Юлия Резник "Непохожие"

– А что я? Имею право! Это и моя квартира, если вы забыли. Что хочу, то и делаю. Понятно?

– И по комнатам чужим шастать?! – весело щурит глаза Василий Александрович. Я открываю рот и, всё ещё не веря, что это возможно, пялюсь, как дура, на Дашку. Та идёт некрасивыми бордовыми пятнами, с потрохами выдавая себя.

– В смысле? Ты что, впустила ко мне какого-то левого мужика? – я перехожу на тихий свистящий шёпот и делаю шаг вперед. Дашка трусливо пятится. Что, в общем-то, правильно, учитывая, как сильно у меня чешутся руки.

В этом месте, наверное, стоит отметить, что у нас с соседями всё же довольно доверительные отношения. По крайней мере, были до этих пор. В шкатулке под замком хранятся запасные ключи от каждой комнаты. Дом действительно старый. Случиться может всё что угодно. Проводка там загорится, или труба прорвётся… Именно поэтому мы решили, что будет правильно, если у каждого жильца будет доступ ко всем помещениям.

– Эй! Ты чего?! Он даже не заходил! Просто заглянул, и всё. Тебе что, жалко?!

– Просто… заглянул?! Ну, да это всё меняет! – саркастически фыркаю я, в то время как остальные жильцы реагируют на ситуацию далеко не так остро. Димка, вон, вообще зубы сушит, обращаясь к кому-то за моей спиной:

– Спорим, что до поножовщины не дойдёт? Ставлю пятихатку!

Я резко оборачиваюсь, готовая поставить зарвавшегося мальчишку на место. Но взгляд застывает на собственном отражении в мутном от времени зеркале, что висит здесь, кажется, не один век. М-да… Сейчас я мало похожу на ту женщину, которой хочу себя видеть. Красиво уложенные к съёмке волосы поникли от жары и запредельной влажности: начёс уныло накренился на один бок, чёлка налипла на лоб, а лицо и вовсе перекосило от ярости. Ужасно! Делаю глубокий вдох. Спокойствие, Нелли, только спокойствие! Ты же приличная интеллигентная женщина, а не потенциальный герой очередного выпуска Дежурной части… Соберись! Где твои манеры? Ты же светский хроникёр, чтоб тебя!

– Дим, перестань. Тут не до веселья, – пока я по крупицам возвращаю себе контроль, за меня вступается библиотекарша. А мне от этого, знаете ли, не легче. Даже её самообладание бесит!

– Нет, я не пойму, меня одну волнует то, что кто-то приводит в наш дом каких-то мужиков с улицы? Ну? – завожусь я. – Чего вы молчите?

– А что изменится, если мы станем волосы на себе рвать? – разводит руками Армен. – Ну, было и было.

Его южный мягкий говор журчит, как ручей, но тоже ни черта не успокаивает.

– И всё?! Пусть она дальше кого попало приводит?!

– И буду водить! Буду! Понятно?! Я хочу нормальной жизни. В нормальной квартире!

Я тоже! Проблема в том, что мы с Дашкой по-разному её себе представляем. Для меня жизнь в старинном особняке в самом сердце города означает принадлежность к высшему обществу. Престиж, будь он проклят! Понты, которые в моей жизни имеют большое значение. Я не могу от этого отказаться ради отдельной кухни три на три с половиной. И даже ради отдельной ванной не могу, хотя и очень страдаю, не имея возможности после долгого рабочего дня расслабиться в горячей воде. Отрываюсь в заграничных командировках. Хотя подчас так в них устаю, что и на это меня не хватает.

– Послушай, я же просила… Просто дай мне время, и я выкуплю твою комнату.

– И когда же это случится? – Дашка вновь воинственно подпирает бока, очень быстро забыв о том, как провинилась.

– Я не могу сказать точно. Через несколько лет.

– Исключено!

– Ну, тогда и ищи покупателя на свою долю! А ко мне водить никого не смей. Я не уступлю ни метра. Ясно?

Подстегиваемая яростью, я срываюсь с места, обхожу Василия Александровича по дуге и достаю ту самую шкатулку с ключами из дешманского шкафа, который купила взамен прекрасного дубового буфета, стоявшего здесь прежде. Вообще тот буфет спасся чудом. Его давно хотели выбросить, и не сделали этого лишь потому, что не могли сдвинуть махину с места. А мои грузчики как-то справились. Пустовало освободившееся место недолго. Я, как и обещала, на следующий же день установила новенький шкаф. Жильцы обрадовались функциональному ДСП-шному чуду. А я обрадовалась доставшемуся мне за бесценок антиквариату, который после реставрации поднялся в цене настолько, что стал довольно-таки неплохим вложением. А ещё буфет отлично вписался в мой до мелочей продуманный и воспроизведённый по архивным фотографиям интерьер.

– Всё! С меня хватит. Я забираю ключ.

– Истеричка! – комментирует моё решение Дашка, в целях безопасности отступая подальше.

– Называй меня как угодно. Главное, не забывай, что трое сособственников из семи не собираются избавляться от недвижимости в этом доме.

– Ты мне жизнь рушишь! – кричит Дашка.

– Тро-о-о-е-е, – напеваю я.

– Дед с бабкой скоро один чёрт помрут!

– А вот не надо нас хоронить! – возмущается Василий Александрович.

– Кого хоронить? Неужто Юлия Дмитриевна из двадцать второй преставилась? – из кухни, расположенной в конце коридора, выглядывает Серафима Аркадьевна. Корюшку она умудряется жарить в платье с белым кружевным воротничком, в серьгах с янтарём и причёской, которая, хоть её и не укладывали стилисты, сейчас выглядит определённо лучше моей.

– Чур тебя! Сегодня видел её на Мойке. Была наша милая Юлия Дмитриевна живей всех живых. Это нас с тобой, Симочка, Дашка хоронит…

– Ай, да ну вас всех! – психует та и прячется у себя, оглушительно хлопнув дверью. Свет мигает. В коридоре гаснет единственная рабочая лампочка. В наступившей тишине слышится, как шуршит, осыпаясь на пол, штукатурка. И тихий вздох Симочки:

– Пойдемте, что ли, есть, пока все живы.

– Да что нам будет? – оживляется вечно голодный Димка.

– Мало ли что? Дарья решительно настроена нас всех отсюда выжить. Глядишь, и по головам пойдёт.

– Ничего она не сделает. Если мы не захотим своё продать – никакой сделки не будет. Рычагов воздействия у неё на нас нет.

Кухня у нас, как говорится, чистенькая, но бедненькая. Сохранившаяся лепнина на потолках странным образом контрастирует с обшарпанными, выкрашенными уродливой зелёной краской панелями. Пол застелен каким-то жутким линолеумом, под которым, как я подозреваю, сохранилась аутентичная плитка. Газовые плиты и стиралки стоят вдоль двух стен. Над ними висят разномастные кухонные шкафчики разных эпох и оттенков. Есть тут и шикарная печь в изразцах, которую, слава богу, никто не успел снести. Я мечтаю, как в один прекрасный день всё отреставрирую… Вообще всё здесь отреставрирую и ка-а-ак заживу! Это будет прекрасно!

– А вот не скажи! Я таких историй наслушалась – закачаешься. Тут риелторы чёрные орудуют, – понизив тон, шепчет Симочка. Я обычно в посиделках на кухне не участвую, но тут уходить не спешу.

– Ну что они сделают? Всех нас поубивают?

– И такое было. Помнишь, Вась, что с Олимпиадой Григорьевной приключилось?

– И что же?

– У Олимпиады была большая квартира в доме на Кузнецкой. Потолки как у нас – больше четырёх метров, комнат пять или шесть. У неё отец, знаете ли, генерал. Вот и выделили…

– И?

– Захотел эту самую квартиру приобрести какой-то богатей. Олимпиада ни в какую. Как можно? Родовое гнездо! Тот ей какие деньги только не предлагал… Олимпиада – в отказ! И что же ты думаешь? Начинает она хиреть. Из цветущей женщины буквально за пару месяцев превращается в ссохшуюся старуху. Врачи только руками разводят. И тут Олипиада вспоминает, что все её беды начались после визита интернет-провайдера. Полезла она, значит, в эту коробку, а там…

– А там? – широко распахнув глаза, интересуется библиотекарша.

– А там какой-то пузырёк. Травили её потихоньку, вот что! Эти самые чёрные риелторы.

– Ужас какой. Не думаю, что сейчас это возможно, – взволнованно замечает библиотекарша.

– Такое, может, и невозможно, да, – соглашается Симочка. – Но людей можно выжить и по-другому.

– Например?

– Продаст, допустим, Дашка свою квартиру какому-нибудь наркоману. Он нас всех и выживет потихоньку…

– Какие-то это страшилки, – вздыхаю я, сладко, до хруста в костях, потягиваясь. Димка сидит, вовсю уплетая корюшку с молодой картошкой. Библиотекарша не ест, кутается в безобразную серую кофту, хотя на дворе лето. Холодно ей, что ли?

– Может, и страшилки. Но готовыми надо быть ко всему. Правда, Леночка?

Ах да, её зовут Леночка… Вот и всё, что я выношу из нашего разговора. Остальное время потеряно зря.

– Пойду приму душ, пока нет других желающих, – говорю я и спешно ретируюсь с кухни. Мои комнаты на контрасте с остальными выглядят царскими хоромами. В одной я оборудовала спальню, пожертвовав значительную площадь под гардеробную. В другой организовала гостиную и кабинет. С красотой этого пространства может конкурировать разве что вид, открывающийся из окон. Я обожаю сидеть на подоконнике с бокалом вина, подолгу вглядываясь в чёрную водную гладь канала. Жаль, сегодня у меня полно дел и совсем не до посиделок.

Я быстро моюсь, с наслаждением смывая с себя этот безумный день. Заказываю поесть, наливаю бокал вина (тут себе не отказываю) и усаживаюсь, наконец, за работу. В первую очередь отсматриваю отснятые фото, маркируя себе те, которым, как мне кажется, стоит дать ход. И ещё раз прослушиваю запись интервью на диктофоне. Морщусь в тех моментах, где сплоховала. Перематываю по несколько раз ответы Натальи. В душе поднимается муть. Я по себе знаю, как это – стать решающим козырем в разборках родителей. Вот почему во мне так откликается история моей героини. Я вижу в ней свою мать, которая тоже ничего не могла противопоставить отцу, живя с ним в закрытом военном городке, в котором он, что называется, был царём и богом.

И ведь я могу написать всё, как есть. Я даже сделаю это, но… Правда в том, что в нашем журнале просто не опубликуют подобный материал, не согласовав его со всеми потенциальным интересантами. Вот тебе и свободная журналистика.

Отбрасываю карандаш и ввожу в строку поисковика «Андрей Казак». Тут же всплывает миллион фотографий. Вот он ещё пока с женой на каком-то приёме в посольстве Израиля, вот они на сафари, в театре… А вот и «беременная» фотосессия, на которые обычно бабы силком затаскивают своих бедных и не совсем понимающих, что они здесь забыли, мужей. Правда, Казак не выглядит ни бедным, ни непонимающим. Говорю ж – ему смело можно переквалифицироваться в модели. Хотя внешне он и не совсем эталонный красавец, в нем есть какая-то совершенно уникальная животная привлекательность. Мы несколько раз пересекались на светских мероприятиях, и я хорошо помню, какое сильное впечатление он производит. И даже это… особенно это мне хорошо знакомо. Мой отец на людях тоже был совсем не таким, каким мы с мамой его видели дома.

Заканчиваю статью ближе к утру. У нас в офисе нет какого-то строгого графика, поэтому все подтягиваются ближе к обеду. Когда я прихожу, главный редактор уже на месте.

– Как съёмка? Юрка сказал, что все прошло неплохо.

– Угу. Текст я уже набросала. Глянешь? Там есть один спорный момент.

– Может, ближе к вечеру, если успею. Тут настоящий дурдом, – Лина обводит заваленный бумагами стол. Мне же, по-видимому, придётся запастись терпением. В конце концов, я только мечтаю занять её место. Главная здесь – она… Ей и командовать.

Иду к себе. Новый номер уже отдан в верстку, так что работы как таковой нет. Зато на вечер намечено две презентации, на которых мне следует быть. Я готовлюсь к этому. Быть красивой, модной и до чёрта востребованной – тоже труд. Только идиотки думают, будто это легко.

– Скукота. – На стол ложится распечатка с моим текстом. Поднимаю взгляд на главреда. – Но если Казак не зарежет концовку, считай, дело сделано.

– Думаешь, на это есть хоть один шанс? – скептически поджимаю губы.

– А ты попробуй. Других вариантов у нас нет. Мы не можем выпустить такую статью без его ведома. Это чревато.

– И что же мне делать?

– Позвони ему! Что ты как в первый раз?

Глава 3

Андрей

– А здесь мы установим балетный станок! – Мишель неуклюже подрыгивает и поворачивается вокруг себя, что, наверное, должно изобразить пируэт. У моей дочери ДЦП, но кто сказал, что это может помешать заняться балетом, когда она так этого хочет? – Ну что ты молчишь, папа! – негодует моя малышка. А после, оставив танцы, забирается ко мне на колени и, обхватив мои колючие щёки ладошками, заставляет на себя посмотреть. Один её глаз все ещё немного косит. Это довольно распространённое осложнение. Зато у неё прекрасная речь. И блестящие мозги.

– А что тут сказать? Когда ты уже всё решила, – рывком поднимаюсь с кресла, не выпуская Мишель из рук. Её хрупкое жилистое тельце напрягается, раскосые глаза наполняются хитрым блеском, она уже знает, что я задумал. Подбрасываю её высоко-высоко, чтобы оправдать ожидания дочери. Та звонко и ужасно заразительно хохочет.

– Папа! Я сейчас упаду! Упаду!!!

– Вот ещё! Привыкай. В балете знаешь, сколько поддержек!

– А это как?!

– Когда тебя партнер на руках таскает.

– И подбрасывает?!

– Ну, может, не совсем… – замечаю туманно, потому как на балете, кажется, ни разу и не был. Этот вид искусства меня не привлекает. Совсем. – Ох, дамочка, похоже, вы сегодня плотно пообедали… Слезай с отца. А то у меня поясницу заклинило.

На самом деле это, конечно, не так. Нет, спину я и впрямь сорвал, но моя крохотная по любым меркам дочь к этому непричастна. Это я, дурак, переборщил вчера в зале, в надежде выпустить пар.

– А в комнате принцессы что мы сделаем? – интересуется Мишель, когда я осторожно опускаю её на пол.

– Понятия не имею, – я хмурю брови. – И если уж на то пошло, я вообще не уверен, что принцесса захочет нам продавать свои комнаты.

М-да… Подстава. Обычно ведь хозяева коммуналок спят и видят, чтобы их расселили. Но собственница двух комнат в доходном доме, что заприметил мой риелтор, вложила в реставрацию принадлежащих ей квадратных метров столько сил, что я очень сомневаюсь, будто теперь она захочет их продать. Тут я не склонен верить шустрой бабе, которая организовала показ. Жопой чую какую-то подставу. Но всё равно хочу… Хочу выкупить всю коммуналку подчистую. Вид из окон там охрененный. Да и вообще… Мне, наверное, от деда-академика передалась тяга к истории. Или же свою роль сыграло то, что первые десять лет своей жизни я провёл в квартире, подобной этой. Пока дед не был вынужден продать ее за долги.

– Я бы тоже не захотела. – Мишель тяжело вздыхает и сокрушённо качает головой. – И что тогда? У нас не будет этой квартиры?

– Не знаю. Ты чего повесила нос? Неужели она тебе так сильно понравилась?

– Очень! Я бы могла ездить по коридору на велосипеде. Или играть с друзьями в догонялки. И в прятки!

– Ну, не знаю. Боюсь, ты вырастешь до того, как закончится ремонт. Мороки там – дай боже.

Вообще вчера мы договорились с риелтором, что он организует нам ещё один показ, на который будут приглашены специалист по реставрации и прораб. Впрочем, мне и без их заключений понятно, что проект будет (если будет) дорогим, энергозатратным и не очень-то быстрым. Даже не знаю, стоит ли в него ввязываться. Или лучше купить апартаменты в новом доме. Нам с Мишель нужен дом. Всё ж я надеялся, что съёмная квартира – это временная мера.

– Я так хочу жить там, папочка!

Ах лиса… Ну лиса! Знает, как меня разжалобить… Я усмехаюсь, делаю Женьке «сливку» и отхожу, потому что у меня звонит брошенный где-то в коридоре телефон. Номер незнаком.

– Да!

– Добрый день, Андрей Владимирович. Меня зовут Нелли Ерофеева, я обозреватель журнала «Т*»… Может быть, вы в курсе…

– Извините, я не даю интервью, – перебиваю журналистку и отвожу трубку от уха, потеряв всякий интерес к разговору, когда до меня доносится:

– Вы – может быть. Но ваша жена даёт интервью с удовольствием.

Я плотнее сжимаю челюсти. Жена… Ну да. Эта и впрямь не упустит возможности где-нибудь засветиться.

– И? Что теперь? Чего вы от меня хотите?

– Ничего особенного. Всего лишь убедиться, что вы в курсе.

– В курсе чего? – сощуриваюсь. Девица на том конце связи молчит, а я вдруг понимаю, что бедная светская обозревательница банально трусит перейти дорогу такому влиятельному дяде, как я. Вот тебе и независимая журналистика. Во всей, так сказать, красе.

– И что? Вы со всеми мужьями интервью их жен согласовываете? – усмехаюсь. – Или мне одному такая выпала честь?

– Да. То есть нет… Это политика руководства, – вроде бы ровно отвечает Нелли… Или как её там. Но мне почему-то кажется, что сдержанность ей даётся с трудом. – Нам не нужны скандалы. Редакционная политика нашего глянца заключается совсем в другом.

– И в чём же? – подхожу к кофемашине, выставляю программу и нажимаю на кнопку «пуск». Зёрна смалываются с оглушительным грохотом. В этом шуме теряется большая часть из речи светской обозревательницы.