– Он бы добирался и до них, будь они здесь, – ответил Киль. – К несчастью для него и к счастью для вашего рода, младшие боги не одевались в плоть со времен долгой войны против моего народа, когда пришли вам на помощь тысячи лет назад.
– И что же, убив Мешкента, он добьется своего? Неужели, избавив человечество от страдания, он вернет золотой век кшештрим?
Историк помолчал, размышляя над ее вопросом, а потом взгляд его стал так далек, что у Адер свело живот. Она повернулась к Кадену – проверяя, есть ли у того что добавить, но главное, чтобы отвернуться от Киля. И с отчаянием поймала такой же пустой взгляд брата.
– Теология, – заговорил наконец Киль, – тонкая наука.
– Опыт мне подсказывает, – фыркнула Адер, – что на тонкости ссылаются тогда, когда ни хрена не знают, что сказать.
Киль неожиданно улыбнулся:
– Мой опыт говорит о том же. – Он пожал плечами. – Мешкент и Сьена породили младших богов.
– И что из этого? – покачала головой Адер. – Ил Торнья убил моего отца, но я еще здесь. И Каден.
– И Валин, – негромко вставил Каден. – По крайней мере, я надеюсь.
– Конечно, – согласилась она, чувствуя, как загорелись щеки. – Конечно, мы все переживаем за Валина, но сейчас речь о том… В первую очередь о том, что убийство Мешкента ничуть не ограничило бы власти его потомства.
– Твоя аналогия неполна, – сказал Киль. – Горящие глаза еще не делают Малкенианов богами.
– Ты хочешь сказать, что боги умирают вместе со своими родителями?
Он покачал головой:
– Я уже говорил, вопросы теологии сложны. Мой род долго изучал богов, но наши исследования по самой своей природе были несовершенны. Во многих вопросах мы остались в полном неведении. Накопленные знания охватывают лишь часть предмета божественности. Они ненадежны.
– Потрясающе, – съязвила Адер.
Киль поднял руку, предупреждая ее возражения:
– Но одно известно точно. Боги больше нас. Не просто старше или могущественнее, они другие. – Он помолчал, словно искал слова, способные донести груз его мыслей. – Мы от мира сего. Вы и я, кшештрим и люди. Мы здесь живем, как человек живет в своем доме. Если мы умираем, мир остается. Боги – иные. Они и есть мир. Их существование неразрывно встроено в структуру реальности.
Кшештрим покачал головой и исправился:
– Они придают структуре реальность. Это и делает их богами. Возвращаясь к аналогии с домом – она весьма несовершенна, но годится, – боги – это фундамент, и пол, и окна, пропускающие свет, и стены.
Адер мучительно пыталась вникнуть в смысл его слов.
– Не слишком ли они переменчивы для стен?
Киль развел руками:
– Я же сказал, аналогия несовершенна. Реальность – не дом. Базовые основы порядка и хаоса, бытия и небытия… – Он запнулся и опять пожал плечами. – Это не просто камни.
– Суть в том, – впервые вмешался Каден, – что, если выбить фундамент, стены упадут.
Киль нахмурился:
– Я бы не сказал, что Мешкент и Сьена – фундамент. Не в том смысле, как Эйе и Пустой Бог, Пта и Астар-рен.
– Я вас поняла, – остановила их Адер. – Не важно почему, если уничтожить Мешкента и Сьену, погибнет все, что на них держится. Расшатай родителей – рухнут дети.
При этих словах ей подумалось о Санлитуне, спеленатом в колыбели в холодном замке на самой окраине империи. Не было другого выбора, как оставить его. Аннур – волчье логово. Адер не сомневалась, что не один член совета рад был бы увидеть ее сына мертвым. Ему безопаснее на севере, безопасней под опекой Ниры – и все же, что будет с ним, если убьют Адер? Долго ли сможет заботиться о нем старая атмани?
– В каком-то смысле это объяснимо, – снова заговорил Каден, оторвав ее от размышлений. – Представь, что ты утратила способность испытывать боль и удовольствия.
Она усилием воли увела мысли от того замка, от сына, который сейчас спал или капризничал, сучил ножками или плакал, и принудила себя сосредоточиться. Есть только один способ его спасти, спасти по-настоящему, – победить.
– Телесные? – спросила она.
– Телесные, умственные, душевные. Никакой боли и никакого удовольствия. – Качая головой, Каден разглядывал обугленные руины, в которые она превратила Креш, Сиа, Ган. – Что останется тебе? Почувствуешь ли ты страх, или ненависть, или любовь? Как ты их почувствуешь?
Адер тщилась вообразить такое существование, помыслить жизнь в полном отсутствии… чего? Ощущений? Нет, не то. Кшештрим чувствуют дуновение ветра, слышат звуки арфы не хуже любого человека. Речь не о способности воспринимать мир. Откажут чувства, словно из всего на свете вытечет смысл, все станет неважным, оставив уму расчлененные факты вроде блестящих жучков, редких бабочек – ярких, переливчатых, мертвых.
Адер взглянула на Киля и содрогнулась. Она и раньше знала, что кшештрим отличаются от людей – они умнее, старше, они бессмертны. Адер читала все классические труды, понимала, что люди живут больше рассудком, чем страстью. Но почему-то никогда не осознавала в полной мере, что это означает. Как это уныло. Ужасно.
– Мы стали бы как вы, – пробормотала она.
– Если бы выжили, – серьезно кивнул Киль.
– Почему бы нам не выжить?
Историк указал ей на Кадена:
– Я уже пытался объяснить твоему брату. Ваши умы устроены не так, как наши. Вами руководят любовь и ненависть, страхи и надежды. – Он в упор взглянул на Адер. – Почему ты здесь?
– Потому что мы договорились здесь встретиться.
– Не здесь, в зале карты. В Аннуре.
– Потому что кто-то должен восстановить разрушенную нами империю.
– Да? – поднял бровь историк. – А зачем?
– Затем, что на нас полагаются люди, – вспыхнула Адер. – Надеются на нас. Миллионам грозит смерть от голода, от болезней, от ургульских клинков…
– Ну и что?
– Как – что?
Киль улыбнулся – осторожно, можно сказать деликатно:
– Да. Ну и что? Вы все равно умираете. Все. Это судьба вашего рода, вы такими созданы. Какая разница, от чего умереть? И когда?
– Для меня разница есть, – отрезала Адер; она ткнула пальцем в стену, подразумевая несчетные души в городе и за его пределами. – И для них, провались ты пропадом, разница есть.
– Потому что вам больно, когда вас убивают ургулы. Вам больно умирать от серой чумы… – Он протянул руку, легко коснулся ее лба под самой линией волос. – Больно здесь.
– Да!
– Твой генерал хочет создать мир, в котором этого не будет. Он верит, что тогда вы станете подобны нам.
Адер обомлела:
– А ты? Во что веришь ты?
– Возможно, вы изменитесь, – признал он и кивнул на Кадена. – Те из вас, кто соответственно подготовлен.
– А остальные? – добивалась она. – Те, кто не обучен равнодушию?
Киль опустил взгляд на карту, мотнул головой и снова пожал плечами – человеческим жестом, но человеческих чувств за ним не стояло.
– Точно предсказать невозможно, – ответил он. – Я полагаю, ваш рассудок, не выдержав такого напряжения, исказится, даст трещину, а потом разлетится вдребезги.
15
– Ладно, – устало проговорила Гвенна, устроившись на узловатом воздушном корне и свесив ноги в теплую воду. – Теперь, когда все головорезы в сборе, может, кто-нибудь удосужится объяснить, что, во имя Хала, происходит?
Женщина, Квора, зашипела от злости:
– Мы еще не спасены. В воздухе птицы…
Гвенна оборвала ее:
– Насколько я помню, птицы не видят сквозь лесную кровлю, и люди на них тоже. С другой стороны, с птицы отлично просматриваются головы пловцов, решивших покачаться на волнах средь бела дня, так что если охота побултыхаться, кто ж мешает. – Она указала туда, где сквозь мангровые заросли пробивался яркий свет. – Плыви.
Пожалуй, не самый дипломатичный подход, однако ночь выдалась трудная. Гвенна насчитала на площади десяток кеттрал – тех, что были в черном и с птицей. Но когда она бежала по улицам, за локоть, потом за плечо и, наконец, за шиворот волоча Квору, ублюдки выныривали из переулков и спрыгивали с крыш. Гвенна убила не менее трех, Квора прикончила еще одного, но они все лезли и лезли. Задним числом это было понятно: тот, кто собирается жечь город, приводит с собой достаточно солдат.
В конечном счете их спасла ночь – Халова темнота, укрытие отступающих. И еще головоломная тропа через хребет. При свете звезд Гвенна отлично ее различала, а Квора все спотыкалась, путалась в густых зарослях по краям. Судя по крикам и проклятиям за спиной, погоне приходилось и того хуже – еще одно доказательство, что там не было настоящих кеттрал, хоть они и обзавелись где-то дымчатой сталью и сумели оседлать птиц. Они не бывали в Халовой Дыре, их не кусали сларны, они не пили мерзкую жижу сларновых яиц. Ей это давало преимущество. Невеликое, но Гвенне выбирать не приходилось.
Анник с Талалом встретили их на берегу в смутный час перед рассветом. Лич почти нес на себе юношу с разбитой головой – вторую челюсть хилого капкана Кворы. Парень был светлокожим, бритая голова – словно отражение головы Кворы. Рубашку он порвал при побеге, и когда нагнулся проблеваться, Гвенна заметила на его широких плечах татуировку – распростертые крылья кеттралов.
– Джак! – Квора, ахнув, рванулась по пляжу к шатающемуся вояке, ухватила за плечи, словно хотела удержать ладонями готовую рассыпаться песчаную фигурку. – Ты цел?
Он неуверенно кивнул и высвободился из рук Талала. Кровь заливала ему лицо, застила глаза.
– Не так страшно, как выглядит.
– Плавать умеешь? – спросила Гвенна.
Джак покосился на черные волны:
– Вообще да, но… – Он опасливо тронул пальцами мерзкую ссадину на голове, качнулся и пожал плечами. – Я… доплыву, наверное.
– «Наверное» не годится. – Гвенна махнула рукой на утес над ними: темнота темнотой, а погоня приближалась. – Если не сможешь плыть, спасайся, как знаешь.
– Оставлять его живым рискованно, – заметила Анник.
Квора развернулась к ней:
– Что ты предлагаешь?
– Или берем его с собой, – не удостоив ее взгляда, пояснила снайпер, – или убиваем. По мне, так и так можно.
Тот, кого звали Джаком, уставился на Анник, от нее повернулся к Гвенне.
– Вы кто, во имя Хала? – прошептал он.
– Никто, – ответила Гвенна (этот человек – голос или окровавленное лицо что-то ей напоминали, но ухватить воспоминание не удавалось). – Осматриваем достопримечательности. Слыхали, Крючок особенно хорош в это время года. А теперь марш в воду. Нам на север.
– Ты на него посмотри! – возмутилась Квора. – Он на ногах не стоит. Нужен другой план.
– Твои предложения? – Гвенна обвела рукой океан за их спинами и башни утесов над головами. – Обожаю планы.
Она подождала, приставив ладонь к уху.
– Погоди еще минутку, пока подоспеют наши друзья со скал. Они тоже послушают.
– Оставьте нас, если боитесь, – проговорила Квора сквозь сжатые зубы. – Мы сами о себе позаботимся.
– Еще бы, у вас все так ладно выходит!
– Гвенна… – Талал смотрел на восток. – Вообще-то, я не прочь поболтать, но…
Она кивнула и снова обратилась к Кворе:
– Слушай. Я поняла, что этот парень тебе по душе. Может, он твой брат. Может, вы сидели за одной партой. Все равно. Не знаю, ты, наверное, не заметила, но он тебя бросил. Я видела, как те гады стали стягивать сеть, а он что сделал?
Волны перекатывали по узкой полоске пляжа тысячи тысяч камешков. Западный ветер срывал брызги с гребней. Крики на утесах звучали громче – не меньше десяти мужских голосов, злобных, растерянных. Анник до половины натянула тетиву и отступила в тень, повернувшись к узкой тропке, по которой они спускались.
– Что скажешь? – спросила лучница. – Могу снять первого, кто покажется на гребне.
– Это нас выдаст, – покачала головой Гвенна. – Не стоит им подсказывать.
Она снова повернулась к Джаку, силясь припомнить, где же его видела, откуда знает.
– Ну что, засранец, – проговорила Гвенна, вздергивая бровь. – Не хочешь рассказать даме, как бросил ее на произвол судьбы?
Гвенна ждала оправданий или ярости, ждала, что он зарычит или кинется на нее. А у него лицо разом смялось. Она не сразу поняла, что блестевшие звездным отблеском полоски, протянувшиеся по засохшей на его щеках крови… слезы.
– Я не смог, – выдавил он. – Я просто… не смог.
Что-то давнее, нутряное шевельнулось в ней, и Гвенна не сразу поняла – жалость. Кем бы ни был этот убогий, он не кеттрал. Его не учили год за годом противостоять десяткам убийц. Ясно, этот Джак не напрашивался на драку со смертоносной птицей, против клинков из дымчатой стали, и не он первый остолбенел, как испуганный олененок, при виде крови.
