– Генри, ты не продавал душу дьяволу.
– Но что, если все-таки продал?
– Ладно, допустим, продал; и что ты получил взамен?
* * *
Через несколько дней Сильвия решает повысить ставки. Предлагает ездить с ней в командировки, следить за всем, выполнять самую скучную работу. Но есть подвох: письма в последнее время все больше апокалиптического толка. Куча вопросов о вознесении на небо, ну и про ветряные турбины и налоги на углеродные выбросы. «Хорошо, – говорю я. – Поездим, вспомним старые добрые времена». Зря она назвала подкаст «Огонь, вода и медные трубы». Паникеры в ожидании конца света слетаются на такое название, как мухи на мед.
Я пролистываю папку с вопросами, которые ей прислали. Она их распечатала, как свойственно пожилым – впрочем, она и есть пожилая, наверно.
Кусаются ли комары-роботы? Зачем тревожиться о вымирании видов, раз мы все равно знаем, чем кончится Библия? Почему от самолета в небе остается след? Как последнее поколение людей поймет, что оно последнее?
Сильвия выглядит усталой, с трудом фокусирует взгляд. Она постоянно ездит с лекциями по стране. Надо ей помочь. И я соглашаюсь, говорю, почему бы и нет, конечно.
* * *
Школа Илая огромна, и в этом проблема. Пять этажей. Одних первых классов двенадцать. По звонку учителя выстраивают детей строгими шеренгами. Детская площадка во дворе большая, но примыкает к улице. В заборе дыра, кто-то специально согнул проволоку, и при виде этой дыры мне каждый раз страшно. Весь год я просидела на собраниях комитета, где велись долгие и нудные разговоры о необходимости заделать эту дыру. Я не люблю волонтерство, но работаю меньше родителей-эмигрантов, это уж точно.
Я написала письмо в совет образования. «Просим обратить внимание, что…» И ни ответа, ни привета. Слышала, другой комитет целый год пытался купить саженцы для подготовишек. В конце концов им отказали. Мол, это противоречит безопасности.
* * *
В последнее время замечаю, что одеваюсь как студенты из студгородка, а может, это они одеваются как я. Я давно ношу одно и то же, но мода возвращается, и вот опять вернулась. Я уже такая старая, что теперь иногда задумываюсь, не выгляжу ли по-дурацки, когда делаю что-то, что прежде, в молодости, не привлекло бы внимания. И вот в начале учебного года я пошла и купила себе новой одежды, попроще. Генри говорит, теперь я стала похожа на маленькую серенькую уточку.
Вопрос: Как Божья благодать проявилась в оперении птиц и в облике зверей?
Ответ: У маленьких птиц – самых слабых – перья гуще, чем у крупных. У зверей в холодных регионах шерсть гуще и грубее, чем у обитателей тропиков.
Мне нужно собираться в поездку, но в комнату забралось какое-то насекомое. Я его не вижу, но слышу, как оно бьется о стекло. Наверно, пчела или оса. Застряла меж створками жалюзи. Ловлю ее с помощью стаканчика и картотечной карточки.
В стаканчике тихо. Я выпускаю пленницу в окно, и та улетает; вот оно, счастье.
* * *
Когда мы выходим из кинотеатра, еще светло. Генри встречается с Кэтрин и ее друзьями из рекламного агентства. Она называет их креативщиками, потому что сама не такая; она из белых воротничков. Белые воротнички. Звучит как название бандитской группировки.
Вижу, что Генри на нервах. «Просто не будь собой», – говорю я. Он тихо смеется. Уходит, ссутулившись и сунув руки в карманы. Держитесь вместе, вы брат и сестра. Так мама говорила.
Помню, как в первый раз приготовила ему ужин. Достала курицу из морозилки, сняла отвратительную тонкую пленку. Курица разморозилась, оставив после себя лужу розового сока; я вытерла его губкой. Положила в сковородку и вылила сверху целую бутыль соевого соуса. Через пятнадцать минут мы ее съели.
По пути домой слушаю «Огонь и воду». Эпизод про геологическое время. Геолог говорит быстро и за секунду успевает рассказать про миллионы лет. Эпоха птиц прошла, говорит он. Эпоха рептилий тоже. И эпоха цветущих растений. Наша эпоха называется голоцен. «Голоцен» значит «сейчас».
* * *
Первая конференция с Сильвией. Описать ее можно одной фразой: толпа ученых разглагольствует о коренных американцах. Среди ученых – ни одного коренного американца.
Племена индейцев считали регион шусвапов прекрасным и плодородным краем. Летом реки кишели лососем, а леса – дичью; зимой питались клубнями и корешками. Племена, обитавшие на этой территории, изобрели различные технологические инновации для освоения ресурсов. Много лет они беззаботно жили в этом краю. Но потом старейшины постановили, что мир стал слишком предсказуемым и в жизни племен совсем нет трудностей. А без трудностей жизнь не имеет смысла. Было решено, что раз в несколько лет деревню нужно перемещать на новое место. Все племя целиком переезжало в новую точку на территории шусвапов и начинало с нуля. Так жизнь снова обретала смысл. Приходилось заново узнавать, где водится лосось, прокладывать новые охотничьи тропы. Все племя преисполнялось новой волей к жизни.
Женщина, которая рассказывала о шусвапах, сама последовала их примеру. Долго жила в Сан-Франциско, а потом переехала в Портленд.
* * *
Я стала замечать в работе библиотеки некоторые закономерности и поделилась своими наблюдениями с начальницей. Та работает в библиотеке двадцать лет. Знает все обо всех. Почему именно сегодня сразу три человека зашли и попросили повесить на нашу доску объявления о разведении пчел? Лоррейн пожимает плечами. «Идеи витают в воздухе», – говорит она, а я думаю о листьях, что падают и скапливаются под ногами, но мы не замечаем.
Еще странное за сегодня: моя коллега носит в сумочке свои рентгеновские снимки. Она столкнулась с врачебной ошибкой. Исправить ничего нельзя, зато можно всем об этом рассказать.
Профессор, который всегда был лапочкой, – тот, которого сразу взяли на пожизненную должность, – раньше просто выпивал, а теперь вдруг стал настоящим пьяницей. На прошлой неделе он праздновал день рождения; с вечеринки его пришлось выносить и укладывать в такси. И водителю заплатили заранее, а то бы он не согласился его везти. И это не впервые, говорит Лоррейн. А скоро вечеринка у меня.
У меня есть особая книжная примета, связанная с днями рождения. Накануне я всегда проверяю, что писала об этом возрасте Вирджиния Вульф в своих дневниках. Как правило, это что-то вдохновляющее.
Но бывает и так:
Жизнь, как я повторяла лет с десяти, страшно интересна, а в сорок четыре ее ход убыстряется и все ощущается сильнее, чем в двадцать четыре; подобно тому, как река стремится к Ниагаре – моей новой метафоре смерти, – отчаяние нарастает; жизнь видится активной, позитивной, волнующей, как все вокруг, и кажется очень важным переживанием.
* * *
Я хочу видеть и покупаю телескоп. Я хочу бегать и покупаю кроссовки. Бегу по кварталу, где пахнет помойкой. Сворачиваю на более зеленые улицы. Да, тут определенно лучше. Пытаюсь добежать до парка, но кроссовки оказываются неудобными.
* * *
Про письма я Бену не рассказываю. Знаю, ему эти вопросы не понравятся. Он и так переживает, что религиозные фанатики захватят мир. В сговоре с евреями-христианами.
Один такой по выходным стоит на парковке у «Данкин Донатс». «Простите, можно вас на пару слов? А вы знали, что Иисус был евреем?» – спрашивает он, когда мы проходим мимо. «Да», – отвечаем мы.
И да, мы слышали благую весть. Как и все люди на этой планете, включая охотников-собирателей, которые специально поселились в чаще тропического леса, чтобы никто их не доставал. Хочется, чтобы кто-нибудь наконец признал это, а благая весть оказалась о чем-то другом.
* * *
На холодильнике записка: кончились молоко, сыр, хлеб и туалетная бумага. Обещаю Илаю сводить его в кафе. «С животными вход воспрещен», – гласит табличка на входе в ресторан. «Но разве мы не животные?» – спрашивает Илай. «Не будь занудой», – отвечаю я.
Илай решил, что у него будет двое детей, и тут же поправляется: нет, один, так проще. Заказываем горячие бутерброды с сыром и подслушиваем разговоры людей за соседним столиком. «Ну, и как думаешь, он твоя половинка?» – спрашивает женщина подругу. «Сложно сказать», – отвечает та.
* * *
Когда наступит время смуты?[4 - Дни бедствий накануне Второго пришествия.] Великий потоп был на всей Земле или только там, где жили люди? Могут ли домашние животные спастись во Христе и попасть в рай? Если нет, что с ними будет?
Последний вопрос волновал нас больше всего. У нас была кошка; мама разрешила нам с братом придумать ей совместно имя. В итоге ее назвали Стейси Громовержец; мы ее очень любили. Но потом в библейском лагере посмотрели кино. Отец вознесся на небо, и от него осталась лишь жужжащая электробритва. Мы не сомневались, что мама попадет в рай, но что, если мы останемся? Что, если вернемся домой, а там пусто? Встретит ли нас Стейси Громовержец?
«Бог прибрал», – так говорят. Как будто Бог – уборщик с метлой.
* * *
Генри и Кэтрин пришли на ужин. Она принесла букет гигантских подсолнухов, и я пытаюсь найти подходящую вазу. Ее, кажется, пугает, что у нас дома столько книг. «И вы все это читали?» – спрашивает она. А потом заводит разговор со слов: «Мы живем в беспрецедентные времена».
Бен колеблется. У него сложные отношения с технологическим прогрессом. Он программист и пишет развивающие видеоигры. Но кандидатскую защищал по античной литературе. Два года не мог найти работу и научился кодить.
Решаю ответить за него. Припоминаю историю о Лукреции, более-менее подходящую к случаю. Он жил в первом веке до нашей эры, но жаловался, что среди его современников слишком много бездельников, подверженных страстям. У них то страшная паника, то апатия. Кэтрин смотрит на Генри, потом на меня. «Я имела в виду политику», – говорит она.
* * *
У мистера Джимми бывают приступы говорливости. Сегодня он рассказал, как отвозил старую машину сына на свалку через реку, и там гигантские прессы ее раздавили. «Это надо видеть», – сказал он. Он попытался поднять кусочек сплющенного металла, но тот оказался тяжелым и не сдвинулся ни на дюйм. «А эти машины подняли его, как перышко!» Я говорю, что однажды эти прессы взбунтуются и всех нас расплющат. Ему нравится моя шутка. Он улыбается. «И придет за нами большая клешня», – говорит он.
* * *
Мы с Сильвией идем на шикарный ужин с бизнесменами из Кремниевой долины. Некоторые из них донатят ей на подкаст; она надеется уговорить их спонсировать ее новый фонд. Фонд будет заниматься восстановлением популяций диких животных. Но бизнесменов такие вещи не интересуют. Более перспективно, по их мнению, возрождать потерянные виды. Это можно сделать с помощью генной инженерии, они уже изучают вопрос. Их интересуют лохматые мамонты. И саблезубые тигры.
Почему-то меня сажают далеко от Сильвии. По соседству сидит технооптимист. Он объясняет, что современные технологии перестанут казаться странными, когда поколение, родившееся до их появления, состарится и перестанет на что-либо влиять. То есть умрет, думаю я.
Он говорит, что те, кто сейчас переживает, будто человечество утрачивает некоторые вещи безвозвратно, скоро умрут, а после этого уже никто не будет жалеть о потерянном: все будут помнить только о достигнутом.
Мне кажется, в этом ничего хорошего нет, ведь тогда человечество может развиться совсем не в ту сторону, а вернуться к прежней жизни будет уже нельзя.
Он не обращает внимания на мои возражения, продолжает перечислять все, что он и ему подобные сделали, чтобы изменить этот мир, и как они еще его изменят. Мол, у нас будут умные дома, скоро все будет подсоединено к интернету и так далее и тому подобное, и не останется уже в мире ни одного человека без соцсетей. Он спрашивает, какая моя любимая соцсеть.
Я отвечаю, что не пользуюсь соцсетями, потому что чувствую себя белкой в колесе. Нет, даже не белкой, а подопытной мышью, которая давит на рычажок и не может остановиться.
Вкусняшка за лайк! Вкусняшка за хейт! Кушай, кушай, моя хорошая!
Он смотрит на меня, и я понимаю, что он видит во мне человека, пытающегося помешать будущему. «Ну если вам кажется, что вы сможете и дальше ими не пользоваться, удачи», – говорит он.
Сильвия потом рассказывает, что с ее стороны стола было еще хуже. С ней рядом сидел парень в куртке с утеплителем Gore-Tex и рассуждал о трансгуманизме, о том, что скоро мы все сбросим свои бренные оболочки и станем частью единого цифрового организма. «Они жаждут бессмертия, но не могут прождать десяти минут в очереди за кофе», – говорит Сильвия.
* * *
В группе по медитации новенький; он рассказывает, как жил в монастыре. Мол, там потрясающая атмосфера и это уникальный жизненный опыт. Марго смотрит на него. «В монастыре только приезжие что-то чувствуют, – говорит она. – Сами монахи не ощущают никакой особой атмосферы». Я смеюсь. Ничего не могу поделать; мне смешно. «Сядьте прямо», – осаживает меня Марго резким, как удар кнута, тоном.
* * *
Кажется, своими пробежками и разъездами я окончательно убила колено. Ночью оно разболелось так, что не давало мне спать. Бен настаивает, чтобы на этой неделе я сходила к врачу. Но прежде я осаждаю его расспросами. «А если это подагра?» – «Это не может быть подагра», – отвечает он. «А артрит? В таком возрасте бывает артрит?» Он качает головой. «Артрит бывает совсем у пожилых, и им не заболевают резко».
Ночью мне снится, что я в супермаркете. Играет ужасная супермаркетная музыка. Яркий свет безжалостно бьет в глаза. Я шагаю по проходам, ищу выключатель, но никак не найду. Просыпаюсь с чувством разочарования. А ведь раньше я во сне летала.
* * *
По дороге мистер Джимми меня расспрашивает. А о чем эти лекции? В чем смысл? Нет никакого смысла, отвечаю я. Но вообще-то есть.
Сначала они пришли за кораллами, но я молчал: я не был кораллом[5 - Автор перефразирует знаменитое стихотворение Мартина Нимёллера «Сначала они пришли за коммунистами», которым пытался оправдать бездействие немецких интеллектуалов и их непротивление нацистам.].
В клинике врач сгибает и разгибает мне колено. Спрашивает про хронические заболевания. «Например?» – «Например, подагра». – «А как я узнаю, что у меня подагра?» – спрашиваю я с легкой паникой в голосе. «Это ни с чем не спутаешь», – отвечает он. И посылает меня на рентген.
Рентгенолог старше меня; веселая, шутит, что весь день двигает аппарат и потом пошевелиться не может. «Не смейтесь над старой больной теткой, – говорит она. – Все у меня в порядке. Не смейтесь надо мной». Кажется, она пытается показать мне пример: мол, колено и колено, что такого, не надо носиться с ним как с писаной торбой, у всех что-то болит. «Вы точно не можете быть беременны», – говорит она, и это не вопрос. Но на всякий случай надевает на меня тяжелый свинцовый фартук.
Я встаю в три разные позы. Последняя похожа на йоговскую: больная нога согнута и вытянута вперед, опорная прямая. Колено пронзает боль; меня подташнивает. Я опускаюсь на обе ноги, часто моргаю. Рентгенолог стоит за стеклом и продолжает со мной болтать. Потом отправляет меня ждать в маленькую комнатку.
Скоро приходит врач. «Все у вас хорошо, – говорит он. – Волноваться не о чем». Я беру выписку и иду домой. Остеоартрит, незначительная дегенерация тканей, написано в ней. В метро гуглю диагноз.
Остеоартрит прогрессирует медленно; боль усугубляется со временем.
