На этом все должно кончиться.
– Я очень надеюсь, что на этом все кончится, – голос мэра звучал чисто правдой. – Надеюсь, ты скажешь мне, что я хочу, и мы, наконец, сможем все это прекратить.
А дальше он сказал…
Дальше сказал…
Он сказал:
– Пожалуйста.
Я поднял глаза, моргая, всматриваясь сквозь наливающуюся подушкой опухлость.
На его лице была написана забота… почти мольба.
Какого черта? Какого трепаного, шлепаного черта?
И я снова услышал у себя в голове жужжание…
Не такое, как просто у чужого Шума…
Пожалуйста, как будто это я его произнес…
Пожалуйста, словно это мой голос, словно оно исходило от меня…
Рвалось из меня, давило изнутри…
Я почти сам хотел его сказать…
Пожалуйста…
– То, что ты думаешь, будто знаешь, Тодд, – голос мэра так и кружил у меня в голове, – все это неправда.
И тут я вспомнил.
Вспомнил Бена.
Как Бен говорил мне вот это же самое.
Бен, которого я потерял…
Мой Шум вскрепчал.
И отрезал его.
Молящее выражение разом пропало с мэрской физиономии.
– Ну, ладно. – Он слегка нахмурился. – Но не забывай, ты сам это выбрал.
Он выпрямился.
– Как ее зовут?
Мистер Коллинз ударил меня в голову так, што у стула две боковые ножки оторвались от пола.
– Как ее зовут?
– Ты и так это знаешь…
Бумм. Еще один удар, с другой стороны.
– Как ее зовут?
– Нет.
Буммм.
– Скажи ее имя.
– Нет!
БУМММ.
– Как ее имя, Тодд?
– ЕТЬ ТЕБЯ!
Ну, я не «еть», конечно, сказал, и мистер Коллинз так мне двинул, што мне чуть голову не оторвало. Стул, наконец, потерял равновесие, и я вместе с ним опрокинулся боком на пол. Я вывалился на ковер, а руки у меня по-прежнему были связаны, так што я уткнулся мордой прямо в Новый свет, што и ничего, кроме Нового света, собственно, и не осталось.
Я немного подышал в ковер.
Носки мэрских ботинок приблизились к моему лицу.
– Я тебе не враг, Тодд Хьюитт. – Ну надо же, еще раз. – Просто скажи мне, как ее зовут, и все это кончится.
Я набрал воздуху в грудь и тут же выкашлял его обратно.
Попробовал еще раз и сказал-таки то, што собирался сказать:
– Ты – убийца.
Молчание.
– Ну, значит, так тому и быть.
Ноги ушли. Мистер Коллинз сгреб стул с пола вместе со мной. Организм взвыл под собственным весом. Я снова сидел в круге цветного света. Глаза уже так запухли, што я и Коллинза-то с трудом различал, хоть он и стоял прямо передо мной.
Судя по звукам, мэр снова стоял у столика и што-то там двигал на поверхности. Царапнул металл.
Он снова рядом. Ну вот, после всего, што блазнилось, што обещалось, наконец он и здесь.
Мой конец.
Прости, подумал я. Прости, пожалуйста, прости.
Мэр положил мне руку на плечо, я дернулся прочь, но она никуда не делась, осталась там, крепко держа. Я не видел, што у него в руках, но оно приближалось, двигалось к моему лицу, што-то твердое, металлическое, с болью внутри, готовое заставить меня страдать и положить конец жизни, но где-то внутри есть нора, туда можно забраться, уползти подальше от всего этого, вниз, вглубь, в темноту, потому што это же все равно конец, конец всему, мне отсюда не сбежать, он меня убьет и убьет ее, и нет ни единого шанса, ни надежды, ни жизни, ничего.
Прости.
И мэр приложил мне к лицу пластырь.
Я ахнул от внезапной прохлады, отшатнулся от рук, но он мягко прижимал его к шишке у меня на лбу, ко всем ссадинам, к ранам на подбородке и по всему лицу, и его тело было так близко, што я чувствовал запах, запах его чистоты, древесный аромат мыла, дыхание из носа касалось щеки, пальцы трогали кожу почти нежно, обрабатывая опухлые глаза, рассеченную губу, я чувствовал, как почти мгновенно пластырь принялся за работу, как спадает опухоль, как обезболивающие проникают в систему, и я думал, какие же хорошие пластыри в Убежище, совсем как у нее, и облегчение пришло так быстро, так неожиданно, што у меня перехватило горло и пришлось проглатывать ком.
– Я не тот, кем ты меня считаешь, Тодд, – негромко произнес мэр, почти мне в ухо, накладывая еще один пластырь на шею. – Я не делал того, что ты мне приписываешь. Да, я попросил сына привезти тебя, но я не просил его ни в кого стрелять. Я не просил Аарона убить тебя.
– Ты лжешь. – Но мой голос был слаб, и я весь дрожал от усилий не пустить в него рыдание (затыкайся уже).
Мэр налепил еще пластырей мне на грудь и живот (все в синяках) – с такой лаской, што это было почти невозможно вынести, словно он и вправду не хотел сделать мне больно.
– Я действительно не хочу, Тодд, – ответил он. – У тебя еще будет время осознать, насколько это правда.
Он тихо двигался сзади, накладывал еще пластыри прямо поверх веревок у меня на запястьях, брал кисти, растирал, возвращал им чувствительность.
– В свое время ты научишься мне доверять, – говорил он. – Возможно даже, я смогу тебе понравиться. Возможно, когда-нибудь ты сможешь увидеть во мне что-то вроде отца, Тодд.
Мой Шум плавился от снадобий, от уходящей боли, и вместе с ней уходил, исчезал и я сам, словно мэр и правда наконец-то меня убивал, – но не наказанием, а заботой.
У меня больше не было сил гнать слезы из горла, из глаз, из голоса.
– Пожалуйста, – пролепетал я. – Пожалуйста.
Нет, я не знал, о чем я.
– Война окончена, Тодд, – говорил мэр. – Теперь мы будем строить новый мир. Эта планета, наконец-то, воистину примет свое имя, станет жить с ним в согласии. Поверь, когда ты все сам увидишь, ты непременно захочешь стать частью этого.
Я дышал темнотой.
– Ты мог бы вести за собой людей, Тодд. Ты и вправду совершенно особенный мальчик, ты это уже доказал.
Я дышал, я старался держаться за воздух, но все равно ускользал, таял, куда-то падал.
– Откуда мне знать? – Голос треснул, смазался во што-то не совсем реальное. – Откуда мне знать, што она вообще еще жива.
– Ниоткуда, – сказал мэр. – Тебе придется поверить мне на слово. Я даю его тебе.
Он ждал.
– А если я это сделаю, – прошептал я. – Если сделаю, што вы хотите, вы спасете ее?
– Мы сделаем все необходимое, – ответил он.
Без боли ощущение было такое, словно у меня нет больше тела… словно я – призрак, сидящий на стуле, слепой и вечный.
Словно я уже умер.
Потомуш откуда тебе вообще знать, што ты жив, если у тебя ничего не болит?
– Мы – это выбор, который мы делаем, Тодд. Не больше и не меньше. Я бы хотел, чтобы ты выбрал правильно. Скажи мне, Тодд. Я бы очень этого хотел.
Под пластырями царила тьма.
Только я, один, во мраке.
Я и этот голос.
Я не знал, што мне делать.
Я ничего больше не знал.
(што. я. делаю?)
Но если шанс все-таки есть, хотя бы какой-то…
– Неужто это правда такая жертва, Тодд? – Он слушал мои мысли. – Сейчас, когда прошлому настал конец? Когда начинается будущее?
Нет. Нет, нельзя. Он врун и убийца, и плевать, што он там говорит…
– Я жду, Тодд.
Но она, может быть, еще жива. Он вполне мог сохранить ей жизнь…
– Это твоя последняя возможность, Тодд.
Я поднял голову. Пластыри слегка отстали, я сощурился навстречу свету, туда, где должно быть его лицо…
Оно там было. Пустое, как всегда.
Пустая, безжизненная стена.
С тем же успехом можно разговаривать с бездонной ямой.
С тем же успехом я мог быть этой бездонной ямой.
Я отвел глаза. Я уставился в пол.
– Виола, – сказал я ковру. – Ее зовут Виола.
Мэр испустил долгий блаженный выдох.
