Он вернулся в свою гостиную и внимательно прочитал обе статьи. Потом, хотя было еще раннее утро, они с отцом поехали в его контору. Их уже ожидало более десятка сообщений с предложениями аннулировать сделки или продавать акции. Пока он знакомился с ними, мальчишка курьер принес еще три сообщения. Одно было от Стинера, где говорилось, что он вернется не раньше полудня, если успеет. Каупервуд испытал облегчение, смешанное с разочарованием. До трех часов дня ему требовались крупные суммы наличности для погашения различных займов. Каждый час был на вес золота. Ему нужно было успеть встретиться со Стинером на вокзале и поговорить с ним раньше остальных. День обещал быть трудным, неприятным и напряженным.
К тому времени, когда он прибыл на Третью улицу, она кишела банкирами и брокерами, побросавшими свои обычные дела в силу чрезвычайных обстоятельств. Отовсюду доносился топот ног, обозначавший разницу между сотней спокойных людей и таким же количеством встревоженных людей. Биржу лихорадило. При звуке гонга раздался нарастающий рев. Металлический гул еще висел в воздухе, когда двести человек, составлявших местное брокерское сообщество, в крайней степени возбуждения бросились друг на друга в хаотической схватке за продажу или скупку ценных бумаг. Интересы оказались настолько разнообразными, что скоро уже невозможно было сказать, у какого столба было лучше всего продавать или покупать.
Тэргул и Риверс, получившие соответствующие полномочия, направились в центр событий, в то время как Джозеф и Эдвард оставались на периферии и ловили каждую возможность продажи акций с разумным дисконтом. «Медведи» были решительно настроены придавить рынок, и все зависело от того, насколько хорошо агенты Молинауэра, Симпсона, Батлера и других крупных акционеров трамвайных линий поддерживали курс этих акций. Накануне вечером Батлер пообещал, что они постараются сделать все возможное. Они будут покупать до определенного момента. Разумеется, он не мог утверждать, что они будут поддерживать рынок до бесконечности. Он не мог отвечать за действия Молинауэра или Симпсона, равно как и не знал о состоянии их дел.
Каупервуд прибыл на биржу, когда возбуждение достигло пика. Когда он стоял в дверях, пытаясь найти взглядом Риверса, прозвучал биржевой гонг и торговля прекратилась. Все брокеры и трейдеры повернулись к маленькому балкону, откуда секретарь биржи делал свои объявления. И вот он появился, невысокий, смуглый, похожий на клерка мужчина лет сорока, чья худощавая фигура и бледное лицо свидетельствовали о разуме, не ведающем азартных мыслей. В правой руке он держал полосу белой бумаги.
– Американская компания по страхованию от пожаров из Бостона объявляет о неспособности выполнять свои обязательства, – заявил он, и гонг прозвучал снова.
Буря моментально возобновилась, еще более неистовая, чем раньше. Если после одного часа утренних разбирательств крупная страховая компания обанкротилась, то что произойдет через четыре-пять часов или через один день, два дня? Это означало, что люди, чье имущество сгорело в Чикаго, потеряли все. Это означало, что все займы, связанные с этими предприятиями, уже требуют погашения или будут аннулированы. Теперь крики испуганных «быков», предлагавших все более дешевые лоты по тысяче и пять тысяч акций в железнодорожных компаниях – Северо-Тихоокеанской, Центрального Иллинойса, Рединга, Лейк-Шор и Уобаша, а также всех местных трамвайных линий и сертификатов городского займа, которыми занимался Каупервуд, вселяли ужас в сердца тех, кто был связан с ними. В момент затишья он поспешил к Риверсу, но тот мало что мог сказать.
– Судя по всему, брокеры Симпсона и Молинауэра не слишком стараются для поддержки рынка, – мрачно сказал он.
– У них есть новости из Нью-Йорка, и теперь они вряд ли будут стараться, – столь же мрачно объяснил Риверс. – Насколько я понимаю, еще три страховые компании находятся на грани закрытия. Об этом может быть объявлено с минуты на минуту.
Они отступили от вопящей преисподней, чтобы обсудить средства и способы спасения. По соглашению со Стинером Каупервуд мог выкупить до ста тысяч долларов ценных бумаг городского долга по курсу выше обычных фиктивных сделок, на которых они зарабатывали. Это относилось только к ситуации, требующей поддержки курса. Сейчас он решил выкупить бумаги на шестьдесят тысяч долларов и использовать их для поддержки других своих займов. Стинер должен был немедленно расплатиться с ним. Так или иначе это могло бы помочь ему на какое-то время удержать другие активы, чтобы реализовать хотя бы немного акций по более высокому курсу до понижения котировок. Если бы он только имел средства, чтобы занять короткую позицию на таком рынке! Только бы избежать неминуемого краха! В критические моменты Каупервуд имел обыкновение в обстоятельствах, которые могут довести до разорения, таких как сейчас, думать, что в иных условиях это принесло бы ему огромную прибыль. Однако он не мог воспользоваться этим преимуществом. Каупервуд не мог находиться по обе стороны рынка, во всяком случае не в данный момент. Игра шла между «медведями» и «быками», и он по необходимости был «быком». Это было удивительно, но верно. Здесь его хитроумие оказалось бесполезно. Он уже был готов развернуться и поспешить на встречу с банкиром, который мог ссудить ему определенную сумму под залог дома, когда гонг зазвучал снова. Торговля опять прекратилась. Артур Риверс, со своей позиции у столба ценных бумаг, где продавались сертификаты городского займа, которые он начал покупать для Каупервуда, многозначительно посмотрел на него. Ньютон Тэргул торопливо подошел к нему.
– Все против нас! – воскликнул он. – Я бы не пытался продавать на таком рынке, это бесполезно. Они выбивают почву у нас из-под ног. Дно уже пробито. Ситуация развернется не раньше, чем через несколько дней. Вы сможете продержаться? А, вот и новые неприятности.
Он посмотрел на балкон, где появился секретарь с новым объявлением.
– Восточная и Западная компания по страхованию от пожара из Нью-Йорка объявляет о неспособности выполнять свои обязательства.
По залу пронесся приглушенный звук, похожий на «а-ах!». Молоток распорядителя торгов призвал к порядку.
– Компания Эри по страхованию от пожаров из Рочестера объявляет о неспособности выполнять свои обязательства.
И снова «а-ах!» и стук молотка.
– Американская трастовая компания объявляет о приостановке выплат.
– А-ах!
Буря продолжалась.
– Ну, что думаете? – спросил Тэргул. – Вы не можете выдержать этот шторм. Нельзя ли прекратить продажи и продержаться несколько дней? Почему бы не перейти на короткие позиции?
– Им следовало бы закрыть торги, – сухо произнес Каупервуд. – Это был бы превосходный выход. Тогда уже ничего нельзя было бы поделать.
Он быстро посоветовался с теми, кто оказался в сходном затруднительном положении, но мог бы поспособствовать ему, воспользовавшись своим влиянием. Это был бы ловкий ход против игроков, для которых падение рынка было благоприятным обстоятельством и которые сейчас собирали богатый урожай. Но что ему с того? Бизнес есть бизнес. Продажа по разорительному курсу не имела смысла, и он распорядился, чтобы его помощники вышли из торгов. Если банки не отнесутся к нему с особой благосклонностью, если не закроется фондовая биржа и если Стинер не согласится немедленно перевести на него депозит в триста тысяч долларов, то он будет разорен. Он совершил молниеносный обход банкиров и брокеров с одним и тем же предложением: закрыть биржу. За несколько минут до полудня он спешно приехал на вокзал для встречи со Стинером, но, к его огромному разочарованию, последний так и не приехал. Дело выглядело так, как будто он опоздал на поезд. Каупервуд ощущал некий подвох и решил посетить городскую ратушу и дом Стинера. Возможно, казначей уже вернулся и пытается избежать встречи с ним.
Не обнаружив Стинера на службе, Каупервуд поехал к нему домой. Он не удивился, когда встретил Стинера, который, очень расстроенный, как раз выходил из дома. При виде Каупервуда он побелел как полотно.
– День добрый, Фрэнк, – смущенно произнес он. – Откуда вы едете?
– Что стряслось, Джордж? – спросил Каупервуд. – Я думал, что вы собирались на Брод-стрит.
– Так и есть, – простодушно отозвался Стинер. – Но я подумал, что нужно заскочить домой и переодеться. Сегодня днем у меня намечено много дел. Я собирался встретиться с вами. – После срочной телеграммы Каупервуда эти слова прозвучали глупо, но молодой банкир не обратил на них внимания.
– Садитесь в мой экипаж, Джордж, – сказал он. – У меня очень важный разговор к вам. В телеграмме я сообщил вам о возможной панике. Она началась. Теперь нельзя терять ни минуты. Акции обесценились, а большинство моих займов будет востребовано к погашению. Я хочу знать, можете ли вы выделить мне триста пятьдесят тысяч долларов на ближайшие несколько дней под четыре или пять процентов. Я все верну, но сейчас мне очень нужны эти деньги. Если я не получу их, то с большой вероятностью стану банкротом. Вы понимаете, что это значит, Джордж. Все мои деньги будут заморожены. Вместе с ними будут заморожены все ваши активы в трамвайных компаниях. Я не смогу передать их вам для получения какой-либо выручки, и тогда ваши ссуды, выданные мне из казначейства, предстанут в неприглядном виде. Вы не сможете вернуть деньги, и вы прекрасно знаете, что это будет означать. Мы с вами вместе в этом деле. Я хочу защитить ваши интересы и вывести вас из этого кризиса, но не смогу это сделать без вашей помощи. Вчера вечером мне пришлось обратиться к Батлеру, чтобы договориться о его ссудном депозите, и я делаю все возможное, чтобы получить деньги из других источников. Но боюсь, я не вижу выхода из положения, если вы не согласитесь помочь мне.
Каупервуд сделал паузу. Он хотел как можно более ясно и наглядно представить Стинеру положение вещей, прежде чем тот получит шанс отказать ему. Он хотел, чтобы Стинер осознал собственные затруднения.
По сути дела, подозрения Каупервуда от начала до конца оказались верными. Со Стинером уже успели связаться. Сразу после того, как Батлер и Симпсон ушли от Молинауэра прошлым вечером, он пригласил своего самого расторопного секретаря Эбнера Сенгстэка и велел ему выяснить, где на самом деле находится Стинер. Сенгстэк послал телеграмму Стробику, который находился рядом со Стинером, где настоятельно просил предупредить казначея о возможных действиях Каупервуда. О состоянии городской казны было известно. Стинер и Стробик должны были встретиться со Сенгстэком в Уилмингтоне (дабы пресечь возможность преждевременного контакта с Каупервудом). Требование было сформулировано четко: никакого самовольного использования денег под страхом судебного преследования. Получив ответ от Стробика с сообщением о предполагаемом прибытии в город к полудню, Сенгстэк отправился в Уилмингтон, где встретился с ними. В результате Стинер не поехал в Сити, но высадился в Западной Филадельфии, пообещав сначала поехать домой и переодеться, а потом явиться к Молинауэру для дополнительных указаний перед встречей с Каупервудом. Он был сильно испуган и хотел выгадать время для размышлений.
– Я не могу этого сделать, Фрэнк, – умоляюще пролепетал он. – Мои дела и без того плохи. Секретарь Молинауэра встретил поезд в Уилмингтоне, чтобы предостеречь меня, и Стробик тоже выступает против. Они знают, сколько денег я задолжал в городскую казну, либо от вас, либо от кого-то еще. Я не могу идти против Молинауэра. В некотором смысле я обязан ему всем, что у меня есть. Он устроил мне эту должность.
– Послушайте, Джордж. Что бы вы ни сделали, не позволяйте бредням о политической лояльности замутить ваш здравый смысл. Вы находитесь в очень серьезном положении; впрочем, как и я сам. Если сейчас вы не будете действовать заодно со мной ради себя, то никто – ни теперь, ни потом – ничего не сделает для вас. А потом будет слишком поздно. Я убедился в этом вчера вечером, когда обратился к Батлеру за помощью для нас обоих. Им все известно о нашем бизнесе с акциями трамвайных линий, и они хотят целиком и полностью вытеснить нас из дела, не больше и не меньше. Это игра на выживание, и либо мы отобьемся от всех, либо вместе пойдем ко дну. Вы должны хорошо понять это. Молинауэру сейчас не больше дела до вас, чем вон до того фонаря. Его беспокоят не деньги, которые вы мне платили, а то, кто получит выгоду от этих вложений и что это будет за выгода. Итак, они знают, что мы с вами являемся крупными акционерами трамвайных линий, и они не хотят, чтобы мы стали их владельцами. Разве вы этого не понимаете? Как только мы потеряем наши инвестиции, то вместе пойдем ко дну, и никто не подаст нам руку – ни в политическом, ни в любом другом смысле. Я хочу, чтобы вы это поняли, Джордж, потому что это правда. И прежде чем вы скажете «я не могу» или «я должен поступать так, как говорит Молинауэр», подумайте о том, что сейчас услышали от меня.
Он сидел перед Стинером, глядя ему прямо в глаза и пытаясь силой своей умственной энергии заставить казначея сделать шаг, который мог бы спасти его – Каупервуда, – как бы мало это ни значило для Стинера в долгосрочной перспективе. Что более интересно, это его не волновало. Стинер, как он теперь понимал, всегда был пешкой в чьих-то руках. Несмотря на давление Молинауэра, Симпсона и Батлера, он предпринял попытку самостоятельно управлять этой пешкой. Поэтому он смотрел на него, как змея смотрит на мелкую птаху, исполненный решимости пробудить в нем эгоизм и корыстный интерес. Но Стинер в тот момент был так напуган, что с ним практически ничего нельзя было поделать. Его лицо было серовато-синим, веки и мешки под глазами набрякли, а губы и ладони были влажными. Боже, каким ничтожеством он выглядел!
– Ну конечно, Фрэнк! – в отчаянии воскликнул он. – Я знаю, что вы говорите правду. Но посмотрите на меня: в какой дыре я окажусь, если дам вам эти деньги! Что они тогда сделают со мной? Если бы вы только видели это моими глазами! Если бы вы не обратились к Батлеру до того, как встретились со мной!
– Как будто я мог встретиться с вами, Джордж, когда вы стреляли уток, а я писал во всевозможные места, пытаясь связаться с вами! Как бы мне это удалось? Нужно было срочно разбираться с делами. Кроме того, я считал, что Батлер обойдется со мной дружелюбнее, чем вышло. Но теперь нет смысла сердиться на меня за это, Джордж, тем более что вы не можете себе это позволить. Мы вместе в этом деле. Мы можем выплыть или утонуть, но это зависит только от нас и больше ни от кого, разве вы не понимаете? Батлер не смог или не захотел выполнить мою просьбу: убедить Симпсона и Молинауэра в необходимости поддержать торги. Они ведут свою игру. Они хотят убрать нас из бизнеса, разве не ясно? Отобрать все, что мы с вами успели собрать. Наше спасение зависит только от нас, Джордж, и поэтому я здесь. Если вы не дадите мне триста пятьдесят тысяч долларов – или хотя бы триста тысяч, – мы с вами разоримся. Причем для вас это будет хуже, чем для меня, Джордж, поскольку я не вовлечен в эти операции – по крайней мере, с юридической точки зрения. Но сейчас я думаю не об этом. Я хочу спасти нас обоих, проложить нам широкую дорогу до конца наших дней. Что бы они ни говорили или ни делали – в вашей власти спасти нас с моей помощью. Это будет выгодно для нас обоих, разве вы не видите? Я хочу спасти свой бизнес, чтобы иметь возможность спасти вашу репутацию и ваши деньги.
Он помедлил в надежде на то, что эти слова убедили Стинера, но тот по-прежнему дрожал всем телом.
– Но что я могу сделать, Фрэнк? – слабо проблеял он. – Я не могу пойти наперекор Молинауэру. Если я это сделаю, они возбудят дело против меня. Они могут это сделать. Не уговаривайте меня; я недостаточно силен. Если бы они ничего не знали, если бы вы им не сказали, то все могло быть иначе, но так… – Он горестно покачал головой, и его бледно-серые глаза страдальчески заблестели.
– Джордж, – ответил Каупервуд, который осознал, что только самые жесткие аргументы могут возыметь должный эффект, – не говорите о том, что я сделал. Я сделал то, что было необходимо. Вы потеряли самообладание и готовы совершить серьезную ошибку, но я не хочу, чтобы вы это сделали. Я инвестировал пятьсот тысяч долларов из городской казны – частично для вас, частично для себя, – но больше для вас, чем для себя (что, кстати, было неправдой), а вы колеблетесь в такой момент и не можете решить, стоит ли защищать ваши собственные интересы. Я не могу этого понять. Наступил кризис, Джордж. Акции падают везде. Мы с вами не одиноки в этой беде. Пожар вызвал панику, и вы не можете рассчитывать, что останетесь целы во время паники, если не постараетесь защитить себя. Вы говорите, что обязаны Молинауэру своей должностью и боитесь того, что он может сделать. Если вы посмотрите на ваше положение и на мое положение, то увидите, что не имеет особого значения, как он поступит, если я не разорюсь. Куда вы попадете, если я окажусь банкротом? Может быть, Молинауэр или кто-то еще придет вам на помощь и положит пятьсот тысяч долларов в городскую казну? Никто этого не сделает. Если Молинауэр и другие так пекутся о ваших интересах, то почему они сегодня не поддержали меня на бирже? Я скажу вам почему. Они хотят получить наши акции трамвайных компаний, и им наплевать, отправитесь ли вы после этого в тюрьму или нет. Если у вас осталась хоть капля благоразумия, послушайте меня. Я был верен вам, не так ли? Благодаря мне вы зарабатывали деньги – много денег. Если вы еще можете мыслить здраво, Джордж, то поедете в свой офис и выпишете мне чек на триста тысяч долларов. Ни с кем не встречайтесь и ничего не предпринимайте, пока не сделаете это. Вас не могут больнее зарезать за то, что вы оказались бараном, чем за то, что вы всю жизнь были овцой. Никто не может запретить вам выписать мне этот чек. Вы городской казначей. Когда я получу чек, то найду выход из положения и сполна расплачусь с вами на будущей неделе или через неделю; к тому времени паника точно уляжется. Когда эта ссуда вернется в казну, я позабочусь, чтобы вернуть пятьсот тысяч долларов немного позже. За три месяца или даже раньше я устрою дела так, что ваш баланс будет в полном порядке. В сущности, я могу сделать это за полмесяца после того, как снова встану на ноги. Все, что мне нужно, – это время. Тогда вы не потеряете свои активы, а если вы вернете деньги в казну, никто не причинит вам неприятностей. Скандал нужен им не больше, чем вам. Итак, что вы сделаете, Джордж? Молинауэр не может помешать вам выписать чек, точно так же, как я не могу принудить вас к этому. Ваша жизнь находится в ваших руках. Решайтесь!
Стинер стоял перед ним в нелепом раздумье, когда на самом деле его финансовое благополучие рушилось на глазах. Он боялся действовать. Он боялся Молинауэра, боялся Каупервуда, боялся жизни и самого себя. Мысли о панике и убытках не имели определенной связи с его деньгами и собственностью; скорее, они были связаны с его политическим статусом и положением в обществе. Лишь немногие люди обладают развитым чувством финансового благополучия и независимости. Они не знают, что значит распоряжаться богатством, иметь его в руках как источник власти и средства обмена. Им нужны деньги, но не ради денег. Они хотят иметь деньги для приобретения нехитрых удобств, в то время как финансист нуждается в деньгах ради того, что деньги контролируют, что они олицетворяют – положение в обществе, силу и власть. Каупервуд, в отличие от Стинера, нуждался в деньгах именно для этой цели. Поэтому Стинер с такой готовностью предоставил Каупервуду право действовать от его лица. Но теперь, когда он с большей ясностью осознал суть предложения Каупервуда, он испугался не на шутку, его рассудок помутился от осознания возможной враждебности и негодования Молинауэра, вероятного банкротства Каупервуда и его собственной неспособности противостоять реальным угрозам. Врожденные финансовые способности Каупервуда в этот момент не были утешением для Стинера. Банкир был слишком молод, слишком неопытен в людских кознях. Молинауэр был старше и богаче. То же самое относилось к Симпсону и Батлеру. Кроме того, Каупервуд сам признался, что находится в огромной опасности; фактически его загнали в угол. Это было наихудшее признание, какое он мог сделать перед Стинером, хотя в таких обстоятельствах ему не оставалось ничего иного, ибо казначей трусил перед лицом опасности.
Сейчас Стинер, пока они ехали в его офис, предавался мучительным размышлениям, бледный, поникший, не в состоянии собраться с мыслями и быстро, уверенно, энергично отстаивать собственные интересы. Каупервуд прервал его страдания, продолжив свою речь.
– Итак, Джордж, я хочу, чтобы вы объявили свое решение, – с напором сказал он. – Нам нельзя терять ни секунды. Передайте мне деньги, и я быстро выручу нас обоих. Говорю вам, нужно действовать без промедления. Не позволяйте этим людям запугивать вас. Они ведут свою игру, а вы – свою.
– Я не могу, Фрэнк, – наконец прошептал Стинер. Воспоминание о жестком, властном лице Молинауэра затмило страх за свое собственное будущее. – Мне нужно подумать. Прямо сейчас я ничего не смогу сделать. Стробик ушел от меня как раз перед встречей с вами, и я…
– Боже мой, Джордж! – презрительно воскликнул Каупервуд. – Только не говорите о Стробике! Сами подумайте, какое он имеет отношение к этому? Думайте о себе. Думайте о том, где вы окажетесь. Вам нужно думать о своем будущем, а не о Стробике.
– Знаю, Фрэнк, – прошептал Стинер. – Но, правда, я не вижу, как это можно сделать. Честное слово. Вы сами говорите, что не уверены, сможете ли поправить ваши дела, а триста тысяч долларов… Это еще триста тысяч долларов. Я не могу, Фрэнк, ей-богу не могу. Это будет неправильно. Кроме того, мне нужно сначала поговорить с Молинауэром.
– Господи, так вот оно что! – сердито выпалил Каупервуд, глядя на него с плохо скрываемым презрением. – Тогда вперед! Встречайтесь с Молинауэром! Пусть он скажет вам, как вы должны перерезать себе глотку ради его выгоды. Значит, будет неправильно ссудить мне еще триста тысяч долларов, зато будет правильно оставить без защиты заем в полмиллиона долларов и потерять его! Так будет правильнее, да? Это именно то, что вы предлагаете: потерять его, а заодно и все остальное. Я скажу вам, в чем дело, Джордж: вы потеряли рассудок. Первое известие от Молинауэра напугало вас до смерти, а теперь из-за этого вы рискуете своим состоянием, репутацией, положением в обществе – всем. Вы хоть понимаете, что будет, если я разорюсь? Вас объявят преступником, Джордж. Вы отправитесь в тюрьму. Тот самый Молинауэр, который теперь командует вами, будет последним, кто протянет вам руку помощи. Посмотрите на меня: я ведь помогал вам, не так ли? Разве я до сих пор не занимался вашими делами с большой выгодой для вас? Во имя всех святых, что на вас нашло? Почему вы боитесь?
Стинер собирался выдвинуть очередное бессильное возражение, когда дверь его конторы распахнулась и вошел Альберт Стайерс, управляющий его канцелярией. Стинер был слишком взволнован, чтобы обратить внимание на его появление, поэтому Каупервуд взял дело в свои руки.
– Что там такое, Альберт? – по-свойски спросил он.
– Мистер Сенгстэк от мистера Молинауэра хочет видеть мистера Стинера.
При звуках этого жуткого имени Стинер поник, как опавший лист. Каупервуд видел это. Он понял, что его последняя надежда получить триста тысяч долларов, скорее всего, пропала навсегда. Тем не менее он еще не хотел опускать руки.
– Ну ладно, Джордж, – сказал он, когда Альберт ушел с заверениями о том, что Стинер встретится со Сенгстэком через минуту. – Я вижу, в чем дело. Этот человек загипнотизировал вас. Вы не можете действовать самостоятельно; вы слишком испуганы. Да будет так, но я еще вернусь. Но соберитесь, ради бога! Подумайте о том, что это значит. Я точно сказал вам, что будет, если вы этого не сделаете. Если вы согласитесь со мной, то будете богатым и независимым человеком. Если нет, вы станете преступником.
Решив, что нужно предпринять еще одну попытку переговоров с банкирами перед очередным визитом к Батлеру, Каупервуд сел в легкую коляску, ожидавшую снаружи, – изящный небольшой экипаж, покрытый желтым лаком, с желтыми кожаными сиденьями и гнедой кобылой в упряжке, и покатил от двери к двери; небрежно бросая поводья, он легко взбегал по лестницам банков и контор.
Все оказалось бесполезно. Все были внимательны и любезны, но никто ничего не обещал. Джирардский Национальный банк не предоставил даже часовой отсрочки, и ему пришлось отправить толстую пачку наиболее ценных бумаг, чтобы покрыть убыток падающих акций. В два часа дня от отца пришло известие, что как президент Третьего Национального банка он вынужден требовать погашения займа в сто пятьдесят тысяч долларов. Директорат банка с подозрением отнесся к его акциям. Он сразу же выписал чек на свои депозиты в пятьдесят тысяч долларов в том же банке, отозвал свой кредит на такую же сумму в «Тай и К?» и продал шестьдесят тысяч акций трамвайной линии «Грин энд Коутс», на которую возлагал большие надежды, за треть от номинальной стоимости.
Всю выручку он направил в Третий Национальный банк. С одной стороны, отец испытал безмерное облегчение, но с другой – был подавлен и опечален. После обеда он ушел из банка, чтобы сделать ревизию собственных активов. В некотором смысле это был компрометирующий поступок, однако продиктованный родительской любовью, а также личными интересами. Заложив свой дом и обеспечив ссуды на мебель, экипажи, ценные бумаги и земельные участки, он смог выручить сто тысяч долларов наличными, которые разместил в своем банке с открытым кредитом для Фрэнка. Но это был всего лишь легкий якорь посреди бушующего урагана. Фрэнк рассчитывал на продление всех своих кредитных займов как минимум на три-четыре дня. Оценив свое положение в два часа дня понедельника, он задумчиво, но мрачно процедил сквозь зубы:
– Стинер должен ссудить мне эти триста тысяч долларов, иначе все кончено. Я должен немедленно встретиться с Батлером, пока он не отозвал свои деньги.
Он торопливо вышел из дома и поехал к Батлеру, погоняя лошадь как одержимый.
Глава 26
С тех пор как Каупервуд последний раз говорил с Батлером, обстоятельства изменились коренным образом. Хотя прошлым вечером, когда зашла речь о договоренности с Симпсоном и Молинауэром о совместной поддержке курса акций, он вел себя самым дружелюбным образом, в девять утра на следующий день к уже запутанной ситуации добавилось осложнение, полностью изменившее позицию Батлера. Когда он вышел из дома, собираясь сесть в свой экипаж, появился почтальон, вручивший Батлеру четыре письма, которые он решил просмотреть перед поездкой. Одно письмо было от субподрядчика О’Хиггинса, второе – от отца Майкла, его исповедника в церкви Св. Тимофея, который благодарил его за пожертвование в приходской фонд для помощи бедным, третье – от «Дрексель и К?» в связи с его депозитом, а четвертое было анонимным посланием на дешевой канцелярской бумаге, явно написанное полуграмотным человеком, – скорее всего, женщиной. Текст, выведенный корявым почерком, гласил:
«Уважаемый сэр!
Хочу предупредить что ваша дочь Эйлин спуталась с мужчиной каковой ей совсем не пара. Это Фрэнк А. Каупервуд банкир. Ежели не верите присмотрите за домом 931 на Десятой улице. Тогда сами убедитесь».
В сообщении не было ни подписи, ни каких-либо отметок, указывающих на отправителя. У Батлера сложилось впечатление, что оно могло быть написано человеком, жившим поблизости от упомянутого дома. Его интуиция иногда бывала весьма острой. На самом деле послание было написано девушкой, прихожанкой церкви Св. Тимофея, которая действительно жила неподалеку от указанного дома, знала Эйлин в лицо и завидовала ее внешности и положению в обществе. Это была худая, анемичная, неудовлетворенная особа, какие удовлетворение личной неприязни совмещают с чувством выполненного морального долга. Ее дом находился в одном квартале от тайного убежища Каупервуда, на другой стороне той же улицы. Постепенно она уяснила – или вообразила, что сделала это, – важность ситуации, чередуя факты с фантазиями и соединяя их живым воображением, иногда недалеким от действительности. В результате появилось письмо, открывавшее Батлеру жестокую правду.
У ирландцев философский и практичный склад ума. Их первая и наиболее сильная реакция состоит в том, чтобы видеть лучшее в плохой ситуации и каждому злому помыслу находить оправдание. При первом чтении этого письма Батлер почувствовал, как необычный холодок пробежал по его широкой спине. Он инстинктивно стиснул зубы и прищурил серые глаза. Неужели это правда? Если нет, почему автор письма деловито сообщает: «Ежели не верите присмотрите за домом 931 на Десятой улице»? Может ли эта подробность служить доказательством? Речь шла о человеке, который вчера вечером обратился к нему за помощью и которому он так много помогал в прошлом! В его медлительном, но ясном уме ярко возник образ его красивой, независимой дочери и одновременно четкое понимание личности Фрэнка Алджернона Каупервуда. Как он мог не распознать коварства этого человека? И если это было на самом деле, почему он никогда не замечал происходящего между Каупервудом и Эйлин?
Родители часто склонны думать, что хорошо знают своих детей и воспринимают их как должное. Раньше ничего не случалось – значит, и потом ничего не случится. Они ежедневно видят своих детей, не замечая в них перемены, и считают, что родительская любовь защищает их от любого зла. Мэри, хорошая девочка, немного сумасбродная, – что плохого может с ней случиться? Джон, прямодушный и уравновешенный мальчик, – как он может попасть в беду? Внезапное проявление дурных наклонностей у ребенка вызывает изумление большинства родителей: «Как? Мой Джон? Моя Мэри? Не может быть!» Может. Очень даже может и часто случается. Некоторые родители мгновенно ожесточаются из-за недостатка опыта или понимания. Они чувствуют себя униженными – ведь они были столь заботливы и самоотверженны! Другие смиряются с ненадежностью и непредсказуемостью жизни – с таинством нашего бытия. Третьи, получившие суровые жизненные уроки или наделенные пониманием и дальновидностью, видят в этом очередное проявление непостижимого процесса, который мы называем личной жизнью. Хорошо понимая, что напрасно идти наперекор этому, если не искать хитроумных ходов, они принимают смиренный вид и заключают временное перемирие. Все мы знаем, что в жизни нет простых решений, по крайней мере, все, кто умеет думать. Остальные суетятся, изображают громогласную ярость, которая ни к чему не приводит.
Поэтому Эдвард Батлер, будучи человеком острого ума и сурового жизненного опыта, сейчас стоял в дверях, держа в крепкой руке листок дешевой бумаги с чудовищным обвинением в адрес его дочери. Он вспомнил ее совсем маленькой девочкой – она была его старшей дочкой – и нежность, какую он испытывал к ней всегда. Она была чудесным ребенком: ее рыжевато-золотистая головка много раз покоилась у него на груди, а его грубые пальцы тысячу раз гладили ее мягкие щечки. Эйлин – его замечательная, своенравная двадцатитрехлетняя дочь! Он терялся в мрачных, печальных, неясных догадках, не зная, что думать, что говорить, что делать. Эйлин, Эйлин! Его Эйлин! Если мать узнает, это разобьет ее сердце! Нет, она не должна знать!
Отцовское сердце! Человеческий разум блуждает по разным тропам и закоулкам привязанности. Любовь матери всеобъемлющая, покровительственная, эгоистичная и одновременно бескорыстная. Она сосредоточена на своем ребенке. Любовь мужа к жене или влюбленного к своей милой – это нежные узы согласия или взаимного обмена в любовном поединке. Любовь отца к сыну или дочери, если она вообще существует, – это большое и щедрое чувство, желание отдавать, не думая о благодарности, это приятие и прощение неугомонного странника, которого хочется защищать, недостатки и неудачи которого взывают к жалости, а достоинства и достижения заставляют гордиться. Это прекрасное, великодушное, спокойное чувство, которое редко выдвигает непомерные запросы и стремится к изобильной самоотдаче. «Мой сын добился успеха! Моя дочь будет счастлива!» Кто не слышал эти откровения, кто не был свидетелем такого проявления отцовской любви и нежности?
Пока Батлер ехал в центр города, его медлительный и в некоторых отношениях простоватый ум со всей возможной быстротой перебирал возможности этого неожиданного, прискорбного и тревожного открытия. Почему Каупервуд не мог довольствоваться своей собственной женой? Зачем он вторгся в дом Батлера и вступил в тайную связь? В какой мере виновата Эйлин? Она и сама обладала немалой силой. Она должна была понимать, что делает. Она была доброй католичкой, или, по крайней мере, ее воспитывали в таком духе. Все эти годы она регулярно причащалась и ходила на исповедь. Правда, в последнее время Батлер стал замечать, что она не так часто посещает церковь. Иногда она находила отговорки и оставалась дома по воскресеньям, но, как правило, все же отправлялась туда. А теперь… Тут его мысли уперлись в тупик, так что ему пришлось мысленно вернуться к началу.
Он медленно поднялся по лестнице в свою контору. Войдя внутрь, он опустился в кресло и погрузился в тяжкое раздумье. Пробило десять часов, потом одиннадцать. Его сын пришел с какими-то насущными вопросами, но, обнаружив отца в плохом настроении, удалился, предоставив Батлера собственным мыслям. Пробил полдень, затем час дня, а он все сидел и думал, когда было объявлено о прибытии Каупервуда.
Не застав Батлера дома и не встретившись с Эйлин, Каупервуд поспешил к нему в контору. Первый этаж был разделен на обычные каморки для бухгалтеров, управляющих трамвайными линиями, финансовой и кассовой документации и так далее. Оуэн Батлер и его отец имели небольшие, но приятно меблированные кабинеты в задней части здания, откуда они руководили компанией.
Разным человеческим несчастьям часто предшествуют странные предчувствия, так и во время этой поездки он думал об Эйлин. Он думал о необычности своей связи с ней и еще о том, что сейчас он едет к ее отцу за поддержкой. Поднимаясь по лестнице, он ощущал неуместность своего визита, но не придал этому значения. Одного взгляда на Батлера было достаточно, чтобы понять, что случилось неладное. Старик не выглядел дружелюбно; он смотрел исподлобья, и в чертах его лица появилась особая угрюмость, которой Каупервуд не мог припомнить раньше. Он сразу же понял, что дело не только в намерении отказать ему и востребовать долг. Тогда в чем же? Эйлин? Должно быть. Кто-то на что-то намекнул. Их видели вместе. Но даже так, ничего нельзя было доказать. Он не давал Батлеру ни одного повода для подозрений. Теперь, разумеется, деньги придется вернуть. Что касается дополнительного займа, на который он рассчитывал, то еще до того, как они обменялись первыми словами, стало ясно, что это бесполезно.
– Я пришел насчет вашего займа, мистер Батлер, – оживленно произнес он в своей прежней беспечной манере. Судя по выражению его лица, невозможно было сказать, что он ожидает чего-то необычного.
Батлер, который был один в своем кабинете. – Оуэн отлучился в соседнюю комнату, – уставился на него из-под кустистых бровей.
– Мне нужны мои деньги, – с раздражением заявил он.
Старинная ирландская ярость внезапно всколыхнулась в груди старика, и он пронзил взглядом этого беззаботного щеголя, похитившего честь его дочери.
– Судя по тому, как обстояли дела сегодня утром, я подумал, что вы захотите вернуть их, – тихо ответил Каупервуд без малейших колебаний. – Как видно, акции лежат на дне.
– Да, они лежит на дне и, думаю, не скоро поднимутся. Я должен получить то, что мне причитается, и немедленно. У меня нет времени.
– Хорошо, – отозвался Каупервуд, чувствующий шаткость своего положения. Старик был в дурном настроении. Присутствие Фрэнка явно раздражало его, и можно было ожидать худшего. Каупервуд все больше понимал, что дело в Эйлин, что Батлер что-то знает или о чем-то догадывается.
Теперь следовало напустить на себя деловой вид и покончить с этим.
– Прошу прощения. Я полагал, что получу отсрочку, но все в порядке. Я могу достать деньги, и скоро вы получите их.
Он повернулся и быстро направился к двери.
Батлер встал. Он рассчитывал, что дело обернется иначе. Ему хотелось разоблачить этого человека или даже ударить его. Он был готов сделать недвусмысленный намек, требующий ответа, или выдвинуть резкое обвинение. Но Каупервуд появился и ушел, такой же любезный и уверенный в себе, как обычно.
Батлер был сбит с толку, разъярен и разочарован. Он распахнул дверь, ведущую в соседнюю комнату, и позвал:
– Оуэн!
– Да, отец.
– Пошли кого-нибудь в контору Каупервуда, пусть заберут деньги.
– Ты решил забрать свой вклад?
– Так и есть.
Оуэн был озадачен сердитым тоном отца. Он гадал, что это может означать, и решил, что с Каупервудом не помешает перекинуться несколькими словами. Вернувшись к своему столу, он набросал записку и вызвал клерка. Батлер подошел к окну и выглянул на улицу. Он был рассержен, ожесточен и преисполнен горечи.
– Собака! – тихо воскликнул он. – Я раздену его до нитки, я разорю его! Клянусь, я отправлю его за решетку! Я покончу с ним, только дай срок!
Он сжал кулаки и стиснул зубы.
– Я ему покажу. Я его уничтожу. Собака, мерзавец!
Еще никогда в жизни он не был в таком бешенстве и не желал мести с большей силой.
Он шагал по кабинету, размышляя, что можно сделать. Нужно допросить Эйлин – вот что он сделает. Если ее слова или выражение ее лица подтвердят его подозрение, он разберется с Каупервудом. Дальше оставалось разобраться с городским казначеем. Его связь с Каупервудом сама по себе не являлась преступлением, но можно преподнести это как преступление.
Он велел клерку передать Оуэну, что ненадолго отлучится по делам, сел в вагон конки и доехал до дома, где обнаружил, что старшая дочь готовится к выходу. На ней было алое бархатное платье, отделанное узкой позолоченной тесьмой, и алый тюрбан без полей, расшитый золотыми нитями, изящные ботинки из золотистой лайки и длинные перчатки из бледно-сиреневой замши. Ее уши были украшены одним из последних увлечений – длинными гагатовыми сережками. Увидев ее, пожилой ирландец осознал – вероятно, с большей ясностью, чем когда-либо раньше, – что вырастил птицу с редкостным оперением.
– Куда ты собралась, дочь? – спросил он, безуспешно пытаясь скрыть свой страх, расстройство и нарастающий гнев.
– В библиотеку, – непринужденно ответила она, но вдруг поняла, что с отцом происходит что-то неладное. Его лицо было слишком отяжелевшим и серым. Он выглядел усталым и мрачным.
– Поднимись на минуту в мой кабинет, – сказал он. – Хочу перемолвиться с тобой перед уходом.
Эйлин испытывала смешение любопытства, изумления и тревоги. Желание отца поговорить с ней в его кабинете было необычным, а его настроение говорило, что ее ожидает что-то неприятное. Как любая женщина, которая нарушает общепринятую мораль, Эйлин остро сознавала губительные последствия, к которым могло привести ее разоблачение. Она часто думала, как бы поступили ее родные, если бы узнали, чем она занимается, но так и не смогла прийти к определенному выводу. Ее отец был чрезвычайно решительным человеком, но она ни разу не видела, чтобы он проявлял жестокость или равнодушие к кому-либо из домашних, и особенно к ней. Казалось, он любит ее больше других и ничто не может отвратить его от этой любви, но теперь она была не слишком уверена.
Батлер шел впереди, тяжело ступая по лестнице. Эйлин, следовавшая за ним, на ходу посмотрелась в высокое трюмо, стоявшее в коридоре. Она сразу же оценила всю пленительность своего облика и неуверенность в ближайшем будущем. Чего хотел отец? Волнуясь, она заметно побледнела.
