– Закура? – окликнул Конэко, и женщина тут же подошла к нему. – Что будет с этими людьми?
– Они пожилые, мой господин, и им требуется больше опеки, чем людям в расцвете лет. Семьи из Дома Спокойствия сейчас раздумывают, у кого им будет лучше всего.
Конэко кивнул, продолжая присматриваться. Он видел мужчин и женщин – старых, сгорбленных, исхудавших, с поседевшими волосами. В этих людях не было той силы, которую нес в себе – тоже престарелый – отец мальчика.
– Где же им будет лучше?.. – прошептал мальчик. – Где?.. У нас! – внезапно принял он решение.
Закура взглянула на него с удивлением.
– Наш главный дом просто огромен! – продолжил свою мысль Конэко. – А сейчас, когда самураи уехали, освободилось много места! Там и разместим стариков! Тем более что многие из них старейшины сел, так что все равно им пришлось бы разговаривать с моим отцом. Зачем каждый день водить их через Пасть Кита, если они могут там поселиться постоянно? Да, мы забираем их с собой на главный остров!
– Да, конечно… господин! – ответила Закура и тут же отправила служанок за стариками.
Только тогда Конэко заметил, что одной из старушек помогает ребенок. Девочка. Волосы ее были растрепанными и грязными, а на бледном лице выделялись просто неестественно красные губы. Была ли это внучка бабки, которую она поддерживала? Или случайная спутница? Не важно, все равно она наверняка захочет остаться с родственницей или старшей подругой.
– Закура! – обратился он опять к служанке. – Девочку тоже!
– Она молодая, может отправляться к крестьянам, – ответила женщина.
– Нет! Старушка наверняка ее бабушка. Не станем разделять семей… тем более что это, возможно, последние члены своего рода. В случае проблем она сможет работать на кухне. Все понятно?
– Да господин, все будет так, как ты пожелаешь!
Конэко усмехнулся. Его слово в Доме Спокойствия тоже кое-что значило.
Вернулась госпожа Мэйко.
– Раненые под надежным присмотром, господин, – доложила она. – Мы можем возвращаться.
– Хорошо. Спасибо тебе за все, что ты делаешь. Наследнику даймё прилично говорить спасибо?
– А как ты сам считаешь, прилично?
– Да… – ответил удивленный мальчик. – Благодарность очень важна!
– Значит, ты поступаешь правильно, господин!
Конэко улыбнулся. «Мой отец правит силой и мудростью, – подумал он. – Я совсем не сильный… и не знаю, мудр ли я. Но буду по крайней мере добрым!»
Они тронулись вместе с самураями охраны. Повели стариков на главный остров.
Мышцы горели огнем, голова была тяжелой и болела так, что, казалось, череп вот-вот треснет от боли изнутри.
Кицунэ смертельно устал.
Прошло два дня с битвы в тумане, и шомиё в конце концов объявил привал. Лишь только приказ разнесся по колонне армии, люди мгновенно расслабились. Некоторые буквально рухнули, где стояли, или оперлись о ближайшие деревья.
Отдых стал возможен лишь потому, что им удалось достичь чащи, называемой Лесом Предков, и углубиться в нее. Некогда считалось, что именно сюда слетаются духи самураев, погибших на службе роду Нагата. И именно поэтому Кицунэ так сильно стремился дотянуть до этого места.
Во-первых, густая чаща обеспечивала укрытие от вражеских глаз. Во-вторых, воины свято верили, что в деревьях живут духи не только самураев прошлого, но и их товарищей, павших в недавней битве. Вся обида на безжалостно подгоняющего командира исчезла, когда солдаты поняли, что он ведет их именно в святой лес.
– Разведите небольшие костры, – приказал Кицунэ приближенным и командирам отрядов. – Перевяжите раненых, напоите коней… и отдохните. Дозоры выставить, но сменяться почаще!
– Есть, господин!
Офицеры разбежались по своим отрядам. С усталым командующим остался только Зашу. Лысый асигару долго смотрел на своего вождя и друга.
– Ты хочешь мне что-то сказать, солдат? – спросил Хаяи, высокомерно глядя ему в глаза. Секунду казалось, что оба схватятся за мечи и порубят друг друга на мелкие кусочки.
Но вместо этого оба расхохотались. Чуть истерично, как пьяные от самого лучшего сакэ.
– Хаяи, старый ты черт! – воскликнул воин. – Мне стоило догадаться, какой у тебя был план! Да чтоб тебя! Я должен перед тобой извиниться!
– Ты не верил мне, друг?
Зашу покрутил головой.
– Я всегда тебе верю… но я испугался, что от усталости ты совершаешь ошибку.
Кицунэ горько улыбнулся.
– План, о котором я говорил, будет выполнен, – сказал он. – Мы накроем Змей до того, как вести о разгроме их армии дойдут до главных сил… но нам самим тоже нужно отдохнуть… пополнить силы, душевные и физические.
Они ничего больше не сказали друг другу, да и сил на разговоры у них не было. Зашу ушел к своим бойцам, благодарным за то, что могут наконец отдохнуть. Да еще в этом месте, святом для каждого воина, что служит под флагами рода Нагата!
Тем временем Кицунэ достал меч, подозвал приближенного и приказал принести набор для чистки. Вода, влажные тряпки, смазка, наконец, точильный камень – все, что нужно, чтобы клинок отдохнул после битвы.
Если меч был душой воина, то Самэ но Киба хранил в себе души всех даймё клана Нагата. Клинок был наибольшей драгоценностью рода, так что, передавая его в руки Хаяи, господин Фукуро выразил наивысшее доверие своему шомиё.
«Тем более я должен заботиться о клинке», – думал Кицунэ, очищая вместе с приближенным оружие, приводя утомленный боем меч снова в идеальное состояние.
Когда они закончили, приближенный с уважением взглянул на блики на стали, на зубчатый хамон – линию закалки клинка. Ее наличие доказывало, что лезвие не просто острое, но и идеально выковано.
Шомиё поднял оружие, а затем медленным и полным уважения движением вложил его в ножны, которые, в свою очередь, поставил у ближайшей скалы вместе с остальными своими клинками комплекта дайсё.
И лишь тогда заметил, что, пока он выполнял ритуал чистки клинка, в лесу среди разбитых палаток, замаскированных костров и отдыхающих воинов неожиданно начался другой ритуал. Среди лесной темноты заблестели оранжевыми и зелеными огоньками капельки светлячков. Насекомые покинули свои убежища и, как каждую ночь, начали теперь кружить между деревьями и кустами. Проплывали над травой, между ветвями, а некоторые – прямо у лиц солдат, освещая их своим блеском. Лагерь внезапно затих, поскольку все свято верили в то, что именно в светлячках живут души бывших воинов клана Нагата, нашедшие приют в Лесу Предков.
И сейчас именно они вылетели в виде маленьких светлячков, чтобы увидеть тех, кто защищает клан сегодня, и пожелать им удачи. Внезапно в лесной темноте прошлое встретилось с настоящим – встретилось и уселось за совместный ужин, не зная, что же принесет их третий брат, будущее.
Наконец тишину прервал звук флейты. Мелодия была спокойной, полной грусти – но и скрытой силы, что готова ринуться вперед, если будет нужно. Это Кицунэ Хаяи, командующий армией клана Нагата, уселся на скалу и, окруженный парящими светлячками, наигрывал мелодию, столь милую старому господину Фукуро. Даймё не мог слышать ее сейчас, но солдаты были уверены – духи павших самураев донесут весть о ней старцу, когда тот наконец погрузится в вечный сон.
Так и прошла ночь в Лесу Предков. Ночь удивительная, волшебная, полная спокойствия и надежды. Ночь, что сняла с плеч воинов заботы, усталость и страх перед следующей битвой.
А новый день принес снова тревоги, гнев и страх.
Потому что на следующий день воины клана Нагата начали умирать.
Мужчина жалобно стонал, а его правая рука сильно распухла. Кожа приобрела нехороший трупный цвет, а из раны, полученной во время недавней битвы, сочились кровь и желтоватый гной.
Ему дали лечебные гранулки, натерли рану лекарственными маслами, но облегчения это не принесло. Правду сказать, многие из воинов после битвы умирали от полученных ран, Кицунэ прекрасно это понимал. Клинок не всегда убивал сразу, гораздо чаще приносил гибель с отсрочкой.
Но рана именно этого мужчины вначале вовсе не выглядела серьезной. Так, легкий надрез на плече, который даже не помешал ему закончить бой. Но сейчас края надрезанной кожи выглядели словно гниющая пасть демона.
– Это яд! – прошипел Кицунэ тихо; так, чтобы его не услышали стоящие рядом солдаты. Но слова командира услышал Зашу.
– Они отравили оружие, да, господин? – спросил он вполголоса.
Хаяи жестом пригласил его немного отойти. Стоны слышны были даже с большого расстояния. И они доносились отовсюду – каждый, кто получил даже ничтожную рану вражеским оружием, сейчас корчился в муках. Лес Предков, который ночью вслушивался в песню грусти и надежды, сейчас был полон мелодии агонии и боли.
– Сколько человек уже умерли? – спросил Хаяи.
– Десять только за ночь, а раненых у нас много, – ответил асигару. – Может быть, нам стоит…
– Вернуться? Никогда! – Кицунэ сжал кулаки. – Змеи именно на это и рассчитывают! Проклятые гады! Победа не далась нам легко… а сейчас и вообще может оказаться, что наш триумф обернется поражением!
– Потому я и призываю, господин… вернемся! Отправимся в Дом Спокойствия, там восстановим наши силы и тогда…
– И тогда Змеи будут стоять уже на другом берегу реки, готовясь к осаде. Сперва еще сожгут последние деревни, которые мы не сможем защитить, и тем оставят нас без припасов, тыла, продуктов, чтоб кормить войска, – а те, уставшие, не смогут противостоять нападению. Нет, Зашу, этому не бывать! Змеи прекрасно знают, что раненные их оружием сейчас умирают… и надеются отравить не только тела наши, но и сердца. Тем более мы должны двигаться к их позициям… ослабленные и усталые… но мы нанесем удар. Покажем, что тоже способны застать их врасплох!
Лысый воин не выглядел убежденным, но поклонился, принимая к сведению слова командующего и показывая, что подчиняется.
Кицунэ еще раз посмотрел на умирающего. Умирающего? Нет – уже мертвого воина. В каком-то смысле Хаяи ощутил облегчение от того, что мужчина больше уже не страдает. Он не хотел бы быть тем, кто прекратит его мучения.
– Собрать здоровых, – приказал он коротко. – Освободить раненых от страданий. Сформировать строй и по моему приказу выступать! Нам надо перебить еще много гадов.
Девочка взмахнула рукой, и брошенный ею плоский камешек трижды отскочил от поверхности воды идеальным блинчиком, а потом утонул в речном омуте. Он еще летел, а девочка уже бросила следующий камень. Тот так же отразился от поверхности, те же три раза, и, как и его предшественник, утонул.
Конэко смотрел на эту игру как завороженный.
Скрытый в зарослях бамбука, он полагал себя невидимым для играющей у реки чуть старшей его девочки. Чуть старшей? Скорее значительно старшей – девочка с карминовыми губами и бледной кожей могла быть и вдвое старше его!
И все же так же, как и он, она была ребенком. А быть ребенком означает иметь собственные детские развлечения.
Быстрое движение, очередной камень отскакивает от темной поверхности реки.
– Ты можешь выйти из этих кустов, – бросила она, – я тебя все равно вижу.
Конэко побледнел еще больше, широко распахнул глаза. Как она могла его увидеть? Бросая камешки, да еще и стоя к нему спиной? Он неохотно вышел из зарослей.
– Из… извиняюсь, – сказал он, кланяясь. Да, он был великим господином и наследником даймё, но отец учил его, что быть великим человеком – это не только занимать важное положение. «Если обидишь своего подданного, извинись перед ним так же смиренно, как если бы ты обидел своего суверена, – говорил отец. – Именно это смирение и отличает благородного даймё от низкого самовлюбленного феодала».
Девочка взглянула с удивлением, но в конце концов отложила очередной камешек и подошла к мальчику. Дотронулась до его руки, давая понять, что он может прервать поклон. Конэко выпрямился.
– Я не подсматривал… ну то есть я хотел посмотреть, как ты бросаешь, – сказал он. – Ты невероятно бросаешь!
Девочка усмехнулась.
– Ничего трудного. Меня бабушка научила, – ответила она.
– Бабушка?
– Да! – Что-то блеснуло в глазах девочки, но Конэко не понял, что это было. – Видел бы ты, как она бросает! – Девочка чуть поколебалась и добавила: – Ты ведь Конэко, да? Сын нашего доброго господина Фукуро? Наследник Дома Спокойствия?
Мальчик выпрямился.
– Да, это я, – признался он.
– А раз это ты, так чего ж ты скрывался в зарослях… как разбойник?
– Я… – он снова смутился, – не часто играю с другими детьми. Вообще с ними не провожу времени…
– Тебе отец запрещает, да?
– Да нет! Отец с удовольствием отправил бы меня к другим детям. Дело в том, что…
– Говори! Мне можешь сказать!
Конэко внезапно исполнился какой-то необычной уверенности в себе. Слова девочки придали ему смелости.
– Это другие дети не хотят со мной играть, – признался он. – Им родители запрещают. Я… больной. Болею давно, с самого рождения, и родители деревенских детей боятся, что моя болезнь заразная. Вот и не пускают ко мне своих детей. Я играю один. Или учусь с госпожой Мэйко. Вот и все, – закончил он.
Теперь молчали оба. Тихонько шумела река, поток приносил отголоски издалека – где-то звенела режущая дерево пила, болтали у воды прачки, шлепая мокрой одеждой о камни.
– Я не боюсь твоей болезни, – гордо сказала наконец девочка.
– Нет?! – спросил потрясенный Конэко.
– Ни капельки! Если очень хочешь, я могу играть с тобой… Научу тебя делать блинчики.
– Блинчики? Мне иногда готовят их в кухне, но много нельзя…
– Да нет, глупый! Так называется игра, когда кидаешь камни.
– А-а!
– Я научу тебя, вот возьми вон тот камешек. Не этот, вон тот, плоский такой! Возьми его в ладонь, обхвати пальцами, как будто ты указательным и большим пальцем хочешь обхватить плошку с чаем, да, вот так, правильно!
– Девочка?
– Да?
Конэко взглянул на нее.
