– Я просто хочу ее отозвать. Вывезти ее на тачке навоза, – отвечает отец.
– Я сделаю кофе, – говорит Агата, встает, идет на кухню. Тени сгущаются. Отец смотрит вверх, на выключенный верхний свет.
– Нужно ее отозвать, потому что это бандитская земля, – заявляет он через миг и говорит в сторону кухни. – Мне – черный.
– Что именно тут происходит? – спрашиваю я.
– Как это что происходит? – фыркает он. – Ну как это – что?!
Гжесь возвращается с кухни с двумя банками пива. Садится за стол, открывает одну, вторую дает мне. За ним входит Агата, вносит поднос с кофе, ставит на столе.
– Покажу, если захочешь. Люди – бедны. У них есть нечего. Нет работы. Или у них – плохая работа. А кто-то – богат. Богатеет на преступлении, – отвечает отец.
– Я тебе говорил, – смеется Гжесь. – Куронь. А то и Ленин.
– Бандиты богатеют, – говорит отец.
– Бандиты? Такие как Мацюсь? – спрашиваю я, пытаясь угнаться за ним. Когда он говорит о бандитах и ограбленных бедных людях, то не смотрит ни на кого, всматривается куда-то в воздух за моей головой.
– Мацюсь уже забрал свое и сбежал. Бандиты – такие как Кальт, – отвечает отец. Никогда не говорит, чтобы кому-то что-то объяснить.
– Кто такой Кальт? – спрашиваю я. Мне никто не отвечает. Я моментально чувствую усталость. Мне кажется, отец и Гжесь расспрашивают меня обо всех тех зыборских деятелях, о которых я, типа, не могу не помнить.
– Скорее, взял чужое и потому его нет, – Гжесь снова смеется. Он уже выпил свое пиво. Встает, снова идет в кухню: наверное, за следующим.
Отец вдруг смотрит на меня. Глаза его делаются холодными, потом – еще холоднее. Когда он на меня смотрит, провод в моей спине скручивается в узел.
– Так кому вы сдали квартиру? – спрашивает.
– Испанцам, – отвечаю я.
– Не испанцам, а португальцам, – говорит Юстина.
– Работают на «Бедронку» [17 - Система торговых минимаркетов низкой ценовой категории в Польше.], кажется, – добавляю. – Им нужно было на три месяца. Ну и получили.
– А ты не хотела найти работу? Что-нибудь да нашла бы, верно? – спрашивает отец у Юстины.
– В Варшаве работы нет. Не для меня. Не сейчас, – отвечает Юстина.
– Ты ведь молодая и неглупая, Юстина, верно? Столько могла бы сделать, – заявляет он.
– И что другое я могла бы делать? – в голосе Юстины искренний интерес.
– Это же твои проблемы, – отец пожимает плечами. Отворачивается к Йоасе, смотрит на нее без слов, она от этого взгляда горбится, набирает вилкой немного курятины, вкладывает себе в рот.
– Это не значит, что я не хочу вас здесь видеть. Что у меня какая-то проблема – я же сам сказал: приезжайте. Но я просто хочу знать, что вы планируете, – говорит отец.
Юстина сжимает зубы так, что я слышу, как они скрежещут, но выдыхает, поднимает голову, улыбается отцу так естественно, словно кто-то растянул ей губы проволокой, и говорит:
– Вы имеете право знать, это же, в конце концов, ваш дом.
– Какой там «вы», Юстина? Говори: «папа», – велит ей отец.
Юстина отвечает парой слов, которых я не могу разобрать.
– А ты? – он смотрит на меня.
– Что – «я»?
– Что ты планируешь?
Я откладываю вилку. Я уже не голоден. Начинается.
– В каком смысле?
– С чего ты живешь? – отвечает он.
– С мелочишки, – хмыкаю я.
– Ты написал ту книжку о Беате Козидрак [18 - Козидрак Беата (р. 1960) – известная польская певица.]? – Гжесь смеется.
– О Марии Родович, – поправляю я.
– Клевая бабка? Мне кажется, что – клевая. Хогата [19 - Персонаж сериала «Смурфики», толстая лысая некрасивая колдунья, вынужденная носить парик.], но вполне норм.
– Не знаю. Я с ней не знакомился, – качаю я головой.
– Например, Ясек. Косит газоны варшавцам и моет машины над Шуварком. Летом заработал три тысячи, – отец горделивым движением подбородка указывает на моего тринадцатилетнего сводного брата как на пример. Тот же наклоняется, словно желая спрятаться под стол.
– Поздравляю, – отвечаю я.
– Кого ты поздравляешь? Себя или его? – спрашивает мой отец.
– Не понимаю, – говорю я.
– Ты живешь с мелочишки. Как Ясек. Сколько Ясеку? – отец тычет в Ясека вилкой.
– Перестань, – говорит Агата.
– Нет, не «перестань», – отец крутит головой. – Ясеку тринадцать. Ты поздравляешь его или себя?
– Отстань от меня, – говорю я тихо.
Я начинаю потеть, холодным потом, тот течет по загривку и по спине. Я успокаиваюсь, мысленно повторяя себе, что ведь знал: будет именно так. Собираю рукой волосы, связываю их резинкой в рахитичный хвостик. Выгляжу как поистрепавшийся, старый мальчишка.
– Значит, говоришь, через три месяца эти испанцы выезжают, – отзывается отец.
– Португальцы, – поправляет его Юстина.
– И что ты хочешь сделать за три месяца? – спрашивает он.
Я смотрю на Гжеся, который наблюдает за всем этим с явной веселостью, и отвечаю.
– Через три месяца нас тут уже не будет.
– А где ты будешь? На вокзале? – спрашивает мой отец.
– Мы можем уехать хоть сегодня, – информирую я.
Я смотрю только на отца. У него те же глаза, что и всегда. Я где-то читал, что глазное яблоко – единственная часть тела, которая в жизни человека остается неизменной, не растет и не уменьшается. Не стареет. Глаза отца – маленькие, грязные кусочки льда, закапанные гневом, смешанным с чем-то, что сперва, если его не знать, можно принять за тупость.
– Может, вы уже перестанете, – говорит Агата.
– Я просто хочу с ним поговорить. Это мой сын, – отец показывает на меня.
– Ну не знаю. Может, хотя бы в первый день оставишь его в покое? Не унижай сына перед его женой, – Агата показывает на Юстину. Говорит матовым, полусонным голосом.
Пусть валит. Мне не нужно ее заступничество.
– Просто посмотри на себя, – говорит отец, показывает на мои волосы, на мою рубаху, мои штаны. – Посмотри на себя и подумай. Я хочу тебе помочь.
– Мне не нужно, – говорю я тихо, горло перехватило.
– Ты должен понять, Миколай. Это последний шанс. Тебе тридцать два года, тридцать три.
Он в возрасте тридцати трех срал под себя, пьяный, на грязном топчане в подвале, потому что мать запрещала ему заходить в таком состоянии в дом. И я хочу это сказать, но с губ моих почему-то срывается кое-что совершенно другое, я просто спрашиваю его:
– Что тебе до этого?
– Ну, с сегодняшнего дня – кое-что, – говорит он, сплетая руки на груди.
– Ладно, нахер, успокойся уже, – Гжесь снова встает и идет на кухню.
– Я не с тобой говорю. Я с ним говорю. С тобой поговорим в другой раз, – бросает в его сторону отец.
– Мы возвращаемся, – я встаю со стула, отодвигая его так резко, что тот едва не переворачивается. Сердце у меня колотится так, будто желает вырваться наружу сквозь ребра. Сваливаем. Всем покеда. Пусть даже в канаву. Я же знал, что так случится. Это ведь было настолько очевидно.
Юстина изображает спокойствие. Смотрит то на меня, то на отца. Она принимала это в расчет. У меня умная жена.
– Я говорил: вы мне не мешаете, – говорит отец.
Агата тоже встает.
– Мы возвращаемся. Юстина, пойдем. Мы уезжаем отсюда, – у меня голос, словно я получил кулаком в гортань, проглотил наждачную бумагу.
– Может, успокоимся? Может, мы все успокоимся, а? Уж если мы закончили вступление, все вывалили и можно… – начинает она говорить, но вдруг слышен стук во входную дверь. Резкий, и быстрый, и громкий. Агата смотрит то на нас, то на дверь.
– Ты кого-то ждешь? – спрашивает отца Агата, уже из коридора.
Снова стук, резкий.
– Ну ведь, сука, есть звонок, – отвечает отец и наконец поворачивается к двери. Когда встает со стула, в комнате что-то сдвигается, начинается легкий переполох, тени на миг меняются местами.
Янек отодвигает стул, встает, Йоася тоже хочет встать, отодвигает от себя тарелку, с которой исчезло куда как немного.
– Ты останешься сидеть, пока не съешь, – говорит мой отец. Йоася вздыхает и снова всаживает вилку в давленый картофель.
– Чего так молотить? – спрашивает отец и подходит к двери.
– Садись, Миколай. Да сядь же, ну. Спокойно, – говорит мне Агата. Я, наконец, сажусь. Касаюсь спины Юстины, всовываю руку под рубаху и свитер. Они мокрые и холодные, как мой затылок.
– Прости, – говорю ей. Она качает головой: не за что.
Гжесь возвращается с кухни. Держит в руке бутылку водки и две рюмки. Садится.
Отец позволяет тому, кто стоит за дверью, постучать снова, а потом – открывает. За дверью стоит женщина, которой я не узнаю. Ей лет пятьдесят, крашеные белые волосы до шеи, длинное пальто, яркий макияж; я вижу, как она трясется, держась за деревянные перила, при виде отца – отступает на шаг, но он уступает ей место, дает знак, чтобы она вошла. Агата выбегает из кухни и подскакивает к женщине, принимается стягивать с нее пальто.
– Нет, я сама, – говорит женщина. – Я сама, Агатушка.
Юстина внимательно смотрит на нее и резко встает: словно продолжи она сидеть – оскорбила бы этим пришедшую. Выходит в коридор.
– День добрый, – говорит женщине.
– У нас есть звонок, Эва, – говорит мой отец.
– Есть, но что-то он не работает, – отвечает женщина.
– Это моя невестка, – мой отец машет на Юстину.
Женщина вообще не обращает на ту внимания. Она на нервах. Совсем недавно плакала, и плакала долго. Глаза припухшие, окруженные галактикой черных пятнышек туши; лицо покрыто твердой скорлупой из пудры и крема. Скорлупа эта растрескалась из-за того, что наверняка случилось буквально минуту назад.
– Так, может, я сделаю кофе? – предлагает Юстина.
– Сиди спокойно, – отвечает Агата.
– Мне тоже нужно присесть, – говорит женщина.
Агата медленно ведет женщину к стулу у стола. А женщина с каждым медленным шагом вздыхает, и только теперь я ее узнаю: в последний раз видел ее лет десять назад. За это время она сильно расплылась, сгорбилась, ее пригнуло к земле. Чувствуется, что она больна, чем именно не понятно, но – точно больна; запах, кислый, чуть тошнотворный, пробивается сквозь сотни кремов, которые она на себя наложила. Она увешана золотыми цепочками, втиснута в пастельный жакет и рубаху с воланами, выглядит так, словно только что вернулась со свадьбы.
– Садись, – говорит Агата и ненадолго выходит на кухню.
Женщина выполняет приказ, потом наклоняется ко мне через стол.
– Добрый день, Миколай, – говорит.
Я киваю:
– Добрый день, пани Эва.
