подписался, значит, согласен со всем, что там написано, и своей подписью берешь на себя все обязательства, под которыми подписался, поэтому лучше ничего не подписывать, чем подписать, и потом…
Я клюнул носом и огляделся. Мы как раз проходили через очередной холл, за которым спустились на лифте на один этаж и на минуту вышли на улицу, где уже давно стемнело, чтобы снова нырнуть в какое-то здание, оказавшееся многоэтажной парковкой. Дойдя до машины, Вадим помог мне запихнуть сумки в багажник, а тележку, которую я по неведению готовился откатить обратно, попросту оттолкнул ногой в сторону. Очевидно, здесь это в порядке вещей, поскольку в монолог моего сопровождающего ни слова о столь ничтожном предмете не просочилось. Мы уселись, я аккуратно закрыл дверь и прослушал вариации на тему «можно сильнее, не развалится». Вадим повернул ключ зажигания, мотор послушно заворчал, а в мое левое ухо полилось «…пристегнуться, конечно… вот время пройдет… сам не заметишь… на уровне рефлексов…». Я обреченно уставился вперед, где сквозь ветровое стекло при свете фар было видно, как машина поедает все новые метры на удивление ровной дороги. Неожиданно Вадим замолчал и принялся шарить рукой по приборной панели. Я удивленно покосился в его сторону и задействовал свою кратковременную звуковую память. Оказалось, мой спутник сообщил, что он не сможет поддерживать нашу интересную беседу, поскольку как раз в эти минуты идет четвертьфинал лиги УЛЕБ по баскетболу с участием израильского «Маккаби», и Вадим просит прощения за то, он сейчас будет слушать по радио прямую трансляцию этого действа.
Через секунду после того, как я все это осознал, в машине что-то щелкнуло и сквозь крики, пение, свист и аплодисменты болельщиков прорвался возбужденный гортанный мужской голос, который радостно тараторил что-то почище Игаля Иванова. Я покосился на Вадима, толстяк потер руки и пробормотал себе под нос очередную тарабарщину на иврите. Он выглядел довольным, и я решил, что израильтяне выигрывают. А раз так, можно стряхнуть с себя остатки вадимова красноречия и поглазеть на пока незнакомую, но такую притягательную страну, стремительно несущуюся мимо. Однако меня ждало разочарование, поскольку за окном ничего, кроме прекрасно освещенной трассы и других машин, не наблюдалось. За невысокими бортиками, отделяющими дорогу от всего остального, угадывалось что-то вроде полей. Где-то вдалеке были видны изогнутые цепочки, состоящие из оранжевых огоньков: тоже трассы, догадался я. Также изредка мелькали рекламные щиты, зеленые дорожные указатели с надписями на трех языках (иврите, арабском и английском), а машина шла на удивление плавно и ровно, в общем, все было совсем непохоже на одну из двух российских бед.
Устав таращиться в темень за окном, разбавленную придорожными фонарями и огнями реклам, я вздохнул, снова глянул на Вадима, казалось, упоенного спортивными победами своего «Маккаби», и откинулся на мягкую спинку сиденья. И только закрыл глаза, как почувствовал, что какой-то нехороший человек трясет меня за плечо и приговаривает, что «уже приехали». С усилием разлепив веки, я обнаружил, что тряска прекратилась, зато вместо выключенного радио заработал говорильный моторчик Вадима. Объясняя мне перипетии и особенности предстоящего ему возвращения домой, завтрашней поездки в город Герцлия на работу и разъездов еще в десяток мест с непроизносимыми названиями в течение двух последующих недель, толстяк шустро выбрался из машины и бросился открывать багажник. Я, снова обалдев от такой словесной атаки, неуклюже выбрался со своего сиденья, аккуратно прикрыл за собой дверь и огляделся по сторонам. По сторонам, в виде небольшой тихой улочки с двухэтажными домами, чахлыми деревцами и мощными пальмами вдоль тротуара, простирался город, в котором мне теперь предстояло жить, – Беер-Шева.
Исключением из общей двухэтажности было небоскребоподобное – я насчитал целых четыре горизонтальных ряда окон – здание на противоположной от нас стороне улицы. Оно было окружено решетчатым забором, за которым виднелся ухоженный газон, освещенный все тем же мягким оранжевым светом уличных фонарей. Воздух на улочке был тоже какой-то мягкий, ароматный, правда, как мне показалось, начисто лишенный влаги. Я с удовольствием вдохнул полной грудью, обернулся и забыл выдохнуть: спина Вадима с закинутыми на нее двумя моими сумками маячила уже где-то в десяти метрах от меня и неумолимо приближалась к тому самому «небоскребу».
– Не отставай! – вместе с пыхтением донеслось до меня, и я припустил за спиной.
К решетчатым воротам мы подоспели одновременно, толстяк, отдуваясь, опустил на асфальт мои сумки и, кряхтя, распрямился.
– Вот мы и прибыли, соня, – криво улыбаясь, сказал он, – сейчас будем оформляться!
Палец Вадима уперся в кнопку на небольшом пульте селекторной связи, укрепленном на опоре ворот, раздалось жужжание, и, подняв глаза вверх, я обнаружил, что на нас смотрит стеклянный глаз симпатичной камеры, примостившейся на второй опоре. Почти сразу же из динамика, расположенного чуть выше кнопки, раздался звериный рык. Если это и была какая-то речь, то мои скромные слуховые возможности никак не могли справиться с распознаванием каких-то слов или интонаций. Старательно отгоняя от себя мысли о специальных израильских собаках, обученных отвечать на вызовы посетителей различных общежитий, я искоса посмотрел на моего спутника. Тот, нисколько не обескураженный, снова надавил на кнопку и произнес что-то, приблизив губы к динамику. Оттуда коротко рыкнуло, и створки ворот с приятным шуршанием начали расходиться. Вадим схватил одну из сумок, я успел взять вторую, и мы порысили по направлению к стеклянной двери, которая зовуще светилась в торце здания. Ворота за нами медленно закрылись.
* * *
Довольно скоро я определил для себя, что жилось мне в Беер-Шеве очень даже здорово. Денег, выданных мне «Сохнутом» на так называемое обустройство, хватало с лихвой, так как они практически не тратились. Общежитие оказалось совсем непохожим на свои совдеповские аналоги, которые предстают перед мысленным взором любого выходца с территории бывшего «нерушимого» при слове «общага». Мы жили в комнатах по три или четыре человека (у меня оказалось два соседа), мебель представляла собой большой письменный стол, пару стульев, два встроенных в стену шкафа, несколько висящих в художественном беспорядке полок, тумбочки у изголовий кроватей и, собственно, сами деревянные ложа. Также обитатели каждой комнаты становились счастливыми обладателями телевизора, небольшого холодильника, кондиционера и умывальника, что располагался слева от двери, отделенный от остальной комнаты водонепроницаемой шторкой. Да, и над умывальником висел маленький шкафчик с зеркальными дверцами, а напротив, с другой стороны от входа, стояла металлическая вешалка, уже с большим зеркалом сбоку и с множеством крючков. Из-за того, что комната была сильно вытянутой в длину и кровати стояли по бокам, от двери до письменного стола и холодильничка под ним, стоявших у самого окна, нужно было пробираться длинным узким проходом, в котором нередко находилась различная обувь, валялись рюкзаки и сумки, змеились провода, попадались чьи-то ноги и прочая ерунда. На удивление чистые души и туалеты находились в обоих концах коридора, по шесть «человеко-мест» в каждом из них. Уборка в комнатах проводилась два раза в неделю силами трех или четырех добродушных русскоговорящих (с украинским акцентом) женщин, которые всех нас называли «сынками» и «дочками» и охотно расспрашивали о житье-бытье, да и сами с удовольствием делились своими новостями.
Кроме них, каждый обитатель общаги знакомился с экономом, сиречь завхозом (должность которого с иврита переводится как «отец дома»), толстым и добродушным человеком по имени Авихай, и несколькими охранниками, которые, сменяя друг друга, дежурили в небольшой комнатке, отделенной тонкой перегородкой от лобби (так в Израиле называется любой величины пространство от входной двери до лестниц или лифтов). С Авихаем мы обычно сталкивались, когда выпрашивали очередной, простите, рулон туалетной бумаги и когда сообщали о какой-либо неисправности или поломке вверенного нам имущества. Ну, и во время так называемых перекусов: два раза в день в лобби на длинных столах как по мановению волшебной палочки появлялись несладкие булки, консервы (преимущественно дико популярный в Израиле тунец), различные местные «намазки» на хлеб из бобовых или томатов – хумус, тхина, матбуха, – фрукты (в основном яблоки и груши), плавленые сырки и сливочное масло. В общем, несерьезная, конечно, еда, но перекусить, и даже наесться при этом, вполне можно. С охранниками-израильтянами мы сталкивались нечасто – каждый из живущих в общежитии был наделен магнитной карточкой, с помощью которой входил и выходил из здания, поэтому общались с нашей доблестной охраной только гости и различные посетители. А еще все (особенно мужская половина) стремились познакомиться с приятной русско-, англо-, иврито- и даже, кажется, испаноговорящей девушкой, которую звали Рита и которая занималась всевозможными бюрократически-бумажными вопросами (как то: «пропиской», «выпиской», оформлением различных льгот, разъяснением прав новых репатриантов и прочим). Не удивительно, что возле ее офиса всегда была очередь, где томно вздыхающие обожатели перемежались презрительно задирающими носики барышнями.
Общежитие было глобально разделено на три условные «зоны», прозванные особо шутливыми жителями «казармами»: первый этаж, где обычно расселялись «временные», то есть те, кто не планировал оставаться под гостеприимной крышей сего заведения дольше недели, второй этаж, где жили девочки (некоторым из них было далеко за пятьдесят), и третий с четвертым, где гордо обитали представители мужского пола. Оставлю за кадром бесконечные процессии, состоящие из хихикающих, как школьники на переменке, репатриантов обоих полов между всеми этажами, а также все, что этому сопутствовало. Мне и самому приходилось пару раз посещать комнату некой дебелой Маргариты на третьем этаже, но она жила с двумя очень чуткими соседками, и дальше совместного лежания на пледе (моя голова на ее мягких коленях), кинутом на прохладный пол, и обсуждения моральной стороны возможной измены (у Маргариты был парень, но она измену не осуждала и угрожающе гладила меня под футболкой) дело так и не продвинулось.
В здании находились также прачечная с огромными стиральными и сушильными машинами (порошок должен был быть свой, сама стирка бесплатная, с самообслуживанием, естественно), автоматы, продающие соки-воды, различные чипсы, кофе, и несколько беседок-курилок в глубине внутреннего дворика, где произрастало некоторое количество пальм, были разбиты цветочные клумбы, росли кусты и посыпались гравием дорожки. Ухаживал за всем этим хозяйством глухонемой обаятельный негр, который самозабвенно копался в земле, подстригал кусты, удобрял землю какими-то вонючими жидкостями (поливка автоматически включалась ночью), и был абсолютно счастлив. По крайней мере, с лица его не сходила довольная улыбка, а приветствовал нас он с огромным удовольствием, прикасаясь кончиками пальцев к козырьку потрепанной кепки цвета хаки, без которой его никто никогда не видел.
Первые две недели пролетели для меня со скоростью «Красной стрелы». Я гулял по городу, ел израильские и арабские блюда в многочисленных закусочных, спасался от жары в кондиционированном воздухе не менее многочисленных магазинов, с наслаждением ходил, сидел и лежал на газонах – оказывается, в Израиле так можно! – и балдел. Съездил с остальными обитателями общежития на экскурсию в Иерусалим – стоила копейки и примерно на ту же сумму подарила впечатлений. Город мне не понравился множественными ограничениями (там не ходи – религиозные арабы, туда не суйся – религиозные евреи), узенькими улочками в исторической части и обыденными в части современной, ну, и святынями, при мысли о которых замирает сердце у любого представителя одной из трех религий во всем мире, – камни и здания, не более. У Стены Плача, разве что, чуть занялось сердце, но впечатление портили ультрарелигиозные евреи, которые подозрительно зыркали в нашу, как им казалось, гойскую сторону. Эти малосимпатичные люди, за которых остальные граждане страны платили налоги, чтоб те могли за них молиться, мягко говоря, не вызывали положительных эмоций. Впрочем, то же наблюдалось и в обратную сторону, и уже не только от ортодоксов. Вообще, поразительный парадокс: «жидовской мордой» тебя кличут в почившем Союзе, приезжаешь в Израиль – оказываешься «русской свиньей». Нет, в лицо тебя так не назовут, да и далеко не все так считают, но какие-то настроения подобного рода в воздухе время от времени витают.
Параллельно приходилось заниматься всякой скучной дребеденью: ходить в филиал министерства внутренних дел для оформления удостоверения личности, выбирать (не без помощи Риты) банк, где я должен был открыть счет, а также больничную кассу – учреждение, где я вставал на медицинский учет и которому шли небольшие отчисления каждый месяц, появляться в филиалах министерства абсорбции и «Сохнута», чтобы сообщать о проделанных мной шагах и предоставлять все новые и новые данные о формирующемся гражданине государства Израиль. Мне пришлось получать целые кипы всяческих бумаг и море различных пластиковых карточек, учиться пользоваться всем этим и в полной мере ощущать свою значимость. Но все эти офисы, учреждения, служащие проходили мимо моих распахнутых глаз бесплотными тенями на фоне моей новой страны, не задерживаясь ни на секунду дольше положенного. Я впитывал язык, музыку, лица, архитектуру, блюда своего народа, живущего на земле, с которой мои предки ушли, плача, в сторону территории, занятой готами, две тысячи лет назад.
Глава третья
Либо петь да плясать, либо…
Все, что проходило передо мной в первые дни пребывания на Земле обетованной, напоминало изображение на экране в дорогом кинотеатре, где без малейшего перехода скучный черно-белый фильм сменился цветным приключенческим боевиком с множеством спецэффектов, расцвеченных современной компьютерной графикой. Я неожиданно увидел, что улицы необязательно должны быть серыми, лица встречных прохожих, продавцов и официантов могут быть улыбающимися, овощи и фрукты в открытых лавках должны быть яркими и вымытыми и каждый может одеваться, как ему заблагорассудится, без опасения быть высмеянным. Попав в другой мир, я искренне радовался этому, как ребенок, родители которого сменили его чопорный престижный детский сад с примерными очкастыми детьми и воспитательницами в строгих костюмах на обычный районный – с драками, голыми коленками в вечных пятнах зеленки и никем не сдерживаемым звонким детским смехом.
Однако эйфория довольно скоро закончилась.
В один прекрасный день я все-таки задумался о том, что же я буду делать дальше, и ужаснулся. Потому что сам не ожидал, что настолько слабо представляю свое будущее после достижения основной на тот момент цели: переезда в Израиль. Переехал. И что?! Пятый сон Веры Павловны закончился, так и не начавшись, когда я, апатично жуя надоевшую булочку с надоевшим хумусом и лежа на кровати в одежде и кроссовках, спросил у одного из своих соседей по комнате, высокого, лысого и худого дядьки средних лет из Ужгорода:
– Дядь Мыкола, – тот не признавал никаких москальских «Коль», – а что делать-то дальше?
Типичный «западэнец», считающий русских «москалями», а поляков кровными братьями, Николай Васильченко, или дядя Мыкола, как его называли в наших пенатах, озадаченно поднял голову от сборника сканвордов, над которым пыхтел, покусывая вислые усы, добрых полчаса.
– Вибач, Даниiла, що ти казав?
Дядя Мыкола не был законченным националистом, и относился ко всем русскоговорящим вполне терпимо, но разговаривал с ними всегда на украинском. Тем удивительней было слышать его телефонные разговоры со старенькими родителями, оставшимися на Украине и бывшими, очевидно, людьми старой советской формации, так что «незалежность» вместе с «самостийностью» просвистала мимо них. «Дядя Мыкола» превращался в «Коленьку» и на безукоризненно правильном русском языке каждые три дня рассказывал маме свои нехитрые новости. Мой сосед был первым из бесконечной вереницы людей, с которыми мне довелось пообщаться в Израиле и которые относились к этой стране просто как к месту, где можно заработать, нахапав при этом максимально возможной помощи от государства, обхаять все и вся и поскорее свалить обратно в свои норы, посмеиваясь над доверчивым еврейским государством. Несмотря на полнейшую антипатию к такому типу людей и их потребительскому отношению ко всему окружающему, я лишь стеснительно улыбался и старался не обращать внимания на ведра грязи, выливаемые новыми репатриантами на приютившую их землю.
– Дядь Мыкола, – повторил я, – что мне дальше-то делать? Ну, приехал я, и что?
Он непонимающе посмотрел на меня.
– Як що? Працювати йди, ледар, а то гуляеш десь цiлими днями, або на лiжку валяешся. І iж, як свиня.
– Почему это свинья? – обиделся я. – И не валяюсь или гуляю, я документы оформлял и… и вот.
– Ах, документи? Так ти отут уже мiсяць живiт вирощуеш, а про роботу навiть не подумав жодного разу, а якби я тобi не казав, ти б i не згадав!
– Не месяц, а пару недель всего! И я думал про работу, просто все же говорят, что в Беер-Шеве сложно найти и все такое, и тем более денег хватает пока что…
– Вистачае тобi? Роботу знайти важко? Сходь до Риты, вона тобi все знайде, а грошi твоi закiнчаться швидше, чому ти думаеш. Викинуть тебе з гуртожитку, чому за квартиру платити будеш? Ой, дурень ти!
Дядя Мыкола, расходясь, хватил кулаком по ляжке.
– Ми ж собi роботу знайшли в Бер-Шеве твоеi! А хто не змiг знайти, у центр поiхав, у Тель-Авiв, там квартиру орендували втрьох-учотирьох i живуть, працюють, грошi родинам посилають! Один ти, ледар, сидиш i нiчого не робиш, твоiй родичцi грошi б теж придалися, напевно…
Он понял, что сморозил что-то лишнее, и замолчал. Я молча доел опостылевшую булочку и повернулся к стене. Обиды на дядю Мыколу я не чувствовал, потому что понимал, что в чем-то он прав, несмотря на хамское отношение к «моему» Израилю – ну тому, который, как воздушный замок, вырос в моем сознании. Моя жизнь в течение последних дней пятнадцати ничем не отличалась от жизни всей этой толпы, которую «Сохнут» гордо называет «новыми репатриантами», а они на самом деле являются обычными гастарбайтерами, несмотря на все старания министерства абсорбции взять и таки абсорбировать эти нерастворимые элементы в израильском обществе. Гаст в переводе с немецкого означает «гость», арбайтер – «работник». Поработали в гостях, набили мошну – и шабаш, на родину, покупать или ремонтировать квартиру, строить дом, одевать жену и детей. А потом, через год-два, может, вернутся еще подзаработать: гражданство-то есть, легко и без проблем полученное ввиду «права на репатриацию». Я понимал, что уже никогда не стану таким, как они, что в фундамент моего дома в этой стране уже полился бетон из огромной цистерны с надписью «любовь к государству, в котором ты живешь». Уж не знаю, действительно ли это был пресловутый зов еврейской крови, тяга избранного народа к своей земле или просто качественная промывка мозгов, не только со стороны еврейского агенства, но и собственного производства, самопромывка, так сказать.
Волна злости на этих недостойных Израиля гастарбайтеров с бешеной скоростью накрыла меня с головой. Я резко повернулся на кровати, чтобы высказать своему соседу все, что крутилось в моей голове и относилось к нему и таким, как он, но дяди Мыколы в комнате уже не было. Наверное, неслышно выскользнув за дверь, пошел покурить в беседку. Что-то мешало мне лежать, я привстал, сунул руку под свой левый бок и вытащил… полураздавленную шоколадку в смятой обертке. Волна схлынула. Остался только Данила Пучков, сидящий на кровати в комнате беер-шевского общежития с шоколадкой в руке. И в носу у него подозрительно щипало.
* * *
Где-то глубоко внутри я, конечно, понимал, что долго такая относительно беззаботная жизнь продолжаться не может, однако до поры до времени гнал от себя эти мысли. Хотелось наслаждаться новой жизнью, не думая о всяких пустяках, но… Деньги, выданные государством, рано или поздно должны были закончиться, пусть за общежитие я и платил копейки, стараясь при этом ограничивать себя в «шопинге» (хотя безумно хотелось ходить и покупать, покупать, покупать…). Типичный синдром советского гражданина, попавшего за границу. Единственная дорогая покупка, которую я смог себе позволить, – это дисковый mp3-плеер Lenco, с прозрачным оранжевым окошечком сверху и божественным, как мне, никогда не имевшему ничего круче магнитофона «Электроника», тогда казалось, звучанием. Кстати, серые наушники Panasonic с поролоновыми накладками пришлось покупать отдельно, от маленьких кусочков пластика, засовываемых прямо в ушные раковины, последние начинали болеть буквально через десять минут. Нежными они у меня оказались. В том же магазине я купил несколько чистых дисков, а в «русском» (то есть с русскими продавцами, привозимыми из стран СНГ товарами и русским владельцем) магазине неподалеку взял красивую бутылку с содержимым вишневого цвета. Стоила она, кстати, столько же, сколько и наушники: для провинциальной России заоблачно, для Израиля прилично. Со всем этим, ну, и плюс еще с замирающим сердцем, я поднялся на четвертый этаж и постучал в обклеенную различными стикерами дверь долгожителей нашей общаги. Уток.
Никто, в том числе, кажется, и сами Утки, уже не помнили, почему их прозвищем стали именно эти пернатые, но если вы хотели назвать всех троих обитателей комнаты номер 421 одним словом – обязательно вспоминали перепончатолапых птиц. По отдельности их звали Юра, Вова и Кирилл, причем, если разговор шел о большой компании, практиковались уточнения, вроде «…там еще были Вова, Игорь, Вова-Утка, Саша…». Эта троица – все худые, загорелые, всем около тридцати или немного за – жила в общежитии с незапамятных времен, что, в общем-то, не поощрялось высоким министерским начальством. Наоборот, регулярно проводились проверки с многостраничными отчетностями и перетряхиванием огромных папок, в которых хранились дела новых репатриантов, в прошлом и настоящем общажных жителей. Существовал какой-то определенный срок, после которого репатрианту настоятельно рекомендовалось устроиться на работу и найти себе съемную квартиру, либо поступить в университет и перейти жить в общежитие при нем, либо… В общем, что-то сделать со своей жизнью. При этом предлагалась помощь (например, министерство абсорбции активно сотрудничало с биржей труда), практиковались различные консультации, встречи и собеседования. Нас активно пытались не забыть. Нам активно пытались помочь. Иногда чересчур активно, иногда чуть напоказ, но, тем не менее, старались не бросать. По крайней мере, на этом этапе.
Но все это проходило мимо Уток. Их дела терялись, перепутывались друг с другом и с делами остальных жильцов, про них забывали, потом, вспомнив, забывали снова, и так тянулось и тянулось. А Утки продолжали жить в комнате номер 421 (среди наших шепотом передавались различные цифры, от трех до шести лет), которую за длительный срок своего пребывания в сих гостеприимных стенах они обустроили на славу. Вот последнее обстоятельство и побудило меня поздним вечером подняться на четвертый этаж и робко постучать в дверь Утиного жилища. Дело в том, что Юра был счастливым обладателем вполне приличного компьютера, с пишущим дисководом и объемным жестким диском, причем его ПК, опять-таки в обход всех правил, был (уж не знаю, как Уткам это удалось!) подключен к интернету. Последнее благо цивилизации в общежитии, между прочим, было, но только в определенные часы, отнюдь не каждый день и в специальном помещении с десятью компьютерами и установленной на них Windows 95 (на дворе был, напомню, 2004 год). Когда мы пытались выяснить, почему в довольно развитой стране пользуются такими архаизмами, и даже предлагали собственноручно установить систему посвежее, нам разъяснили, что Израиль – страна законопослушная, софт здесь исключительно покупается, особенно в учреждениях, но теоретически проверить копию твоей системы на подлинность могут и у тебя дома. А менять «винду» на десяти компьютерах – деньги для общежития довольно серьезные. Так что незачем.
Возвращаясь к представителям семейства утиных, добавлю, что с фильмами и музыкой у трех товарищей проблем не было и за небольшую и нередко символическую мзду они одаривали этими благами цивилизации всех жаждущих. Кроме всего этого, они были просто неплохими парнями, немного зацикленными на своей работе, которую отчаянно ругали (и на которую ходили с каким-то парадоксальным мазохистским удовольствием), но, тем не менее, пообщаться с ними было интересно и небесполезно. А этим вечером, кроме записи музыки, мной двигала еще одна цель: я окончательно понял, что тянуть дальше нельзя и пора устраиваться на работу. Будущее все еще плавало где-то очень далеко и было покрыто плотнейшим туманом, а «пока» можно и поработать. Там решу. Может, учиться пойду. Но сначала точно в армию. Вот примерно такой я и видел свою дальнейшую жизнь – наивно, глупо, по-детски. Но, тссс! Дверь открылась.
Заспанный Вова почесал в затылке и осведомился:
– Саня?
– Не… Данила, – несколько обескураженно ответил я.
– А-а-а, Даня, – немедленно отозвался тот, – помню, из Харькова, заходи!
Он широко взмахнул рукой, отметая мои слабые возражения, что я, в общем-то, из России, а вовсе не из самостийной жовто-блакитной, и отодвинулся, пропуская меня внутрь. В вожделенной комнате я был до этого всего раз, и то как-то мельком, поэтому, войдя, тут же начал озираться. Стены Утки затянули тканью, что само по себе очень популярно в Израиле: тут продаются большие куски ткани, полтора на полтора или два на два метра, чаще всего одноцветные и с различными узорами, нанесенными черной краской. Между тканевыми границами были оставлены промежутки сантиметров в семьдесят, а в них (как и на самой ткани) «у художньому безладдi» висели вперемешку фотографии, открытки, какие-то картинки, наброски рисунков, значки, автомобильные номера, таблички и даже дорожный знак «Стоянка запрещена». Телевизор в комнате был не маленький, общежитский, а «свой», огромный, то же относилось и к холодильнику. Одну из трех кроватей Утки ликвидировали, купив или смастерив взамен двухъярусную, что позволило им освободить солидный кусок площади, на котором теперь размещался компьютерный стол со всяческой аппаратурой на нем и под ним. Под потолком по углам комнаты были закреплены небольшие колоночки для придания звуку эффекта объемного, между кроватей стоял низкий стеклянный столик с пультами и книгами на нем, а на тумбочке у окна притулилась строго-настрого запрещенная электроплитка с двумя конфорками. Я благоговейно взирал на все это великолепие и, кажется, забыл закрыть рот, который открыл, чтобы внятно объяснить причину своего визита. Вова плюхнулся на кровать и благодушно воззрился на меня. Со второго яруса уютно посапывал Юра, который вставал в четыре утра, так как работа его начиналась в пять: он работал помощником повара в ресторане при одной из малочисленных беер-шевских гостиниц. Кирилла видно не было.
– Я… э-э-э… привет, – глупо сказал я.
– Привет-привет, – улыбнулся Вова, – ты присаживайся, чего стоять-то, да? Водички налить?
– Нет, спасибо, я… то есть мне бы тут с компьютером…
– А, так тебе комп нужен? Нет проблем, только сейчас у нас с интернетом напряженка, тебе что конкретно?
– Вот… – Я протянул ему диски и примерный список музыкальных исполнителей, пластинки которых, по идее, должны были найтись у Уток, – переписать хотел.
Вова встал и ткнул пальцем в блок, стоявший под компьютерным столом. Тот немедленно засветился и тихо зажужжал. Я поспешно вытащил бутылку из пакета и протянул Вове.
– А это… вот… вам.
Утка спокойно взял, повертел перед глазами, поставил на стол и вытащил откуда-то два стакана.
– Ну, смотри! Если фигня какая-то, сам же и будешь страдать! – Он сноровисто открыл бутылку и наполнил стаканы примерно до половины, потом достал из холодильника пластиковый судок с виноградом, кусок сыра, который тут же, прямо на тарелке, нарезал, и вазочку с оливками (в Израиле нет привычных советскому глазу огромных черных мясистых маслин, здесь едят зеленые горьковатые остро-соленые оливки). Оснастив всем этим столик, Вова протянул мне один из стаканов.
– Говори!
– Что говорить? – смешался я.
– Тост, конечно! Зачэм жи пит, если без тоста, слюшяй? – с грузинским акцентом ответствовал мне Вова и подмигнул. – Ладно, не тушуйся. Давай выпьем знаешь за что? А давай, чтобы лет через двадцать, когда тебе снова понадобится компьютер, тебе бы снова пришлось долго идти – через все шесть комнат твоей виллы в Герцлии-Питуах, да?
Мы рассмеялись и чокнулись. Осторожно отхлебывая вино, я заметил, что Утка лишь смочил губы, отставил стакан в сторону и больше к нему не притрагивался.
– Ну, показывай, что там у тебя? – Вова пробежал глазами по списку и, нагнувшись, вытащил из-под кровати спортивную сумку. В ней оказалось несколько кляссеров, заполненных различными дисками, некоторые были покупными, но подавляющее большинство были просто надписаны черным маркером, кое-где прилагались распечатанные списки альбомов и песен из них. – Думаю, что практически все желаемое у нас отыщется. Покопайся здесь, а когда отберешь, что тебе нужно, мы все запишем. Лады? А я пока, с твоего позволения, схожу покурить.
Я бодро отозвался, что да, конечно, и с головой погрузился в, прямо скажем, небедную Утиную фонотеку, которая целиком и полностью отражала разницу во вкусах каждого из этой троицы. Здесь были Three Days Grace, Papa Roach, Lostprophets, P.O.D., Adema, Korn, Slipknot, Stone Sour, Disturbed, System of a Down – кейсы, безошибочно выдающие Кирилла, как их хозяина. Во втором блоке процветал русский рок и все, что близко к нему, от находившегося тогда на пике популярности 5’Nizza до «Кино», от Башлачева до Tequilajazzz, – коллекция, любовно собираемая Юрой. Все остальное представляло собой беспорядочную мешанину из диаметрально противоположных групп, исполнителей и стилей. В этих кляссерах дискография Queen размещалась рядом с Дженнифер Лопез и парочкой альбомов 2Pac, и тут же рядом можно было найти какой-нибудь сингл Элтона Джона и, скажем, второй альбом Muse. Во всем этом чувствовалась добродушная Вовина безалаберность, и, закончив удивляться и хихикать (про себя!), я принялся отбирать то, что меня привлекало. Когда передо мной на кровати выросла стопка из тридцати-сорока дисков, мне пришлось остановиться и быстренько отобрать лучшее из отобранного, уж простите за тавтологию, а потом я продолжил изучать обширное музыкальное собрание, любезно предоставленное мне хозяевами. Вернувшийся Вова с усмешкой понаблюдал за моими действиями, потом включил телевизор и нырнул в перипетии какого-то боевика. В течение минут двадцати тишину в комнате нарушали только сопение Юры, шуршание дисков, вытаскиваемых мной из их обиталищ, и периодически возобновляемые звуки стрельбы и взрывов: диалогов в фильме, за их явной ненадобностью, почти не предусматривалось. Наконец, я с сожалением отодвинул от себя гору кляссеров и кивнул на жалкий холмик из двенадцати-пятнадцати компактов.
