У меня даже голова закружилась от всего этого шума, грохота и крика. Я не привыкла к такому: в нашем приволжском городе не было так шумно.
– А кто же вас встречать будет, барышня? – вывел меня из задумчивости голос Никифора Матвеевича.
Я невольно смутилась. Кто меня будет встречать? Не знаю!
Провожая меня, Марьюшка успела сообщить только, что ею послана телеграмма в Петербург, извещающая дядю о дне и часе моего приезда. Но приедет он меня встретить или нет – этого я положительно не знала.
И потом, если дядя даже и будет на вокзале, как я его узнаю? Ведь я его видела только на портрете в мамочкином альбоме!
Размышляя таким образом, я в сопровождении моего покровителя Никифора Матвеевича бегала по вокзалу, внимательно вглядываясь в лица тех господ, которые имели хоть отдаленное сходство с дядиным портретом. Но никого похожего на вокзале не оказалось.
Я уже порядом устала, но все еще не теряла надежды увидеть дядю.
Крепко схватившись за руки, мы с Никифором Матвеевичем метались по платформе, поминутно натыкаясь на встречную публику, расталкивая толпу и останавливаясь перед каждым мало-мальски важного вида господином.
– Вон, вон еще один похожий, кажется, на дядю! – закричала я с новой надеждой, увлекая моего спутника вслед за высоким седым господином в черной шляпе и широком модном пальто.
Мы прибавили шагу и теперь чуть не бегом бежали за высоким господином. Но когда мы уже почти настигли его, незнакомец повернул к дверям зала первого класса и исчез из виду. Я бросилась за ним следом, Никифор Матвеевич за мной…
И тут случилось нечто неожиданное: я нечаянно запнулась за ногу проходившей мимо дамы в клетчатом платье, в клетчатой накидке и с клетчатым же бантом на шляпе. Дама взвизгнула и, выронив из рук огромный клетчатый зонтик, растянулась во всю длину на дощатом полу платформы.
Я бросилась к ней с извинениями, как и подобает хорошо воспитанной девочке, но она даже не удостоила меня взглядом.
– Олухи! Неучи! Грубияны! – кричала на весь вокзал клетчатая дама. – Несутся как угорелые и сбивают с ног порядочную публику! Вот пожалуюсь на вас начальнику станции! Директору дороги! Градоначальнику! Помогите хоть подняться-то, невежи!
Она барахталась, делая усилия встать, но ей это никак не удавалось.
Никифор Матвеевич и я подняли наконец клетчатую даму, подали ей отброшенный во время ее падения огромный зонтик и стали расспрашивать, не ушиблась ли она.
– Ушиблась, понятно! – все тем же сердитым голосом кричала дама. – Конечно, ушиблась. Что за вопрос! Тут насмерть убить, не только ушибить можно. А все ты! Все ты! – внезапно накинулась она на меня. – Скачешь, как дикая лошадь, противная девчонка! Вот подожди у меня, городовому скажу, в полицию отправлю! – И она сердито застучала зонтиком по доскам платформы. – Полицейский! Где полицейский? Позовите его! – снова завопила дама.
Я обомлела. Страх охватил меня. Не знаю, что бы сталось со мной, если бы Никифор Матвеевич не вмешался в это дело и не заступился за меня.
– Полноте, сударыня, не пугайте ребенка! Видите, девочка сама не своя от страха, – проговорил добрым голосом мой защитник. – И то сказать – не виновата она. Сама в расстройстве. Наскочила нечаянно, уронила вас, потому что за дядей спешила. Показалось ей, что дядя идет. Сиротка она. Вчера в Рыбинске мне ее передали с рук на руки, чтобы к дяденьке доставить в Петербург. Генерал у нее дяденька… Генерал Иконин… Фамилии такой не слыхали ли?
Едва мой новый друг и защитник успел произнести последние слова, как с клетчатой дамой произошло что-то необычайное. Голова с клетчатым бантом, туловище в клетчатой накидке, длинный крючковатый нос, рыжеватые кудельки на висках и большой рот с тонкими синеватыми губами – все это запрыгало, заметалось и заплясало в каком-то странном танце, а из тонких губ стали вырываться хриплые, шипящие и свистящие звуки.
Клетчатая дама отчаянно хохотала во весь голос, выронив свой огромный зонтик и схватившись за бока, будто у нее сделались колики.
– Ха-ха-ха! – выкрикивала она. – Вот еще выдумали! Сам дяденька! Сам, видите ли, генерал Иконин, его превосходительство, должен явиться на вокзал встретить эту принцессу! Знатная барышня какая, скажите на милость! Ха-ха-ха! Нечего сказать, разодолжила! Ну, не прогневись, матушка, на этот раз дядя не выехал к тебе навстречу, а послал меня. Не знал он, что ты за птица… Ха-ха-ха!!!
Не знаю, долго ли еще смеялась бы клетчатая дама, если бы, снова придя мне на помощь, Никифор Матвеевич не остановил ее.
– Полно, сударыня, над дитятей неразумным потешаться, – произнес он строго. – Грех! Сиротка барышня-то, круглая сирота. А сирот Бог…
– Не ваше дело. Молчать! – неожиданно закричала, прервав его, клетчатая дама, и смех ее сразу пресекся. – Несите за мной барышнины вещи, – добавила она несколько мягче и, обернувшись ко мне, бросила вскользь: – Идем. Нет у меня лишнего времени с тобой возиться. Ну, поворачивайся! Живо! Марш!
И, грубо схватив меня за руку, потащила меня к выходу. Я едва-едва поспевала за ней.
У крыльца вокзала стояла щегольская пролетка[1 - Пролётка – легкий открытый экипаж.], запряженная красивой вороной лошадью. Седой кучер важного вида восседал на козлах.
– Степан, подавай! – крикнула во весь голос клетчатая дама.
Кучер дернул вожжами, и нарядная пролетка подъехала вплотную к самым ступеням вокзального подъезда.
Никифор Матвеевич поставил в экипаж мой чемоданчик, потом помог взобраться клетчатой даме, которая заняла все сиденье, оставив для меня ровно столько места, сколько потребовалось бы, чтобы поместить на нем куклу, а не живую девятилетнюю девочку.
– Ну, прощайте, милая барышня, – ласково зашептал мне Никифор Матвеевич. – Дай вам Бог счастливо устроиться у дяденьки. А ежели что – милости просим к нам. Адресок у вас есть. Мы на самой окраине живем, на шоссе у Митрофаниевского кладбища, за заставой… Запомните? А уж Нюрка-то вам рада будет! Она сироток любит. Добрая она у меня!..
Еще долго говорил бы со мной мой приятель, если бы с высоты сиденья не раздался голос клетчатой дамы:
– Ну, долго ты еще будешь заставлять себя ждать, несносная девчонка? Что у тебя за разговоры с мужиком? Сейчас же на место, слышишь!
Я, как от удара хлыста, вздрогнула от этого едва знакомого мне, но уже успевшего стать неприятным голоса и поспешила занять свое место, наскоро пожав руку и поблагодарив моего недавнего покровителя.
Кучер дернул вожжами, лошадь резво взяла с места, и пролетка, мягко подпрыгивая и обдавая прохожих комками грязи и брызгами из луж, быстро понеслась по шумным городским улицам.
Крепко ухватившись за бортик, чтобы не вылететь на мостовую, я с удивлением смотрела на большие пятиэтажные здания, на нарядные магазины, на конки[2 - Ко?нка – городская железная дорога на конной тяге.] и омнибусы[3 - О?мнибус – многоместный экипаж, запряженный лошадьми; вид общественного транспорта.], с оглушительным звоном катившие по улице. Сердце мое невольно сжималось от страха при мысли о том, что ждет меня в этом большом, чужом мне городе, в чужой семье, у чужих людей, про которых я так мало слышала и знала.
Глава IV. Семейство Икониных. – Первые невзгоды
– Матильда Францевна привезла девочку!
– Твою кузину, а не просто девочку…
– И твою тоже!
– Врешь! Я не хочу никакой кузины! Она нищая.
– И я не хочу!
– И я! И я!
– Звонят! Ты оглох, Федор?
– Привезла! Привезла! Ура!
Все это я слышала, стоя перед обитой темно-зеленой клеенкой дверью. На прибитой к ней медной дощечке было выведено крупными красивыми буквами:
Действительный Статский Советник
Михаил Васильевич Иконин
За дверью послышались торопливые шаги, и лакей в черном фраке и белом галстуке, такой, какого я видела только на картинках, широко распахнул дверь.
Едва я перешагнула порог, как кто-то быстро схватил меня за руку, кто-то тронул за плечи, кто-то закрыл мне рукой глаза. И в то же мгновение мои уши наполнились шумом, звоном и хохотом, от которых у меня сразу закружилась голова.
Когда я очнулась и мои глаза снова смогли видеть, я обнаружила, что стою посреди роскошно убранной гостиной с пушистыми коврами на полу, с нарядной позолоченной мебелью и огромными зеркалами от пола до потолка. Такой роскоши мне никогда еще не доводилось видеть, и потому немудрено, что все это показалось мне сном.
Вокруг меня толпились трое детей: одна девочка и два мальчика.
Девочка была ровесница мне. Белокурая, нежная, с длинными вьющимися локонами, перевязанными розовыми бантиками у висков, с капризно вздернутой верхней губой, она казалась хорошенькой фарфоровой куколкой. На ней было очень нарядное белое платьице с кружевным воланом и розовым же кушаком.
Один из мальчиков, тот, который был значительно старше, одетый в форменный гимназический мундирчик, очень походил на сестру. Другой, маленький, кудрявый, казался не старше шести лет. Худенькое, живое, но бледное его личико казалось болезненным на вид, но пара карих быстрых глазенок впилась в меня с самым живым любопытством.
Это были дети моего дяди – Жоржик, Нина и Толя, – о которых мне не раз рассказывала покойная мамочка.
Дети молча смотрели на меня. Я – на них.
Молчание длилось минут пять. И вдруг младший мальчуган, которому наскучило, должно быть, стоять так, неожиданно поднял руку и, ткнув в меня указательным пальцем, произнес:
– Вот так фигура!
– Фигура! Фигура! – вторила ему белокурая девочка. – И правда: фи-гу-ра! Толька верно сказал!
И она запрыгала на одном месте, хлопая в ладоши.
– Очень остроумно, – произнес в нос гимназист, – есть чему смеяться. Да она просто мокрица какая-то!
– Мокрица? Отчего мокрица? – так и всколыхнулись младшие дети.
– Да вон, разве не видите, как она пол намочила! В калошах ввалилась в гостиную. Остроумно, нечего сказать! Вон наследила как! Целая лужа на полу. Мокрица и есть!
– А что это такое – «мокрица»? – полюбопытствовал Толя, с явным почтением глядя на старшего брата.
– М-м… м-м… – смешался гимназист, – м-м… это цветок такой: к нему прикоснешься пальцем, он сейчас же и закроется… Вот…
– Нет, вы ошибаетесь, – вырвалось у меня против воли.
Покойная мама часто читала мне про растения и про животных, и я очень много знала для своих лет.
– Цветок, который закрывает свои лепестки при прикосновении, – это мимоза, а мокрица – это водяное животное вроде улитки, – сказала я.
– М-м-м… – промычал гимназист. – Не все ли равно, цветок или животное? У нас в классе этого еще не проходили. А вы чего нос суете, когда вас не спрашивают? – внезапно накинулся он на меня. – Ишь какая умница выискалась!..
– Ужасная выскочка! – фыркнула девочка и прищурила свои голубые глазки. – Вы лучше бы за собой следили, чем Жоржа поправлять. Жорж умнее вас, а вы вот в калошах в гостиную влезли. Очень красиво! – капризно протянула она.
– Остроумно! – снова процедил гимназист.
– А ты все-таки мокрица! – пропищал его братишка и захихикал. – Мокрица и нищая!
Я вспыхнула. Никто еще не называл меня так. Слово «нищая» обидело меня больше всего остального. Я видела нищих у паперти церквей и не раз сама подавала им монетки по указанию мамочки. Они просили «ради Христа» и протягивали за милостыней руку. Я же руки не протягивала и ничего ни у кого не просила. Значит, он не смеет так меня называть!
Гнев, горечь, озлобление – все это закипело во мне, и, не помня себя, я схватила своего обидчика за плечи и стала трясти его изо всей силы, задыхаясь от волнения и гнева:
– Не смей говорить так! Я не нищая! Не смей называть меня нищей! Не смей! Не смей!
– Нет, нищая! Нет, нищая! Ты у нас из милости жить будешь! Твоя мама умерла и денег тебе не оставила. И обе вы нищие, да! – как заученный урок повторял мальчик.
Не зная, чем еще досадить мне, он высунул язык и стал корчить всевозможные гримасы. Его брат и сестра хохотали от души, потешаясь этой сценой.
Я не была злючкой, но когда Толя обидел мою мамочку, я не могла этого вынести. Страшный порыв злобы охватил меня, и с громким криком, не задумываясь и сама не понимая, что делаю, я изо всей силы толкнула моего двоюродного братца.
Он сильно пошатнулся сначала в одну сторону, потом в другую и, чтобы удержать равновесие, схватился за стол, на котором стояла ваза. Она была очень красивая, вся расписанная цветами, аистами и какими-то смешными черноволосыми девочками в цветных длинных халатах, в высоких прическах и с раскрытыми веерами у груди.
Стол закачался не меньше Толи. С ним закачалась и ваза с цветами и черненькими девочками. Потом ваза скользнула на пол…
Раздался оглушительный треск. Трах!
И черненькие девочки, и цветы, и аисты – все смешалось и исчезло в одной общей груде черепков и осколков.
Глава V. Разбитая ваза. – Тетя Нелли и дядя Мишель
Минуту длилось гробовое молчание. На лицах детей был написан ужас. Даже Толя присмирел и вращал во все стороны испуганными глазами.
Жорж первым нарушил молчание.
– Остроумно! – протянул он в нос.
Ниночка покачала своей красивой головкой, глядя на груду черепков, и значительно произнесла:
– Любимая мамина японская ваза.
– Ну так что же! – прикрикнул на нее старший брат. – А кто виноват?
– Не я! – выпалил Толя.
– И не я! – поспешила не отстать от него Ниночка.
