– Избаловала ты его, вот в чем проблема. – И папка встал из-за стола. – Так. Я пошел читать газету. Когда вернусь, чтоб тарелка была пустая, а не то…
Синдбад скрючился на стуле и пялился в тарелку, точно надеясь, что еда исчезнет.
Мама ушла за отцом – закончить разговор. Я помог Синдбаду все съесть. У него самого еда валилась изо рта на тарелку и на стол.
В общем, мелкий просидел над ужином час или около того, пока папка не пришел с проверкой. Тарелка была пустая: что-то во мне, что-то в помойном ведре.
– Так-то лучше, – сказал па, и Синдбад пошел спать.
Такой уж он был, папка наш. Злился время от времени, и безо всякой особенной причины. Допустим, запрещал нам смотреть телевизор, а через минуту сидел с нами на полу, досматривая фильм. Правда, обычно недолго. Он вечно был занят. То есть он так говорил. Но в основном сидел в своем кресле.
По воскресеньям, перед тем как идти к мессе, я прибирал весь дом. Мамка выдавала мне тряпку – чаще всего лоскут старой пижамы. Начинал я с самого верху – с родительской спальни. Натирал мамин туалетный столик, раскладывал красиво гребни. Потом вытирал подголовник кровати, где всегда было полно пыли, так что вся тряпка в ней. Картинку с Иисусом, раскрывающим в груди Святое свое Сердце – протирал докуда доставал. Иисус наклонил голову набок, точно котенок. На картине были имена папы с мамой и дата их свадьбы: двадцать пятое июля тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года. И дни рождения всех нас, кроме младшей сестренки, которая только-только родилась. Имена были записаны отцом Молони. Мое имя стояло первым: Патрик Джозеф. Потом умершая сестренка: Анжела Мэри; она умерла, даже не выбравшись из мамки. Третьим Синдбад – Фрэнсис Дэвид. Потом сестренка Кэтрин Анжела. Для младшей, Дейрдре, оставили свободное место. Я был старший, поэтому меня назвали в честь папы. Места там еще на шесть имен. Я протирал лестницу сверху донизу и перила тоже. Начищал все украшения в гостиной. И ни разу ничего не разбил. Там же стояла старинная музыкальная шкатулка с нарисованными матросами, изнутри оклеенная истертым войлоком. Повернешь ключик, и шкатулка играет песенку. Шкатулка была мамина.
На кухне я не убирался.
* * *
Тетка Лиама и Эйдана, та, что из Рахени, приезжала к ним убираться. Иногда они оставались у нее. У нее было трое детей, много старше Лиама с Эйданом, а муж работал газонокосильщиком в Корпорации. Дважды в год он приводил в порядок газоны на нашей улице. Нос у него был огромный и багровый, похожий на губку, и весь в буграх. Лиам уверял, что вблизи этот не нос выглядел еще лучше.
– А ты свою маму помнишь? – спросил я Лиама.
– Ага.
– Что «ага»?
Лиам не ответил, вздохнул только.
Тетка у них была хорошая. Ходила вперевалочку. Говорила «боже, ну и жарища» или «боже, ну и мороз», смотря что там было с погодой. Бродя по кухне все повторяла: «чай, чай, чай». Или, заслышав «Ангела Господнего»[23 - «Ангел Господень» (лат. Angelus) – ирландская радио- и телепередача, выходившая в эфир ежедневно в 18.00 непосредственно перед новостями. Под колокольный звон «Ангел Господень» показывали кадры из жизни людей. Подразумевалось, что зрители будут молиться.], шла к телевизору, все повторяя: «новости, новости, новости, новости». Толстые вены у тетки на ногах сплетались, как корни деревьев. Она пекла огромные роскошные печенья, которые оставались вкусными, даже когда были черствые.
Еще у них была другая тетя, которая оказалась вовсе и не тетя. Во всяком случае так сказал Кевин, который подслушал разговор своих папки с мамкой. Это была девушка мистера О’Коннелла. Хотя и не девушка давно уже, а женщина средних лет. Звали ее Маргарет. Эйдану она нравилась, а Лиаму нет. Заходя в гости, она всегда угощала братьев пакетиком карамели и строго следила, чтобы они поделили белые и розовые конфетки поровну, хотя по вкусу они были одинаковые. Маргарет готовила ирландское рагу и яблочный крамбл[24 - Крамбл – классический английский десерт из печеных яблок, покрытых овсяными хлопьями и коричневым сахаром.]. Лиам рассказывал, что однажды, когда все они вместе смотрели по телевизору «Беглеца»[25 - «Беглец» (англ. The Fugitive) – американский криминальный телесериал, транслировавшийся с 1963 по 1967 г.], Маргарет пукнула.
– Леди не пукают.
– Еще как пукают.
– Чем докажешь?
– Моя бабка вечно пердит, – сообщил Иэн Макэвой.
– Старушки пукают, а молодые – нет.
– Маргарет – старая, – заявил Лиам.
– Полезны черные бобы – от них пердеж, как звук трубы!
Однажды Маргарет заснула перед телевизором. Лиам подумал, что она вот-вот придавит его, но нет – лишь привалилась и захрапела. Мистер О’Коннелл зажал Маргарет нос; она хрюкнула и перестала храпеть.
Во время каникул, сразу после Рождества, Лиам с Эйданом уехали в Рахени к тете, которая настоящая тетя. И мы сто лет с ними не виделись. Это потому, что Маргарет переехала к мистеру О’Коннеллу. У них в доме одна спальня пустовала. Дом их был такой же, как наш. Лиам с Эйданом делили одну спальню на двоих, а сестер у них не было, вот одна спальня и пустовала. Теперь Маргарет там жила.
– Вот ничего подобного, – заявил Кевин.
Настоящая тетя забрала Лиама с Эйданом к себе. Приехала посреди ночи с письмом из полиции, в котором говорилось, что она может забрать их, потому что в доме Маргарет, а она не должна там жить. Это все мы знали. Я присочинил, что тетя посадила Лиама с Эйданом в кузов грузовика Корпорации и увезла. Здорово потом было услышать свою придумку от других. Хотя остальной истории я полностью верил.
Их дядя раз прокатил нас в кузове грузовика. Но потом заметил, что мы едем стоя, и высадил нас, сказав, что это опасно. Рисковать он не хотел – вдруг один из нас упадет и ударится головой об асфальт.
Пришлось идти до Рахени пешком. Времени это заняло много, потому что по пути мы наткнулись на сарай с фонарными столбами, который почему-то остался без присмотра. Мы в него забрались и устроили потасовку. Внутри его громоздились, как поленница, столбы и пахло битумом. А еще мы пытались сломать замок на сарае, только не получилось. Ну, мы не всерьез ломали, так, для смеху, я и Кевин. А потом пошли искать тетку Лиама с Эйданом.
Наконец добрались. Она жила в коттедже рядом с полицейским участком.
– Скажите, пожалуйста, – вежливо обратился я к тете, – а Лиама с Эйданом можно?
Она открыла дверь:
– Так они на улице. На пруд пошли, уткам прорубь прорубить.
Пошли мы на этот пруд, в парк Святой Анны. Лиам с Эйданом оказались не у пруда, а на дереве. Лиам забрался высоко, на гибкие ветки, и отчаянно тряс дерево. Эйдану туда было не залезть.
– Эй! – заорал Кевин.
Лиам продолжал трясти дерево.
– Эй!
Лиам остановился. Они к нам не спустились. А мы наверх не полезли.
– Почему вы с тетей живете, а не с папаней? – спросил Кевин.
Они ничего не отвечали.
– Так почему?
Мы пошли через поле для гэльского футбола[26 - Гэльский футбол – ирландский национальный командный вид спорта с мячом. Ворота в нем на двух уровнях, мяч можно перемещать руками и ногами.]. Я обернулся и еле разглядел Лиама с Эйданом на дереве. Они ждали, пока мы уйдем. Я поискал камней, но не нашел.
– Мы знаем, почему!
Я тоже кричал:
– Мы знаем, почему!
Хотя даже не догадывался.
– Мы знаем, почему!
– Брендан, Брендан, глянь сюда!
Тут под юбкой – для тебя!
Мистера О’Коннелла звали Брендан.
– Брендан, Брендан, глянь сюда!
Тут под юбкой – для тебя!
– Кстати, – сказал папа маме, – что-то давно мистер О’Коннелл на луну не воет.
Маргарет шла из магазина. Мы караулили за забором в саду Кевина. Услышали ее шаги у узнали цвет пальто.
– Брендан, Брендан, глянь сюда!
Тут под юбкой – для тебя!
Брендан, Брендан, глянь сюда!
Тут под юбкой – для тебя!
Хотелось воды, но не из умывального крана, а с кухни. После ночника, который в спальне, на лестничной площадке было темно. Я нащупал ногой лестницу.
Я спустился на три ступеньки, и тут услышал их. Какие-то люди разговаривали, кричали даже. Я остановился. Было очень холодно.
На кухне, вот они где. Воры. Надо позвать папку, он должно быть в спальне.
Но телевизор работал.
Я присел ненадолго. Замерз, встал.
Телевизор работает; значит, мамка с папкой еще не легли. Они внизу. А значит, нет на кухне никаких воров.
Кухонная дверь была не заперта, свет оттуда падал на ступеньки прямо мне под ноги. Никак не получалось разобрать, что они говорят.
– Перестаньте, – только и смог прошептать я.
Сначала я подумал, что один папка кричит. Шепотом кричит, старается не кричать, но иногда забывает.
Зубы застучали. Мне даже нравилось стучать зубами.
Но ма тоже кричала. Папкин крик я чуял нутром, а мамин – слышал ушами. Опять они ссорились.
– А что же ты?!
Только эту мамину фразу я расслышал четко.
Я снова шепнул:
– Перестаньте.
Затихли. Сработало! Я заставил их остановиться. Папка вышел, уселся к телевизору. Я узнал тяжесть его шагов, паузы между ними, а увидел его только потом.
Дверьми они уж не хлопали.
Целую вечность я сидел на лестнице, слушая, как ма возится на кухне.
У здорового пони шкура мягкая и гладкая, а у больного – жесткая. Телевидение изобрел шотландец Джон Лоуги Бэрд в 1926 году. Ученые называют дождевые облака нимбостратусами. Столица Сан-Марино – Сан-Марино. Джесси Оуэнс завоевал четыре золотых медали на Олимпийских играх 1936 года в Берлине. Гитлер ненавидел чернокожих, а Джесси Оуэнс был чернокожий. Берлин – столица Германии. Обо всем этом я прочитал. Я читал под одеялом с фонариком, притом всегда, а не только ночью: так было интереснее, будто бы я шпион и прячусь, чтоб не поймали.
Я сделал домашку шрифтом Брайля. Это оказалось трудно: не порвать страницу иголкой, а лишь наметить пупырышки. Когда закончил, весь кухонный стол оказался в точечку. Потом показал домашку папе.
– Это еще что?
– Шрифт Брайля. Письменность слепых людей.
Отец закрыл глаза, пощупал страницу.
– И что тут написано?
– Домашка. По английскому. Сочинение «Мой питомец». Пятнадцать строк.
– Учитель что, слепой?
– Да нет. Это я просто так. Нормально я тоже написал.
Хенно убил бы меня, если бы я принес в класс только версию для слепых.
– Так у тебя же нет домашнего животного.
– Разрешили выдумать.
– Кого ж ты выбрал?
– Собаку.
Папка посмотрел страницу на просвет. Я тоже так делал.
– Молодец, – сказал он и вновь пощупал пупырышки с закрытыми глазами. – Но разницы не ощущаю. А ты?
– И я.
– Надо понимать, когда зрение пропадает, остальные чувства как-то обостряются.
– Ага. Этот шрифт изобрел Луи Брайль в 1836 году.
– Точно?
