– Дослушайте, почтенный брат, – прервал его ротмистр. – Дослушайте. Не успел я высказать это соображение, как услышал за спиной протяжный стон. Очень похожий на те стоны, что издавал отец мой, когда его мучили предсмертные боли… я вскочил в панике и обернулся – никого. Но я уверен, любезный брат… я совершенно уверен, что слышал этот стон! Конечно, ничего не сказал сыновьям, вернулся в библиотеку, и представляете – не могу отделаться от этих мыслей до сих пор… – Ротмистр помолчал секунду и внимательно посмотрел на проста: – Еще раз прошу прощения за долгий рассказ, но мне хотелось бы узнать, что почтенный брат мой думает по этому поводу. Неужели мой отец и вправду так скорбит об украденном перстне? И если это так, то… поверьте, я сделаю все, чтобы никогда больше не слышать этот ужасный, душераздирающий стон. Перетрясу хутор за хутором, если понадобится.
– Знаете ли вы, дорогой брат, что за сегодня мне уже второй раз приходится отвечать на вопрос, не тоскует ли покойный генерал об украденном перстне, столь любезном его сердцу? Выслушайте меня внимательно, а потом мы попробуем вместе обсудить все эти… как бы их назвать… все эти странности.
И прост рассказал, что произошло. Опасения оказались напрасными – ротмистр не отмахивался от разговоров о перстне, как обычно, но внимательнейшим образом его выслушал. Прост с удивлением заметил, что даже в этом горячем противнике насилия живет дух сыновей Лодброка[5 - Герой исландских саг, датский король Рагнар Лодброк (IX век), был казнен англичанами – его сбросили в яму с ядовитыми змеями. Сыновья с лихвой отомстили за смерть отца, захватили Юго-Восточную Англию и казнили мучительной казнью короля Эллу, виновного в смерти отца.]. Синими змейками вздулись вены на лбу, ротмистр сжал кулаки так, что побелели костяшки. Пастор впервые видел ротмистра в таком гневе.
Конечно, прост представил всю историю так, как она ему виделась: несчастный вор навлек на свою семью гнев Божий. Гнев Божий – вот и все. Гнев Божий никто пока не отменял. Прост нисколько не верил россказням умирающего про вмешательство покойного генерала.
Но ротмистр смотрел на дело по-иному. Теперь он уверился, что умерший отец не найдет покоя в могиле, пока перстень не вернется на место. Проклинал себя, что до того относился к этому делу, как он выразился, легкомысленно.
Прост, увидев, в какой ярости ротмистр, пожалел, что рассказал ему эту историю. Но, как говорят, слово не воробей – пришлось рассказать всю правду. Перстень у него отобрали.
К его удивлению, ротмистр воспринял эту новость едва ли не с удовлетворением.
– И очень хорошо! – зарычал Лёвеншёльд. – Прекрасно! Значит, один вор еще гуляет на свободе, такой же мерзавец. С родителями разобрался покойный отец, а с этим негодяем разберусь я. Теперь моя очередь.
Просту стало не по себе – в голосе ротмистра не было ни нотки милосердия и понимания. Не дай Бог, прикажет засечь Ингильберта до смерти или задушит собственными руками.
– Я посчитал своим долгом довести до вашего сведения признания умирающего хуторянина. Надеюсь, любезный брат не предпримет никаких поспешных мер. В конце концов, это дело полиции. Я сейчас направляюсь к исправнику. Заявлю, что меня ограбили.
– Брат волен поступать как ему угодно, – мрачно произнес ротмистр Лёвеншёльд. – Но я намерен взять это дело в свои руки.
Прост попрощался, покинул Хедебю и поспешил к исправнику, надеясь завершить дело до наступления вечера.
А ротмистр Лёвеншёльд созвал слуг и работников, рассказал, как и что, и спросил, согласны ли они помочь ему в поимке вора.
Ни один человек не отказался, все были рады оказать услугу хозяину. А заодно и покойному генералу.
Остаток вечера посвятили поискам и приведению в порядок всевозможного оружия: мушкетов, шпаг, кольев, кос и даже медвежьих рогатин.
VI
На следующий день очень рано, в четыре утра, в погоню за вором пустились человек пятнадцать, не меньше. Во главе с самим ротмистром. Никаких сомнений – их дело правое. К тому же все они служили еще при покойном генерале и были уверены: раз уж сам генерал взялся, уж кто-кто, а он-то обязательно доведет дело до конца. Так почему бы не помочь бывшему хозяину?
Не меньше мили пришлось им прошагать, прежде чем добрались до леса. Шли через долину с огородами и обменивались шутками, глядя на неказистые покосившиеся будки, где крестьяне держали свои лопаты и мотыги. На окруживших лощину холмах лепились большие деревни, в том числе и Ольсбю, где когда-то жил Борд Бордссон, пока генерал не спалил его дом.
Дальше начинался лес, густой, дерево к дереву. Он укрыл землю, как гигантская медвежья шкура, и конца ему не было, хотя и здесь чувствовалось присутствие человека. Иначе кто бы протоптал тропы к хижинам на летних выпасах и к углежогным ямам?
В лесу настроение сразу изменилось. Люди почувствовали себя охотниками. Не просто охотниками, а охотниками на крупную дичь. Разговоры и шутки прекратились, они даже шли крадучись, стараясь не наступать на сухие ветки. Время от времени кто-то останавливался, делал предупреждающий знак рукой и вглядывался в густой подлесок.
– Договоримся вот о чем, ребята, – сказал ротмистр. – Никто из вас не должен рисковать жизнью из-за этого негодяя. Предоставьте его мне. Только не дайте ему уйти.
Как бы не так! Охота возбуждает, а особенно охота на себе подобных. Людьми, вчера еще мирно грузившими сено на вешала[6 - Вешало – стеллаж для сушки сена, льна и т. д.], овладел охотничий азарт – во что бы то ни стало найти вора, этого мерзавца, этого осквернителя могил. Найти и показать, где раки зимуют.
Они вошли в сосновый бор. Здесь стояла торжественная тишина. Чешуйчатые оранжевые стволы устремлялись ввысь, как колонны в храме. Сквозь густые кроны с трудом пробивались дымные рассветные лучи. Под ногами пружинил бурый мох, усыпанный многолетним слоем сухой хвои.
– Тихо! – шепотом крикнул кто-то.
Между стволами пробирались трое. С носилками. А на носилках, наскоро сооруженных из связанных лыком сучьев, лежал четвертый.
Увидев вооруженных людей, они остановились. Ротмистр с его добровольной дружиной поспешили им навстречу. Лицо лежащего было прикрыто пышными ветками папоротника, но работники из Хедебю и так знали, кто это.
По спинам пробежал знобкий холодок.
Ни у кого, даже у самых завзятых скептиков, сомнений не было: он здесь. Генерал здесь. Ни тени его никак не обозначилось, ни ветерком могильным не пахнуло – но все понимали: он появился вместе с мрачной процессией. Стоит где-то рядом и указывает пальцем на покойника.
Тех троих, что несли носилки, все хорошо знали – порядочные и уважаемые люди. Эрик Иварссон, владелец большой усадьбы в Ольсбю, и его брат Ивар Иварссон, который так и не женился, жил у брата на отцовском хуторе. Оба уже в возрасте, а третий, помоложе, – усыновленный братьями Пауль Элиассон.
Хуторяне поставили носилки. Ротмистр подошел к ним пожать руку. Он никак не мог отвести глаз от листьев папоротника на лице усопшего.
– Кто это? Ингильберт Бордссон? – спросил он так, будто ему вовсе не хотелось слышать ответ.
– Да… – удивился Эрик Иварссон. – А как господин ротмистр догадался? По одежде?
– Нет, не по одежде. Еще чего! Я не видел его лет пять.
Все уставились на него с удивлением, в том числе и его люди. Их удивила не столько догадка ротмистра, сколько резкий тон обычно сдержанного и вежливого хозяина.
Ротмистр начал расспрашивать братьев. Где они нашли Ингильберта, и вообще, какого дьявола шатаются по лесу в такую рань? Иварссоны – люди уважаемые, зажиточные; никому не понравилось, что ротмистр разговаривает с ними в таком тоне.
Они отвечали неохотно и односложно, но постепенно все прояснилось.
Оказывается, накануне братья с приемным сыном пошли проведать своих работников на летних выпасах, отнести им муку и продукты. Переночевали и спозаранку отправились в обратный путь. Ивар Иварссон, бывший солдат, привычный к лесным переходам, немного обогнал спутников.
И вдруг увидел: человек на тропинке. Ивар не сразу его узнал. Утро-то совсем раннее, видимость так себе: ночная дымка еще не развеялась, но солнце уже встало, и в этом тумане, в зыбком розовом мареве поди угадай, кто там идет.
А путник, едва его увидел, в ужасе поднял руки, будто защищался. Ивар сделал еще пару шагов – и тут человек этот ни с того ни с сего упал на колени и отчаянно закричал: «Не подходи ближе!» Ивар решил, что перед ним бесноватый. Собрался было успокоить, но тот вскочил и побежал в лес. Далеко не убежал – через несколько шагов рухнул как подкошенный, а когда Ивар подошел, был уже мертв.
Только тогда он понял, кто это. Ингильберт, сын Борда Бордссона. Они раньше жили в Ольсбю, но потом их хутор сгорел, и они перебрались в хижину на лесном выпасе, а вскоре жена Борда утопилась.
Ивар никак не мог взять в толк, как это возможно – никто Ингильберта пальцем не тронул, а он ни с того ни с сего упал и умер. Потряс, похлопал по щекам – ничего не помогало.
Тут подоспели брат Эрик и Пауль Элиассон – те-то сразу сообразили, что Ингильберт мертв. Они и раньше видели мертвецов. Но, в отличие от Ивара, не видели Ингильберта живым – всего-то пять минут назад.
Ну что ж, умер – значит умер. Бывает. Разрыв сердца, наверное. Не оставлять же бывшего соседа в лесу. Наспех соорудили носилки и понесли покойника с собой.
Ротмистр выслушал рассказ Ивара Иварссона с мрачной миной. Скорее всего, так оно и было. Ингильберт явно собирался в далекий путь – котомка за спиной, крепкие башмаки. И короткая пика на носилках наверняка тоже его. Собрался в дальние страны продавать перстень, встретил Ивара и в рассветном тумане решил, что сам покойный генерал заступил ему дорогу. Да… почему бы нет? На Иваре была голубая солдатская шинель, и шляпа нахлобучена на каролинский манер. Расстояние, туман и угрызения совести – все сошлось. Решил, что перед ним генерал, и помер от испуга.
Все так, но ротмистр никак не мог успокоиться. Задушил бы Ингильберта собственными руками, но какой смысл душить мертвеца?
Он искал выход гневу и не находил.
Задним умом ротмистр понимал: его возбуждение может показаться, мягко говоря, странным. Самое время объяснить Иварссонам, что именно привело его и его работников в лес в такую рань.
– Я должен обыскать мертвеца, – сказал он твердо, закончив свой рассказ.
Вид у ротмистра был вызывающий. Казалось, он даже будет рад, если ему откажут. Но никто не возражал – наоборот, все трое сочли его просьбу вполне разумной и отошли в сторону, пока люди ротмистра шарили по карманам, в котомке и даже в башмаках.
Ротмистр внимательно наблюдал за поисками, и в какой-то момент ему показалось, что хуторяне обменялись насмешливыми взглядами. Будто заранее знали, что перстня у мертвого Ингильберта нет.
Так оно и вышло – прощупали каждый шов. Перстня не было.
И как бы вы поступили на месте ротмистра?
Думаю, так же. Он повернулся к хуторянам. А вслед за ним и работники. Куда делся перстень? Не оставил же его Ингильберт дома. Пустился в бега, а перстень оставил? Дураку ясно – взял с собой. И где он теперь, этот перстень?
Ингильберт умер от страха, потому что в Иваре ему померещился генерал, но теперь и ротмистр, и его работники ясно почувствовали: генерал где-то здесь. Стоит в толпе, холодный и невидимый, и молча указывает на троих хуторян – дескать, перстень у них.
А почему бы нет? Им, хуторянам, наверное, тоже пришло в голову посмотреть, что там у мертвого в карманах. Посмотрели – и нашли кольцо.
А может, и рассказ их – сплошная выдумка. Все было совсем по-другому. Они же бывшие односельчане Бордссона. Вполне могли случайно узнать, что сын собрался продавать перстень, встретили в лесу и убили, чтобы завладеть драгоценной вещицей.
Никаких повреждений на теле убитого не нашли, кроме кровоподтека на лбу. Братья Иварссоны объяснили: Ингильберт, падая, ударился головой о камень. Но удар этот с таким же успехом мог быть нанесен вон той сучковатой палкой, что у Пауля Элиассона в руке.
Ротмистра терзали сомнения. Ничего, кроме хорошего, он никогда про Иварссонов не слышал. Ему вовсе не хотелось думать, что эти добропорядочные люди причастны к убийству и краже.
Работники с грозным видом собрались вокруг хозяина – они-то были уверены и даже надеялись, что без потасовки дело не обойдется.
И тогда Эрик Иварссон сделал шаг вперед.
– Мы, – сказал он, – и брат мой, и я, и Пауль, который скоро станет моим зятем, – мы все прекрасно понимаем, что о нас думают ротмистр и его люди. Поэтому я настаиваю… в общем, мы с места не двинемся, пока нас не обыщут.
От такого предложения у ротмистра камень упал с души. Он даже начал возражать – ну что вы, здесь же все знают Иварссонов и их приемыша, никто и не думал подозревать таких достойных людей.
Но братья стояли на своем. Сами начали выворачивать карманы, сняли башмаки, потом куртки. Ротмистр махнул своему войску – мол, пускай, если они настаивают. Перстня не было, но в плетеном рюкзаке Ивара Иварссона обнаружился сафьяновый кисет.
– Это твой? – спросил ротмистр, обнаружив, что кисет пуст.
И дело бы на том и кончилось, если бы Ивар Иварссон подтвердил – да, мой. Но он спокойно покачал головой.
– Нет, кисет лежал на тропинке, там, где упал Ингильберт. Совсем рядом. Я поднял, да и кинул в рюкзак. Глядишь, пригодится. Новенький совсем.
– Как раз в таком кисете лежал перстень. – Ротмистр снова помрачнел, в голосе появились металлические нотки. – Я же рассказывал: прост, спасая свою жизнь, кинул Ингильберту сафьяновый кисет с перстнем. И думаю, именно этот самый кисет. Так что делать нечего, придется Иварссонам проследовать со мной к исправнику. Если они, конечно, не пожелают вернуть перстень добровольно.
Теперь кончилось терпение у хуторян.
– Ротмистр не вправе тащить нас куда-то, – сказал Эрик Иварссони резким движением поднял пику с носилок.
Брат и приемыш встали рядом, плечом к плечу.
Работники отшатнулись, чуть не сбив с ног ротмистра, – они не ожидали такого поворота. А ротмистр захохотал – наконец-то нашелся выход ярости, терзавшей его с вечера. Выхватил саблю, одним ударом перерубил пику пополам и вновь занес клинок. Но перерубленная пика так и осталась единственным боевым трофеем капитана кавалерии – на него бросились его же люди и отняли саблю. Сообразили, что до несчастья рукой подать. Мало ли что взбредет человеку в голову в такой ярости, потом сам же будет казниться.
И надо же, именно в это утро исправнику Карелиусу тоже вздумалось совершить лесную прогулку. Он появился в сопровождении помощника как раз в самый драматический момент.
Поиски перстня возобновили, учинили новый допрос, и в конце концов Эрик Иварссон, его брат Ивар и их приемный сын были арестованы по подозрению в убийстве и ограблении.
VII
Никто не станет отрицать – в те времена все было по-иному у нас в Вермланде. Не так, как теперь. Леса гуще, поля беднее, дворы больше, дома маленькие и тесные, дороги узкие и заросшие, не проехать. Двери низкие, пороги высокие, церкви невзрачные, богослужения долгие. Жизнь короткая и трудная. Но надо признать – даже при такой жизни никто не стал нытиком и занудой. Вермландцы – не тот народ.
Бывало, погубят посевы поздние заморозки, медведи и волки зарежут корову или овцу или, еще того хуже, дизентерия начнет косить детей. Все бывало. Но жители Вермланда не падали духом. Они держались до последнего. Если бы они не держались до последнего, мы, потомки, даже и не услышали бы о таком боевом племени – вермландцы.
Но, может, и боевой дух бы не помог, если б не Великий Утешитель. В каждой усадьбе, в каждой хижине, у богачей и бедняков, никогда не устающий и всегда готовый протянуть руку помощи Великий Утешитель.
Неужели вы подумали, что я говорю о чем-то возвышенном, величественном? К примеру, слово Божье, чистая совесть, счастье любви? Ну нет… Или вы решили, что речь идет о чем-то низменном и коварном? Скажем, о выпивке или об игре в кости? Да, кое-кто, возможно, мог этим утешиться. И утешался, но ненадолго: выпивка быстро сводила бедняг в могилу, как и сливочно-белые игральные кости, чье издевательское клацанье напоминает пляску скелетов на кладбище. Нет-нет, я имею в виду совсем не выпивку и не азартные игры. Я имею в виду совсем другое, будничное и привычное.
Огонь в очаге.
Огонь в очаге – вот Великий Утешитель! Огонь, неутомимо пылающий в долгие зимние вечера, огонь согревающий, огонь успокаивающий.
Это прямо удивительно, как украшает огонь даже самое убогое жилище! Тщательно сложенные дрова, сухие щепки, правильно поднесенная лучина – и начинает он свою веселую игру. То разгорится ярко, то сделает вид, что умирает, притворится кучей тлеющих углей. Дождется, пока хозяйка посмотрит с досадой на темнеющий малиновый скелет и встанет, кряхтя, за растопкой – и только тогда покажет язык из дальнего угла и ярко вспыхнет. Начнет разбрасывать искры, потрескивать, будто посмеивается над собравшимися погреться людьми. А если ему кажется, что в печь бросили сырое, сучковатое полено, он начинает изображать гнев, шипеть и плеваться. Тут уж весь дом наполняется едким дымом. Огонь будто выговаривает людям: неужели не могли припасти для меня что-то получше? А главная потеха начинается, когда хозяйка приносит чугунную треногу с котелком – займись-ка ты лучше стряпней, дружок. Тут-то огню раздолье – он делает вид, что и в самом деле собирается что-то приготовить, затевает пляску – смотрите, дескать, как я стараюсь! И старается, да. Еще как старается! Старается, чтобы ни один язычок пламени даже не лизнул закопченное брюшко котелка, и часами дразнит проголодавшихся хозяев.
Но разве в этом дело? Посмотрите, как вспыхивает он веселым блеском в глазах только что вернувшегося с мороза, озябшего, еще не отряхнувшего снег с тулупа хозяина! Огонь, как недремлющая звезда в ледяной ночи, – он указывает путь припозднившимся странникам. А рыси и волки стараются держаться подальше, потому что в их рысьем и волчьем мире огонь означает только одно: близость самого опасного и самого заклятого врага. Человека.
И не только, не только. Огонь умеет не только светить, греть и варить, не только шипеть, дымить и стрелять разноцветными искрами. Не знаю, как ему это удается, но огонь в очаге пробуждает в душе радость и желание жить и веселиться.
Подумайте сами – что есть человеческая душа, как не пылающий в печи огонь? Разве не так же, как призрачные языки пламени над корявыми дровами, возносится и танцует душа над доставшимся ей по случаю неказистым телом?
Язык пламени… Не зря люди придумали это выражение – язык пламени. Достаточно посидеть полчасика у пылающей печи, и вы начнете понимать этот язык.
– Душа человеческая, сестра моя, – говорит огонь на своем языке. – Разве ты не видишь, что мы с тобой – брат и сестра? Отчего же ты так печальна?
– Огонь, брат мой, – отвечает душа задумчиво. – Весь день я хлопотала по хозяйству, рубила дрова, готовила еду, стирала и прибиралась. У меня уже нет сил ни на что, кроме как сидеть и любоваться на твои игры.
– Да знаю я, знаю, – усмехается огонь пучком веселых искр. – Но ведь день-то кончился, настал вечер! Бери пример с меня – порхай, свети, грей, затевай веселые игры! А когда исчезнет мое тело, когда прогорят дрова, что ж, и я, как и ты, буду ждать, пока Хозяин подбросит новые и все начнется сначала. Не горюй!
И начинаются сказки, загадки, кто-то трогает струны из воловьих жил на видавшей виды скрипке, кто-то вырезает узоры на оглоблях, черенках лопат и мотыг, кто-то затевает игру в фанты. Оттаивают замерзшие тела, и мрак уже не кажется таким беспросветным. Что ж мне-то вам рассказывать? Вы и сами знаете, как домашний очаг возвращает людям желание жить. Жизнь есть жизнь. Бедная, трудная, но все-таки жизнь.
Но даже не игры и развлечения, нет… Главное – рассказы. О подвигах и приключениях. Рассказы эти были в радость и взрослым, и детям и никогда не кончались. Как могли они кончиться, эти рассказы, если чего-чего, а подвигов и приключений хватало, особенно в годы правления короля Карла. А как же еще? Герои среди героев – и он, и его славное войско. И рассказы о нем не утихали, даже когда закончилось его правление. Чаще всего так и случается: поговорят-поговорят и забудут; но с Карлом все наоборот: рассказы множились и множились, и давайте не кривить душой – эти рассказы, наверное, и есть самое лучшее его наследство.
Конечно, более всего в ходу были байки о самом короле, но не забывайте, что история наша происходила в Вермланде, а в Вермланде едва ли не чаще рассказывали о знаменитом генерале из Хедебю – его же почти все знали, многие видели, а некоторым даже посчастливилось с ним поговорить. Уж кого-кого, а своего генерала они могли описать с головы до пят.
А до чего силен был генерал! Гнул кочергу, как другие гнут вязальную спицу. Как-то ему довелось услышать, что в Свартшё живет знаменитый кузнец, великий мастер своего дела. Подковы его славились не только в Вермланде, но и по всей стране. Генерал, недолго думая, поскакал в Смедсбю и попросил Микеля – так звали знаменитого кузнеца – подковать его коня. Кузнец принес подкову – лучше не бывает. А генерал расхохотался.
– И это ты называешь железом? – спросил он и начал гнуть подкову, пока она не сломалась.
Кузнец побледнел.
– Все раковины в металле не угадаешь, – сказал он, стараясь скрыть смущение. – Бывает. Сейчас принесу другую.
Но и со второй та же история. Генерал и бровью не повел, только желваки слегка заиграли на скулах. Свел концы подковы вместе, как ножницы, и продолжал гнуть, пока в руках его не остались две половинки.
Тут кузнец заподозрил неладное.
– Тут, значит, вот что, – сказал он. – Либо ты сам король Карл, либо Большой Бенгт из Хедебю. Другого быть не может.
– А ты догадлив, Микель, – расхохотался генерал, заплатил за сломанные подковы, купил еще четыре и пустился в путь.
