– Как-то странно. Я собирался ему палец сломать, как и обещал. А он смотрел на меня, будто самого бога мщения увидел.
– Он не на тебя смотрел. – Вопрос еще с моих губ не сорвался, как ответ уже сидел в голове.
– Ты…
– Стал обращаться прямо за твоей спиной. Он себе весь перед обоссал, ты разве не унюхал?
– Может, он территорию помечал.
– И это вместо благодарности человеку, кто только что туго кошель тебе набил.
– Принимай мои благодарности.
– Произнеси это поласковей и приятней.
– Терпенье мое испытываешь, котяра.
Он пошел со мной к женщине, что хотела отправить весточку своей дочери в потусторонний мир. Я сообщил ей, что нашел пропавшую, только она не пропала. Еще один желал, чтоб я нашел, где умер один человек, что был ему другом, но его же и обокрал, мол, где бы ни лежал труп, под ним будут мешки и мешки золота. «Следопыт, – сказал он, – я дам тебе десять золотых из первого же мешка». – «Ты отдаешь мне первые два мешка, – ответил я, – и я позволю тебе взять оставшееся». – «А ну как там всего три мешка окажется?» – заволновался он. «Тебе следовало бы сказать об этом, – заметил я, – до того, как ты дал мне понюхать пот, мочу и сперму с его ночных рубах».
Леопард, насмеявшись, признал, что со мной ему забавнее, чем на представлении двух скоморохов из Кампары[28 - Kampara – деревня, деревенский (эсперанто).], изображающих деревянными членами, как они имеют друг друга. Я и не заметил, как солнце уже ушло, пока он, обогнав меня на несколько шагов, не исчез в темноте. Глаза его зелеными огнями горели в темноте.
– А в твоем городе совсем нечем позабавиться? – спросил Леопард.
– Ты уж как-то слишком долго к этому подбирался. Предупреждаю: в этом городе бабы для утех давно перестали изображать из себя мальчиков. Там нет ничего, кроме рубцов евнуха.
– Угу, евнухи. Лучше уж абука, дитя силы, без дыр, без глаз, безо рта, чем евнух. Я считал, что им становятся, чтоб заречься от похоти, так, богов проклятие, вот они, как болезнь, расползлись по всем борделям, будоража кровь всякому мужику, просто захотевшему для разнообразия поваляться на спине другого. Впрочем, я ведь не о такого рода забаве думал. Хотелось бы прямо сейчас мальца найти. Того, что три года как пропал.
– Знаю, кого мы могли бы прямо сейчас отыскать.
– Что? Кого?
– Барышника.
– Он отправился на побережье продавать своих новых рабов.
– Он меньше чем в четырех сотнях шагов отсюда, и сопровождает его всего один из его людей.
– Етить всех богов. Ну, верно ж говорили, что есть у тебя…
– Не произноси этого.
Мы углубились в переулок, освещенный двумя небольшими факелами, и взяли их. Это тебе не Джуба, тут не было громадных факелов по углам каждой улицы, что освещали всю дорогу. То был Макалал, и без темноты как бы блудящим облапошивать, а облапошивающим блудить? Мы прошли мимо башни о семи этажах и под тростниковой крышей, мимо трехэтажной, а потом еще одной, в четыре этажа. Миновали небольшую избушку, где жила ведьма, потому никто не хотел жить ни над, ни под ведьмой, три дома, расписанных в сетчатые узоры богачей, и еще одно строение, не понять, для чего предназначенное. Двинулись на запад до самого края первой, самой наружной, стены, мерцающее и желтое пламя высвечивало всего шагов на двадцать впереди. Я походил на дикого пса саванны, чуявшего слишком много мяса – и живого, и мертвого, и молнией сожженного.
– Пришли.
Мы остановились у дома в четыре этажа, здания повыше бросали на него тень от луны. Спереди не было никакой двери, а самое низкое окно проглядывало на высоте в три человеческих роста. Одно окно, на самом верху и посередине, было темным, с чем-то похожим на мерцающий свет в глубине. Я указал на дом, потом на окно:
– Он там.
– Следопыт, не повезло тебе. Как ты собираешься попасть туда? Или ты теперь ворон под стать моему леопарду?
– Изо всех птиц в десяти и еще двух королевствах ты меня лишь в ворона обратил?
– Замечательно, голубь, ястреб, а как тебе сова? Лучше тебе летать быстро, потому как двери тут нету.
– Дверь есть.
Леопард пристально глянул на меня, потом, насколько смог, обошел дом.
– Нет, никакой двери нет.
– Нет, это у тебя глаз нет.
– Ха, это у тебя глаз нет. Слушаю тебя и порой слышу ее.
– Кого?
– Сангому. У тебя те же слова вылетают, что и у нее. Ты еще и думаешь, как она, что умный. Ее колдовство все еще оберегает тебя.
– Будь это колдовство, оно б меня не оберегало. Она навела на меня что-то такое, что не дает развернуться коварству, мне об этом рассказал один ведьмак, что пытался убить меня чем-то металлическим. Не то чтобы это чувствуется кожей или костяком. Что-то, что остается даже после ее смерти, что опять-таки делает это не колдовством, ведь все колдовские чары умерли вместе с нею.
Я подошел вплотную к стене, будто целовать ее собирался, потом шепнул заклинание – так тихо, чтоб даже Леопард со своим звериным слухом не слышал.
– Будь то колдовство, – сказал я.
Я отпрянул и отступил назад. В таких случаях у меня всегда возникает то же ощущение, что и после того, как попью сока из кофейных зерен: вроде у меня под кожей колючки наружу пробиваются, силы ночи выходят схватить меня. Я пошептал в стену: у этого дома есть дверь, и я, с волчьим глазом, ее открою. Я отступил, и безо всякого факела по стене побежал огонь. Белое пламя промчалось по четырем углам, обозначив дверь, протрещало, прогорело и само собой погасло, оставив простую деревянную дверь безо всяких следов огня.
– Кто тут ни есть, а он связан с наукой, – сказал я.
Глиняные, скрепленные известковым раствором ступени привели нас на первый этаж. Помещение было пусто от человечьего запаха, в темноте виднелся арочный проход. Сквозь окна проникал лунный свет. Я в уловках толк знаю, но котяра шел до того тихо за моей спиной, что дважды мне казалось, что он за мной вверх не идет.
Люди над нами говорили вполголоса. На следующем этаже находилась комната с запертой дверью, но за нею я не почуял людей. На половине лестницы запахи повалили на нас сверху: сгоревшее мясо, засохшая моча, провонявшие туши зверей и птиц. Возле вершины лестницы на нас посыпались звуки, шептания, рыканье: мужчина, женщина, две женщины, двое мужчин, животное какое-то, – я сожалел, что слух у меня не так хорош, как нюх. Голубой огонек высверкнул из комнаты, затем пропал в темноте. Мы никак не могли подняться по последним ступеням без того, чтоб нас не увидели или услышали, а потому мы встали посредине пролета. Во всяком случае, нам видно было происходившее в комнате. И мы разглядели, что высверкивало голубым огоньком.
Темная женщина с железным ошейником на цепи вокруг шеи, с волосами почти белыми, но казавшимися голубыми, когда в комнате сверкал голубой огонь. Она кричала, рвала цепь с горла: голубой свет вспыхивал внутри нее и пробегал по тому раскидистому древу у нее под кожей, какое видно становится, когда вскрываются части тела человека. Вместо крови пробегал в ней голубой свет.
Потом она опять темнела. Только благодаря этому свету нам и удалось разглядеть Барышника в темных одеждах, слугу, что скармливал ему финики, и еще кого-то с запахом, какой я и помнил, да не мог узнать.
Потом та, другая, тронула палочку, что вспыхнула, как факел. Цепная отпрыгнула назад и втиснулась в стену.
Женщина держала факел. Я ее прежде никогда не видел: уверен в том был даже в темноте, но запах ее был знакомым, таким знакомым. Выше всех остальных в комнате, с густыми и всклокоченными волосами, она походила на некоторых женщин за Песочным морем. Она указала факелом вниз, на зловонную половину тела собаки.
– Скажи мне правду, – произнес Барышник. – Как тебе удалось втащить собаку в эту комнату?
Цепная зашипела. Она была голая и до того грязна, что казалась белой.
– Иди ближе, и я скажу тебе правду.
Барышник подошел, баба раздвинула ноги, пальцем расправила свою кхекхе, направляя струйку мочи, и замочила его сандалии, прежде чем он успел отскочить. Она принялась смеяться, но работорговец стиснул костяшки кулака и вышиб кудахтающий смех у нее изо рта. Леопард прыгнул, и я схватил его за руку. Цепная, казалось, смеялась, пока факел высокой женщины снова не осветил ее глаза, полнившиеся слезами. Заговорила она:
– Тытытыты – все уходите. Все вы должны уйти. Уходите сразу, бегитебегитебегитебегите, потому как отец на подходе, он на ветре едет, что ль, не слышите, лошадь скачетскачетскачет, не поцеловать вам голову нечистых чад ваших, ступайте мыть мытьмытьмытьмытьмыть…
Барышник кивнул, и высокая женщина сунула факел прямо в лицо цепной. Та опять отпрыгнула и заворчала:
– Никто не едет! Никто не едет! Никто не едет! Ты кто?
Барышник придвинулся, чтобы ударить ее. Цепная вздрогнула и спрятала лицо, моля не бить ее больше. Слишком много мужчин били ее и били ее все время, а ей всего-то и хотелось подержать своих мальчиков, первого, и третьего, и четвертого, но не второго, тот не любит, когда люди его держат, а ведь даже не его мать. Я по-прежнему держал Леопарда за руку и чувствовал, как ходили его мышцы, как вставали его волосы под моими пальцами.
– Хватит этого, – сказала высокая женщина.
– Так ее говорить заставишь, – откликнулся работорговец.
– Ты должен бы считать ее одной из своих жен.
Рука Леопарда перестала дергаться. Высокая носила черное платье из Северных земель, что доходило до пола, но, скроенное в обтяг, делало ее тонкой. Она склонилась над женщиной на цепи, что все еще прятала лицо. Я его не видел, но понимал, что цепная дрожала.
– Настали дни, каких не должно было бы быть в твоей жизни. Расскажи мне о ней, – произнесла высокая.
Барышник кивнул своему подавателю фиников, и тот, откашлявшись, начал:
– Судьба этой женщины очень странна и печальна. Рассказ я веду, и я непременно…
– Не надо представления, осел. Просто расскажи.
Жаль, я не видел, как он насупился: тьма скрывала его лицо.
– Мы не знаем ее имени, а что до ее соседей, так они все от страха перед ней разбежались.
– Она тут ни при чем. Твой хозяин заплатил им, чтобы они ушли. Перестань тратить мое время попусту.
– А мне твое время до крысиной задницы.
Высокая растерялась. Уверен, никто не ожидал, что такое с его губ соскочит.
– Он всегда так? – обратилась высокая к Амаду. – Может, ты мне расскажешь ее историю, рабий барышник, а ему я, может, язык отрежу.
Подаватель фиников выхватил из рукава нож и повернул его рукоятью к высокой со словами:
– А как тебе такая забава? Я тебе нож даю, а ты – попробуй.
Высокая нож не взяла. Цепная по-прежнему прятала свое лицо, забившись в угол. Леопард успокоился. Высокая женщина смотрела на подавателя фиников с пытливой улыбкой.
– Он мастак базарить, этот-то. Ладно, выкладывай свою историю. Я послушаю.
– Ее соседка, прачка, говорит, что зовут ее Нуйя. Никто ее не знает и о ней не справлялся, вот и будет имя ей Нуйя, хотя она на него не откликается. Она вон ему откликается. И никому из живущих не рассказать о ней, кроме нее самой, а она не говорит. Но вот что нам известно. Пусть имя ей будет Нуйя, а жила она в Нигики со своим мужем и пятью детьми. Садык, Маханг, Фула…
– Покороче, подаватель фиников.
Высокая женщина указала на него. Сама же не отрывала глаз от сидевшей на цепи.
– Однажды, когда солнце миновало полдень и склонялось к закату, в дверь к ней постучался ребенок. Мальчик, по виду лет пяти и еще четырех.
– У нас на севере для этого одно слово есть. Мы говорим: девять, – перебила высокая. Она улыбнулась, а подаватель фиников насупился, потом продолжил:
– Мальчишка стучал в дверь так: бах-бах-бах-бах-бах, – словно собирался высадить ее. «Они за мной, за мной гонятся, спасите этого мальчишку!» – говорит он. «Спасите этого мальчишку, спасите его, – говорит. – Спасите меня!»
Цепная метнула взгляд. «Ссссссссссссссспассимальчшшшшш», – зашипела.
– Малыш кричал да кричал – что матери было делать? Матери четырех своих мальчишек. Она открыла дверь, и малый вбежал в дом. Влетел прямо в стену, отскочил и так не переставал метаться, пока она дверь не закрыла. «Кто гонится за тобой? – спрашивает Нуйя. – Уж не от отца ли своего ты бежишь? Или от матери?» Да, матери могут быть строгими, а отцы необузданными, только и взгляд мальчика, и страх в его глазах не требовали крепких слов или обмана. Она потянулась к нему рукой, и он отпрянул так резко, что стукнулся головой о шкаф с посудой и упал.
Мальчик не кивал, не рассказывал, только плакал, ел да за дверью следил. Четыре ее сына, Маханг с Садыком в том числе, спрашивают: «Кто этот странный мальчик, мама, и где ты его нашла?» Играть с ними мальчик не стал, так что они оставили его в покое. А он знай себе плачет да ест. Муж Нуйи работал на золотых приисках и возвращался не раньше утра. Ей в конце концов удалось уговорить его перестать плакать в обмен на обещание просяной каши утром с добавкой меда. В ту ночь Маханг спал, Садык спал, два других мальчика спали, даже Нуйя спала, а она никогда не ложилась спать, пока все ее мальчики не окажутся под одной крышей. Слушайте же теперь. Один из них не спал. Один из них встал с циновки и открыл дверь, хотя никто не стучал. Мальчик. Мальчик идет к двери, в какую никто не стучал. Мальчик отворяет дверь, и он входит. Красивый был мужчина: шея длинная, волосы черные с белым. Ночь прятала его глаза. Губы толстые, подбородок квадратный и белая кожа, как у альбиноса. Слишком велик ростом для той комнаты. Укутан в белый с черным плащ. Мальчик указывает на комнаты в глубине дома. Красавец первым делом идет в комнату детей и убивает с первого сына по третьего, и пол делается мокрым от крови. Мальчишка смотрит. Красавец будит мать, принявшись ее душить. Поднимает ее над своей головой. Мальчишка смотрит. Бросает ее оземь, и она корчится от боли, начинает выть, кричать и кашлять, но никто не слышит. Она видит, как красавец выносит четвертого сына, самого маленького мальчика, малютку-соню, и тянет сонную его головку вверх. Мать пытается закричать: нет, нет, нет, нет, – но красавец лишь смеется и режет малютке горло. Она кричит и кричит, а он бросает четвертого сына и наваливается на нее. Мальчик смотрит.
Отец приходит домой, когда солнце уже высоко в небе. Он приходит домой уставший и голодный, зная, что больше ему не надо будет никуда идти, пока солнце не сядет. Он кладет свою кирку, копье свое кладет, снимает рубаху и остается в одной набедренной повязке. «Где моя еда, женщина? – говорит. – Тут ужин должен стоять, да и завтрак заодно». Мать выходит из своей комнаты. Мать нагишом. Волосы всклокочены. Из комнаты какой-то сыростью несет, и отец говорит, мол, нюхом чую, дождь должен скоро пойти. Слышит, как она подходит, и хочет знать, где завтрак и где дети. Она прямо у него за спиной. В комнате темнеет, а то вдруг свет вспыхивает, и он говорит: «Гроза идет?» А на дворе-то солнце ярко светит. Он оборачивается и видит, что это жену его молниями изнутри пробивает, как и сейчас они из нее высверкивают. Он смотрит вниз и видит на полу мертвого четвертого сына. Муж ее назад отскакивает, вверх смотрит, а она хватает его голову обеими руками и ломает ему шею. Когда молнии внутри улеглись, сознание к ней возвращается, она оглядывает свой дом и видит, что все погибли: четверо сыновей и муж, – а про мальчика и красавца она не помнит, потому как оба они пропали. Только она да тела мертвые, и она думает, что это она их убила, и ничто не убеждает ее в обратном, и молнии вспыхивают у нее в голове, и она сходит с ума. Она убивает двух стражей и одному ногу ломает, прежде чем ее схватили. И засадили в темницу за семь убийств. Невзирая на то что никто не верил, будто ей было по силам сломать шею крупному мужику, который в поле в одиночку работает. В камере она пробует убить себя всякий раз, как вспоминает, что на самом деле произошло, потому как она скорее поверит, что сама всех убила, чем в то, что маленький мальчишка, кого она в дом впустила, всех их убил. Только она почти все время не помнит ничего и лишь рычит, как гепард в западне.
– Долгая вышла история, – произнесла высокая женщина. – Кто был тот мужчина?
– Кто?
– Высокий белый мужчина. Кто это был?
– Имя его не помнит ни один гриот.
– Что за волшбу он в ней оставил, из-за чего это случилось?
Свет снова начал светиться в женщине. Она вздрагивала всякий раз, когда это случалось, будто на нее припадки нападали.
– Никто не знает, – ответил подаватель фиников.
– Кто-то знает, только не ты.
Высокая перевела взгляд на Барышника:
– Как ты ее из тюрьмы вызволил?
– Это было нетрудно, – хмыкнул тот. – Они уж давно не чаяли, как от нее избавиться. Она даже мужиков не заботила. Каждый день, как только она вставала, так говорила, что он на восток идет или на юг, и бежала в ту сторону прямо в стену или в железную решетку, о какую два раза себе зубы ломала. Потом вспомнит про свою семью и снова совсем с ума сходит. Мне ее продали всего за одну монету, когда я сказал, что продам ее какой-нибудь хозяйке. Держу ее тут до поры, как она пользу приносить станет.
– Пользу? Ты ж стоял в ее дерьме, видел червей на дохлой собаке, какую она жрала.
– Ты ничего не понимаешь. Белый человек. Он ее не убил, и что он делает, он делает и с другими. Множество баб вроде нее бегают на воле в этих землях, и множество мужиков тоже. Даже дети есть и, я слышал, один евнух. Из баб он берет все, так что у них не остается ничего, только ничего – это чересчур много, чтоб снести одной бабе, вот она и ищет, бегает, высматривает. Взгляни на нее. Даже сейчас она хочет быть с ним, она будет с ним рядом, и ей больше ничего не надо, она позволит ему съесть себя и ни за что не даст ему уйти. Никогда не перестанет она следовать за ним. Он теперь ее опиум. Взгляни на нее.
– Я гляжу.
– Когда он двигает на юг, она бежит на юг, к тому окошку. Когда он поворачивает на запад, она замирает и несется туда, пока цепь ее обратно за шею не дернет.
– Он кто?
– Ты знаешь кто.
– Эта сказка твоя уже в зубах навязла. А мальчик?
