Иринка-Снежинка
Виктория Балашова
Это настоящая рождественская история, произошедшая в 19 веке с десятилетней девочкой Иринкой. Ее мама – англичанка. Она умерла, оставив Иринку на попечение своей сестры, которая не очень хорошо обращается с девочкой. Неожиданно Иринка узнает, что ее русский папа жив. Но живет он далеко от Лондона, в Москве. И как бы туда добраться, ведь путешествовать девочке одной через всю Европу нельзя! Да и как потом найти отца в Москве, если все, что у тебя есть, – это фамильное обручальное кольцо, которое он подарил когда-то маме…
Бонусом к этой рождественской истории являются еще два рассказа про Степана Аркадьевича: миниатюра "В ресторации" и мистический рассказ "Президент". Это отдельные истории, не связанные друг с другом хронологически и по сюжету.
Виктория Балашова
Иринка-Снежинка
Иринка-Снежинка
Глава 1. Англия, замок Алтроп
– Айрин!!! – эхом прокатилось по замку, достигло ее комнаты и застряло там, наконец отыскав ту, к которой взывали.
Английский вариант своего имени Иринка не любила, пожалуй, с той же силой, что тетушку, кузена и замок. Когда бабушка была еще жива, она постоянно повторяла:
– Надо стараться любить всех людей, – потом вздыхала и добавляла: – Пусть многие этого не заслуживают, но только любовь может спасти наши души.
Иринка в свои десять лет до конца не понимала бабушкиных слов. Порасспросить ее до того, как два года назад бабуля улетела на небеса, девочка не догадалась – она тогда всех любила. А вот сейчас ее старания полюбить тетю Гвендолен и кузена Элджернона приводили к плачевному результату, и потому спросить бабулечку, так ли важно это сделать и нельзя ли спасти душу как-то иначе, представлялось Иринке крайне необходимой, но совершенно невозможной задачей.
– Айрин!!! – голос леди Брэкнелл звенел от злости, и, казалось, все портреты в замке укоризненно посмотрели на Иринку, сурово грозя ей пальцем.
Перекатившись с мысочков на пяточки, Иринка опустила руки, отошла от высокого зеркала и понуро направилась к лестнице, которая вела на первый этаж. Темный коридор, не освященный ни единой свечкой, пугал, а портреты предков, висевшие на стенах, злобно щурились и словно все сговорились напугать Иринку до смерти. Тетушка Гвендолен экономила на всем, включая свечи. Ее скупость не знала границ: и летом, и зимой в замке было холодно, как в склепе, а свечи скудно освещали темными вечерами лишь огромную столовую. Хорошо еще Иринкина комната располагалась на втором этаже. Высокие деревья не заслоняли окон, от которых, конечно, зимой веяло холодом, но зато они пропускали свет, позволяя летом не спать допоздна.
Иринка всегда шла вниз осторожно. Она прикрывала за собой дверь в комнату и двигалась к лестнице. Портреты внимательно за ней следили: чуть что, гаркнут страшное на ухо, поминай как звали. «Поминайкакзвали» – тоже было бабушкиным выражением. Иринка не понимала, куда попадет, но попасть в «поминайкакзвали» не хотелось! И сейчас английские родственники по дедушкиной линии внимательно следили за ней, только что шеи не вытягивали. Иринка подняла полы длинного платья, постаралась придать лицу максимально серьезное выражение и двинулась вниз, полностью игнорируя взгляды великих сородичей.
– Ну наконец-то! Дошла! Соизволила! – тетя Гвендолен стояла в холле, уперев руки в боки, отчего ее фигура приобрела совсем уж нелепый вид: тяжелая шерстяная юбка с несколькими нижними юбками топорщилась во все стороны, а широкие рукава расширяли плечи тети влево и вправо.
Иринка постаралась не засмеяться. Она опустила голову еще ниже, считая крутые ступеньки, что помогало выглядеть сосредоточенной и важной леди. «Леди не пристало улыбаться, а тем паче, хохотать», – учила тетушка, и сейчас явно не следовало отступать от этого правила.
– Итак, сегодня ужин раньше, но ты не соизволила спуститься вовремя! – прогрохотал голос тети Гвендолен. – Я знаю, ты читаешь мосье Пушкин и танцуешь перед зеркалом! Твое воспитание никуда не годится! Мосье Пушкин, – тетушка упорно делала ударение на последнем слоге, а Иринка не осмеливалась ее поправить, – это не есть лучший образец поэзии для юной девы! Читать следует Овидия. На латыни. Русский язык – не для высшего общества Великой Британии! Твой томик мосье Пушкин отправился в камин! – тетя гордо вскинула подбородок. – Изволь идти к столу, Айрин!
Тут-то Иринка и почувствовала, как ее пальцы разжимаются, и юбка опадает на пол. Все, что у нее осталось от бабушки и мамы, – это старый, потрепанный томик «мосье Пушкин», маленькая иконка в старинном окладе и мамино обручальное кольцо. Когда Иринке исполнилось восемь, мама неожиданно умерла, не пережив сильнейшей простуды, которая изводила ее несколько месяцев. Сначала они остались с бабушкой вдвоем и даже строили планы на жизнь. Бабуля надумала продать их дом, а купить поменьше, но в Лондоне. Она занималась с Иринкой русским языком, а три раза в неделю к девочке приходил учитель, чтобы преподавать ей другие науки. Бабушка родом была из далекой России, откуда ее увез дед – английский граф Алтроп.
– Мне жаль было покидать Санкт-Петербург, – рассказывала бабушка внучке, – но твой дед недаром слыл красавцем и весьма напористым мужчиной. В Россию приезжал по торговым делам. Как увидел меня на балу, так пропал! – тут бабуля начинала улыбаться и кокетливо махать в сторону Иринки веером. – Разговаривали мы кое-как! Он на английском, я – на французском. Эдвард, конечно, немного говорил по-русски, но так забавно, так плохо! Правда, я на английском вообще не говорила. Нас не принято было учить английскому, а тут такой пассаж, – бабушка смеялась, качая головой из стороны в сторону, словно удивляясь себе той, молодой девушке, не знавшей английского языка.
Обеих дочерей сызмальства бабушка обучала русскому языку. И не просто обучала, она с ними практически постоянно говорила на своем родном языке. Однако Гвендолен русский ненавидела. Она принципиально отвечала матери по-английски, и через некоторое время бабушка бросила попытки приучить старшую дочь к языку своих предков. А вот Иринкина мама с раннего детства начала сразу говорить на двух языках.
– Когда нас собиралось трое в комнате: твой дед, твоя мама и я, то смеялись мы постоянно! – делилась бабушка. – Мы говорили на страшной смеси английского и русского, а Эдвард специально подтрунивал над нами, делая вид, что ничегошеньки не понимает. А ведь понимал он почти все после стольких-то лет проживания со мной под одной крышей, другое дело, разговаривать ему было сложно.
К великому сожалению, веселого деда Иринка не застала в живых.
– Поехал он в далекую Индию. На большом корабле, – тут бабушка заметно грустнела и начинала часто вздыхать. – В океане случился страшный шторм, какого не видывали даже старожилы. Все, Ирочка, погибли. Улетели на небеса.
Потом улетела на небеса мама, а после и бабуля, оставив Иринку на попечении старшей дочери. Мама всегда называла Иринку Снежинкой, потому что девочка любила перебегать из комнаты в комнату быстро, едва касаясь ножками пола, а волосенки у нее были светлые – вовсе не рыжие, как у деда, тети и кузена.
– Ты Снежинка моя, – говорила ласково мама. – Иринка-Снежинка. Беленькое мое, искристое чудо.
Всего на одной открытке, привезенной когда-то мамой из России, был изображен снег: летят санки по снегу, вокруг те самые снежинки, а в санках тех красивая леди с тремя смеющимися детишками. Зимой в Англии Иринка ни разу за свою небольшую жизнь снега не видела. Становилось холодно, сколько ни топи замок. За окнами часто стучал дождь, тучи покрывали небо, а Иринка куталась в шерстяные пледы, глядя на Рождественскую открытку и жалела, что вокруг не белым-бело, а темным-темно.
Папу Иринка не знала. Он улетел на небеса первым. Точнее, до него улетел дедушка Эдвард, а вслед уж и папа. Папа тоже был русским, как бабушка. То есть, не как мама – наполовину, а совсем даже полностью. О папе говорили кратко:
– Приехала я, Иринка, с тобой в Англию навестить родных, а папа твой умер. Уже и не вернулась я обратно в Россию, – скупо описывала мама случившееся.
Иринка не настаивала на более подробном рассказе. Но вот теперь, как и с бабушкиными советами про любовь ко всем людям и «поминайкакзвали», интересно, что с папой случилось, а не спросишь.
– Айрин, ты меня слушаешь?! – голос тети ворвался бурей в головку девочки, и она тут же представила деда Эдварда, которого точно такое накрыло в далеком океане.
Иринка кивнула и, бесстрашно посмотрев «буре» в лицо, спросила:
– Зачем вы сожгли Пушкин? Это память о бабушке и маме, – слезы хотели начать литься из глаз, но Иринка не стала моргать, решив не показывать тете Гвендолен своей слабости.
– Так ты была наказана! У нас гости, а потому – ранний ужин. Ты забыла и была наказана. Элджи был так любезен, что нашел мосье Пушкин.
Тут из-за угла гостиной показалась рыжая голова кузена. Элджернон показал Иринке язык и скрылся.
– Быстро за стол! – скомандовала тетя, повернулась к девочке спиной и направилась в комнату.
Иринка вынула платок из рукава платья. Она промокнула глаза, часто-часто заморгав. Ее ждали, пришлось выйти к гостям. Иринка появилась в проеме гостиной, готовая извиниться за опоздание, но ее никто не заметил. Она аккуратно присела на краешек дивана в ожидании команды тети пройти к столу. Ужин, благо, длился недолго: гости засобирались обратно домой, не выказывая желания задерживаться дольше.
– Я вам пишу, чегожеболе, – пробравшись мимо злобных портретов к себе, Иринка встала перед зеркалом и начала вспоминать стихотворение. В который раз она пожалела, что не у кого спросить значение подзабытых слов. Хотя, может, она их и не знала раньше, может, маленьким не приходится сталкиваться с «поминайкакзвали» и «чегожеболе».
Расправив юбку и выпрямив спину, Иринка продолжила:
– Чегожеямогу, – в одно слово старательно выговорила она, – еще сказат. Тепер знат вашейволе меня презреньем наказат!
Все гласные буквы Иринка произносила твердо, а «знать» и «сказать» оказались без мягкого знака на конце. Поправить девочку было некому. Она сама понимала, что язык забывается, несмотря на все ее старания. Пока мосье Пушкин не сожгли, Иринка читала кое-как, по складам стихотворения и даже перерисовывала из книги буквы, а то и целые слова. «Теперь я точно забуду все!» – неожиданно силы оставили ее. Иринка медленно опустилась на стул и заплакала.
– Чегожеямогу, сказат, сказат… – она горько всхлипывала, а слезы капали на чистый лист бумаги, где утром девочка только и успела вывести «Онегин».
Глава 2. Москва, особняк Вяземских
Светало. Степан Аркадьевич при помощи Пафнутия стянул с себя фрак, а дальше так и рухнул на шелковые простыни в штанах и рубашке. Уж после верный Пафнутий снял с барина кожаные, дорогие туфли. Остальное не решился – громкий храп указывал на то, что Степан Аркадьевич погрузился в глубокий сон, и тревожить его было не гоже.
– Ох, барин, жениться бы вам, – вздохнул седовласый Пафнутий, знавший Степана Аркадьевича еще шаловливым карапузом. Он прошел к окнам, раздвинул тяжелые портьеры и глянул на улицу.
В пять утра булочники уже начали развозить свежий хлеб, сдобу, и запах доносился даже до второго этажа, заставив Пафнутия сглотнуть набежавшую слюну. Мальчишки забирали стопки газет у старшего и разбегались стайками во все концы. Пролетка резво промчалась мимо, видимо, возвращая домой такого же непутевого барина, как и его Степан Аркадьевич, а может и даму-вдовицу, искавшую себе в светских салонах нового мужа. Пафнутий вздохнул, смахнул фартуком с подоконника пылинку и пошел вниз, на кухню, где ожидал утешить себя маковой булкой со стаканом теплого молока.
Перед глазами Степана Аркадьевича предстал потолок с амурами. Амуры немного поплыли в сторону, но позже вернусь на место, позволив Степану сесть на кровати и оценить собственное состояние. Оно оставляло желать лучшего. Голова кружилась, желудок неприятно скручивало, а главное, на душе, как водится после чрезмерных возлияний, яростно скребли кошки.
– Да что б я еще раз поехал к графине Зябликовой, – Степан потряс головой, от чего та закружилась сильнее, и перед глазами заплясали черные точки.
Вторую неделю Степан Аркадьевич исправно посещал суаре графини, вернувшейся в Москву из Парижа. Когда Пафнутий вежливо поинтересовался у барина, что такое суаре, Степан помнится ответил просто:
– Сие, друг мой, ужин, на который зовут гостей.
– Почему же вы, барин, приезжаете под утро? – спросил въедливый Пафнутий.
– Видишь ли, – Степан чуть задумался: а ведь и правда, почему «суаре», если тянется до утра. – Пожалуй, сие же «матине»[1 - Суаре – от французского слова «суар», что означает «вечер», а матине – от французского слова «матан», что означает «утро»]. Но начинается вечером, эх, – так выходит, что начинается ужин с вечеру. А уж после сидим за беседами, графиня Зябликова подает настоящий французский коньяк. Вот и клубника пошла – она клубнику подает. Люди, которые не смогли поспеть к ужину, подъезжают на коньяк. Многие интересуются Парижами, знаешь ли, хотят услышать последние новости.
На самом деле, большинство посещавших графиню и сами бывали в Париже и вполне могли себе позволить повторный визит. Однако московские сплетни, досужие разговоры плести следовало умело, можно сказать, филигранно. Одно дело, сказать: «Я видел, в Парижах едывают лягушек». Совсем другое, сослаться на графиню Зябликову, которая лично видала, как сам русский царь их ел на приеме, а уж затем велел и собственному повару приготовить точно также – по изысканному французскому рецепту.
– Нешто сам российский царь ест, прости Господи, этих тварей, что квакают без удержу, как кума Авдотья. Ни слова не разбери, а шуму и гвалту, будто на базар пошел, – удивление на лице Пафнутия было неподдельным, и Степан Аркадьевич, даже вспоминая, засмеялся в голос, представив Пафнутьев шок от услышанного.
– Мало того, что лягушек, так еще и улиток, – решил совсем сразить своего верного слугу Степан. – С чесночком, маслицем, да укропчиком. И потом, Пафнутий, а свататься как? К графине Зябликовой на суаре возят девушек на выданье. Они, конечно, долго не засиживаются. Но для смотрин долго и не надо.
Тут промашка вышла – Степан Аркадьевич вспомнил, чем закончился разговор про суаре графини и пожалел, что упомянул смотрины. Пафнутий, в отличие от лягушек, тему невест на выданье ухватил сноровисто и мгновенно помянул барину холостятский статус. Мол, пора, барин, жениться. Тогда и суаре ваши станут за ненадобностью: будете, мол, сидеть при жене и детишках.
Тридцать третий год пошел Степану Аркадьевичу, а так и слыл он знатным холостяком. Была у него тайна, которую хранил он заветно, никому не выдавая. Даже Пафнутию. Хотя, может, и стоило, забыть про былое, да жениться на одной из девушек, что образованы славно, но скромны, лицом недурны, в меру начитаны. Но Степан все ждал чуда, любви безмерной, а ничего такого не случалось…
– Встали-с, Степан Аркадьевич? Изволите завтракать? Нынче у немца в кондитерской замечательные вышли маковые булки, – Пафнутий вошел в комнату и встал у двери, взирая на барина безвинным взглядом, не ведавшего греха человека.
Пришлось задуматься. Степан осознавал, что есть хочет, но вот от слов «маковая булка» начало крутить желудок. Во время суаре графиня Зябликова любила смешивать несмешиваемое: борщ, красную икру, пресловутых лягушек с улитками, воздушные безе и прочие изыски. Борщ почему-то у нее считался обязательным блюдом, хотя уж лучше бы просто лягушек, щедро сдобренных чесноком, чем борщ. Как-то с шампанским борщ в который раз сочетался у Степана Аркадьевича плохо. Осознав бытие, он все-таки решился чего-нибудь откушать.
– Неси, любезный Пафнутий, огурцов свежего посолу. Картошки пусть любезная твоя Марфушка наварит. Пирожки, если остались. Невмоготу уж заморского есть. Чего там напек немец в своей кондитерской, сегодня не по мне будет.
Пафнутий, надо сказать, радостно, поспешил вниз на кухню отдавать распоряжения. Но по дороге в который раз подумал: «Жениться бы барину. Сейчас бы уж отобедывал».
Службу утреннюю Степан Аркадьевич, знамо дело, не впервой, пропустил. Когда пенял ему батюшка за то, всегда обещал исправиться, но суаре не позволяли встать вовремя. Сейчас, когда уж пора бы обедать, а не завтракать, Степан опять вспомнил об обещании, данном батюшке. Отец Михаил, несмотря на седины, оставался энергичным и бодрым человеком, а потому не наблюдая своего крестника в церкви по несколько дней кряду, сам лично отправлялся к нему домой. Тут уж Степану Аркадьевичу доставалось по первое число, словно ему было не за тридцать, а тринадцать годков.
Не успел Степан Аркадьевич отведать огурцов с картошкой, как точно в согласии с его мыслями, внизу раздался звон колокольчика.
– Эх, барин, отец Михаил пришел! – Пафнутий успел вбежать в комнату быстрее батюшки, перепрыгивая порой через две ступеньки, забыв про свои преклонные года.
Степан Аркадьевич отряхнул крошки со штанин и встал с кресла. Он быстро оглядел спальню, в которой обычно ел, не утруждая Пафнутия накрывать в гостиной. Вид открывался не самый благостный: постель не прибрана, на стуле висит халат, возле окна валяются книжки, которые дарила графиня Зябликова. Читать их Степан Аркадьевич не стал – поэзия сына графини, исполненная витиеватых слов, замысловатых выражений, но совершенно лишенная смысла, его не занимала.
– Пафнутий, веди батюшку в гостиную. Сюда не годится!
Пафнутий кивнул и бросился вниз по лестнице встречать отца Михаила, которого пока задерживала разговорами Марфушка. Степан же Аркадьевич подошел к рукомойнику, брызнул на лицо воды, причесал непослушные светлые вихры. Затем без помощи Пафнутия быстро скинул вчерашнюю рубашку и надел свежую.
– Хоть так, – констатировал он, глянув на свое отражение в зеркало, и отправился встречать отца Михаила.
В гостиной Степан уселся в кресло и приготовился ждать гостя. Батюшка закончил разговор с Марфушкой, дав ей несколько наставлений, которые она, впрочем, и так могла получать ежедневно, так как службу посещала регулярно. Церковь, где служил отец Михаил, располагалась прямо напротив дома. Колокольный звон напоминал Марфушке родную деревню, откуда забрал ее Пафнутий замуж в город. Он так же разносился по округе, умиротворяя, заставляя застыть в благоговении к такому чуду. Любила Марфушка выйти в свободную минутку из господского дома и подойти к церкви. Постоит-постоит, да идет дальше. А если в тот момент выйдет отец Михаил, то обязательно благословит. И точно чудо случится – заладится тот день, все, как по маслу покатится.
Наконец, проводил Пафнутий батюшку наверх, к барину. Чуть дверь открылась, Степан Аркадьевич вскочил на ноги и слегка поклонился.
– Рад видеть, отец Михаил. Несказанно! Присаживайтесь, будьте добры. Пафнутий, чаю нам принеси, да тех маковых булок, что аж с утра обещал.
Напоминать о том, что барин сам от булок отказался, Пафнутий не стал и отправился на кухню, бросить в чайник черносмородинового листа – больно душист чай получался с ним. Дорогому гостю в самый раз. А за свежими булками пусть Васек сгоняет, чай до кондитерской Рудольфа Брауна рукой подать. Не успеешь оглянуться, прибежит сынок со свеженькими.
– Ну что, Степушка, не видно тебя опять, – беззлобно посетовал отец Михаил. – Пришлось тебя побеспокоить, узнать, не случилось ли чего.
– Простите, грешен, – искренне раскаялся Степан Аркадьевич. – Тут недавно графиня Зябликова пожаловала из Парижей. Все ужины устраивает. Не удобно отказать.
– Видал, – кивнул батюшка. – Захаживала она к нам. Пожертвования сделала. Щедра графиня, да, как стало нынче заведено, пытается деньгами за грехи расплачиваться. Я исповедоваться ей предложил, на службу прийти. Но она тоже вот на ужины ссылается. Некогда, мол. А следовало бы немного суеты поубавить. Суета от настоящей жизни отвлекает, от нашего предначертания.
– Эх, знать бы мне его, предначертание это, – Степан вздохнул, искренне попытавшись представить себе иную настоящую жизнь, чем та, которую вел обычно.
