Когда Вайнона уходит забирать брата из Академии св. Агаты, я отправляюсь в редакцию, чтобы поговорить с мистером Пауэллом. Я точно не знаю, что собираюсь сказать, но, вероятно, что-то насчет «сраной дискриминации». Хотя, знаете, в каком-то смысле это помогает мне сделать вид, что я не тронулась умом.
Однако мистера Пауэлла в классе нет. Там вообще никого нет. Я вздыхаю, сбрасываю рюкзак на свою парту и подхожу к Стене редакторов. Я долго смотрю на портреты. Вот старый добрый Гарри в начале ряда, такой же, как и всегда, с большими очками, какие были в моде в восьмидесятых и сейчас опять стали популярны, и с прической на пробор, которая пока в моду не вошла. А в конце – Джеймс: смотрит искоса, но одновременно улыбается, показывая передние зубы. Мне кажется, что на портрете он как вылитый, но сам он жалуется, что глаза у него не становятся настолько узкими, когда он улыбается (на самом деле он неправ).
А теперь следующим будет портрет Лена. Он решил вбросить свою кандидатуру меньше чем за сутки, и никто его не спрашивает, действительно ли он готов к этой должности. Сегодня он вдруг решил быть обаятельным и дружелюбным, и хоть бы кто усомнился, что ему не плевать на газету.
А в то же время я, оказывается, лезу из кожи вон.
Что больше всего бесит, так это представление, будто Лен «больше похож на лидера», чем я. У меня столько же недостатков, как у всех, может, даже больше. Но что говорит в мою пользу (и кажется весомым аргументом в пользу того, что из меня выйдет лидер), это тот факт, что я и так тяну на себе целый сраный отдел. И чем это Лен подходит на должность главреда больше, чем сама ведущий редактор?
И тем не менее. Наверное, что-то в нем есть. Я знаю, потому что его чары почти подействовали и на меня, хотя я сердито пыталась их сбросить. Было что-то в его манере говорить, в его баритоне, который создавал ощущение, будто Лен обнял тебя за плечи, посмотрел в глаза и сказал: «У меня все под контролем» – даже при том, что ты знаешь: это не так. Его голос вызвал у меня доверие, несмотря на то что одновременно заставил сомневаться в самой себе. А что, если Лен действительно лучше? Почему он кажется лучше без всяких усилий?
Именно поэтому большинство членов редакции «Горна» выбрало его, несмотря ни на что. И именно поэтому Джеймс может быть напыщенным и придирчивым, а я не могу быть… такой, какая есть.
Потому что всем нравится девушка-начальник – ровно до тех пор, пока она не попытается указывать, что делать.
Мистер Пауэлл до сих пор не пришел, так что я возвращаюсь за свою парту и открываю ноутбук. К несчастью, он разрядился, и, естественно, в такой день я забыла шнур дома. Я осматриваю класс, ища, не оставил ли кто-нибудь провод, но через несколько минут тщетных поисков мне приходится довольствоваться горновским компьютером. «Может, – рассуждаю я, – пока я жду, стоит сделать домашку. Нет смысла тратить на эту печальную историю еще больше драгоценного времени. Правда ведь?»
Я выуживаю из папки вопросы для сочинения по углубленному курсу истории США. «Используя исторические факты, – говорится вначале, – докажите масштабность влияния научно-технических изменений на экономику США в период с 1950 по 2000 г.». Ладно, да, это я могу. С чувством вновь обретенной цели я открываю пустой документ на Гугл-диске и начинаю печатать:
«На экономику США в значительной мере повлияли технологические изменения во второй половине двадцатого века. Множество научных разработок…»
Боже, кого я обманываю? Я зажимаю кнопку «backspace», пока эта бесхребетная чушь не исчезает. Правда в том, что в данный момент я не могу сказать об экономике США ничего оригинального. Ни единого слова. Я могу думать только о том, насколько же меня бесит вся эта ситуация с Леном.
Так что я меняю тему, и тут же слова выплескиваются бурным потоком:
«Сегодня мне не досталась должность главного редактора «Горна». Одноклассники решили, что в следующем году ими будет руководить другой человек. И я бы не стала возражать, вот только это был вопиющий жест женоненавистничества, и я поражена, что в наш просвещенный век, в нашем якобы прогрессивном обществе приходится сталкиваться с подобным фактом. Да, друзья, демократия не защищена от сексизма.
Признаю: я не располагаю к себе людей. Я не ставлю себе такой цели. Кто-то может сказать (многие даже говорили), что я настоящая стерва. Другие говорили, что я «суровая», «холодная», «слишком критикую». Но при этом я наиболее компетентный кандидат на должность главного редактора в текущем году, и это неоспоримый факт.
К сожалению, факты, видимо, не являются для моих дорогих «горнистов» приоритетом. Нет, им неинтересно, сколько у кандидатки опыта, сколько часов она отдала работе на газету. Им неинтересно, сколько статей она написала, какие у нее конкретные планы. Нет, их легко очаровать патриархальными пережитками, обернутыми в дешевую сентиментальность.
Здесь мы подходим к теме избранного, Лена Димартайла, вышедшего в тираж звездного бейсболиста, превратившегося в репортера, единственный настоящий талант которого состоит в том, что он иногда может остроумно завернуть фразу. Но это не важно, потому что он высокий, у него темные волнистые волосы, а россыпь прыщей на скулах он демонстрирует так, как супермодель – толстые очки.
Что самое главное, он парень.
Вы все знаете, о чем я. Вот что происходит на любых выборах, хоть в Уиллоуби, хоть где-то еще. Девушка, которая стремится занять ведущий пост, должна быть умной, компетентной, усердной и прежде всего милой. Всеми этими качествами она обязана обладать, лишь бы получить хоть какой-то шанс против оппонента-юноши. Притом ему зачастую достаточно хотя бы одного из перечисленных качеств, а иногда и одного не требуется. Парень, желающий стать лидером, должен просто постараться не слишком накосячить. Девушек судят по их прошлому, а парней – по их потенциалу.
Потому-то я, нынешний ведущий редактор «Горна», проиграла Димартайлу, чьи материалы я правила весь год. Потому что я «не слишком приятная». Потому что я «из кожи вон лезу». Потому что Лен в своей речи рассказал красивую историю, и этого было достаточно, чтобы, несмотря на его обычную сдержанность, убедить всех, что лидер из него выйдет лучше, чем из меня. Потому что он изобразил коммуникабельность, и это было воспринято как откровение, а не очковтирательство.
Я была лучшего мнения о моих досточтимых коллегах из «Горна». Но нет. Они…»
Дверь класса резко распахивается, и я разворачиваюсь, одновременно пытаясь нашарить за спиной кнопку выключения компьютера. Я не заметила, что на сегодня занятия закончились и сотрудники «Горна» стекаются в редакцию. Хотя я почти уверена, что никто не видел мой текст, все равно охватывает жгучее желание убраться отсюда. Я решаю, что больше нельзя оттягивать разговор с мистером Пауэллом.
– О, Элайза! – Касси, как никогда не вовремя, загораживает мне путь к отступлению. Может, это только кажется, но, честное слово, по-моему, она включила жизнерадостность на полную катушку исключительно ради меня. – Тебе же нужна фотография миз Веласкес, так? Какой-нибудь динамичный кадр в столовой или типа того?
– Э-э, ну да, – говорю я, – было бы хорошо.
– Так, а что насчет клуба ботаники?
Я пытаюсь вспомнить, что там с клубом ботаники.
– Ну, в общем, э-э, Джин Лим говорил, что у них есть какая-то местная засухоустойчивая трава, которую он предлагает посадить вокруг школы вместо импортной.
– А-а-а, точно. Ты говорила, будет здорово сделать слайд-шоу, так? С разными видами травы?
– Да, что-то такое. Слушай, вообще мне пора бежать, увидимся позже.
Я начинаю отступать к своей парте.
– Эм, ну ладно. Кстати. – Касси оглядывается по сторонам, потом произносит шепотом, совсем как утром: – Я не должна говорить тебе, кто победил на выборах, и я не буду, но я хотела, чтобы ты знала: я голосовала за тебя.
Я секунду смотрю на нее и моргаю, а потом наконец собираюсь с силами и произношу:
– Спасибо.
Она дружелюбно мне улыбается, а потом скачет прочь в своей обычной манере, точно кенгуру с болтающимся на шее огромным фотоаппаратом. Я собираю вещи, никому больше не говоря ни слова.
Мне неуютно, хотя коллеги не становятся в кружок и не шепчутся обо мне. Но они знают и, что хуже, думают, что я не знаю. Не пойму, чем заполнено пространство между нами: удовлетворением или жалостью.
Только я выхожу за дверь, как чуть не сталкиваюсь с Леном.
– Ох ты, – выдыхает он. – Экстренные новости?
– Нет, – рявкаю я, а потом втягиваю воздух сквозь зубы. – То есть извини, – говорю я уже спокойнее. – Я зазевалась.
– На тебя не похоже.
Я придерживаю дверь и, заглядывая в класс, вижу, что все пялятся на нас. Они отводят взгляд, когда понимают, что я заметила.
А что мне остается делать? Я указываю на вход в класс, будто вонючий швейцар, и Лен, секунду поколебавшись, заходит внутрь.
– Спасибо, – говорит он.
– Мне нетрудно, – отвечаю я и с треском захлопываю за ним дверь.
4
Джеймс рассылает объявление о победе Лена только в субботу, ближе к обеду.
«Извини, Цюань, – пишет он мне потом. – Рано или поздно я должен был сообщить.:(»
Как будто я просила его откладывать официальное заявление, растягивать мой ужас, как жвачку, прилипшую к подошве.
Я получаю его электронное письмо, стоя во флуоресцентном свете отдела морепродуктов во вьетнамском супермаркете «Вьет Хоа» в Маленьком Сайгоне. Звучащая на фоне музыка из современной вьетнамской оперы c?i lu?o?ng смешивается со звуками рыбного отдела: вот выплескивают из контейнеров воду, вот быстро отрезают плавники, вот соскребают чешую и смывают ее струей из шланга. Эта какофония, солоноватая и холодная, остается безучастной к моему огорчению.
«ВАШ НОВЫЙ ЛИДЕР», – гласит тема письма в привычной манере Джеймса, который выжимает максимум драматизма, даже если перед ним трагедия.
Я стираю сообщение, не открывая.
Ким, опершаяся о магазинную тележку и уткнувшаяся в телефон, еще не в курсе этого поворота событий. Как и мама, отрывающая розовый номерок от катушки «Пожалуйста, возьмите талон». И мне хотелось бы оставить их в неведении.
Мы втроем часто заходим во «Вьет Хоа», потому что здесь маме нравится закупаться продуктами на неделю. На самом деле она предпочла бы китайский магазин, но вьетнамские ближе, плюс в них более приятные цены, а во «Вьет Хоа» вообще самые низкие. Некоторые ее подруги из материкового Китая за покупками ездят аж в долину Сан-Габриэль, но мама считает, что это пустая трата бензина. Ее корни w?h k?uh глубоки, но не настолько.
И хотя мы так часто бываем в этом супермаркете, мне иногда кажется, что мы здесь не совсем свои. Маленький Сайгон, охвативший несколько городов в самом сердце округа Ориндж, – наследство середины прошлого века, пригороды, оформленные по образу вьетнамско-американской мечты. Назвали это местечко в честь столицы бывшего Южного Вьетнама. Именно оттуда эмигрировало большинство жителей Маленького Сайгона (они представляли ту сторону конфликта, которую поддерживали США). Флаг Южного Вьетнама, желтый с тремя красными полосками, и сейчас гордо развевается над торговыми рядами и офисными зданиями Маленького Сайгона, символизируя все то, за что боролся юг. Но моя семья, как и многие этнические китайцы, просто оказалась в этом конфликте меж двух огней. Мы вообще жили в Северном Вьетнаме, а потом были вынуждены бежать. Скажу честно, нам особо не за что было бороться.
– Ты верила в коммунизм? – спросила я маму однажды.
– Нас заставляли учить его основы в школе, но мне они казались занудными.
– Значит, ты хотела, чтобы победили американцы?
– Нет, они сбрасывали на нас бомбы в Ханое, так что я хаяла Никсона, как и все остальные.
В целом мама полагает, что все войны бессмысленны.
– Возьми, к примеру, нас. После всех мучений мы оказались в Америке. Так всегда получается. Столько смертей и увечий, а потом президенты пожимают руки, и война окончена. Жизнь возвращается в свою колею. Поэтому единственное, о чем надо беспокоиться, это о том, чтобы у тебя всегда была тарелка риса.
Если бы у моей семьи был лозунг, он бы так и звучал. Главное, чтобы на столе было достаточно риса. Мне бы хотелось, чтобы нас заботило нечто большее, но, похоже, это волнует только меня.
– Дайте, пожалуйста, маленькую рыбу, – просит мама, показывая руками.
Она говорит по-английски, потому что за прилавком сегодня не вьетнамец и не китаец, а мексиканец. Вот в чем вся прелесть жизни в Южной Калифорнии. Мужчина хватает сачок, опускает в аквариум, где кишат живые тилапии, и вылавливает ни о чем не подозревающую рыбину, которая отправится домой вместе с нами. Он вытаскивает ее на воздух, и она начинает исступленно биться.
– Эта подойдет? – уточняет продавец у мамы.
– Да, – отвечает она, кивая.
– Пожарить?
– Нет, только почистить.
Над головой висит знак с картинками, на котором любезно показаны все услуги, предлагаемые рыбным отделом «Вьет Хоа». Первый вариант – просто очистить рыбу от чешуи, его мама выбирает чаще всего. Второй вариант – почистить и отрезать голову. Вариант три – все вышеперечисленное плюс отрезать хвост. Вариант четыре – обжарить во фритюре (видимо, в этом случае можно также выбрать, какие части отрезать). Именно благодаря последнему варианту воздух вокруг наполнен запахом только что пожаренной рыбы, и он очень даже вкусный – ровно до того момента, когда ты через много часов после посещения супермаркета почуешь этот запах, принюхавшись к своей одежде.
Пока мама ждет, когда рыбу почистят, я решаю сделать быстрый пит-стоп в ряду закусок. Возможно, для того, чтобы избежать расспросов, отчего я такая хмурая, – а может, потому, что хочу отойти подальше от гор морепродуктов, наваленных так близко к покупателю, что можно заглянуть подводным обитателям в глаза. Сложно сказать.
Через пару минут я вновь возвращаюсь к тележке, и в руках у меня столько пакетов с луковыми колечками, что мы с Вайноной сможем кормиться ими неделю, – и, вопреки ожиданиям, у Ким ко мне только один вопрос:
– Вы до сих пор болеете этими колечками?
Она цапает один пакет из моих стратегических запасов и покачивает им в воздухе с гадливостью, какая обычно предназначается, скажем, умирающему головоногому моллюску.
Мама подходит ко мне сзади, неся нашу рыбу, завернутую в белую бумагу.
– Отстань от сестры. Это хорошо, что она любит перекусить, – говорит она. – Вы обе слишком тощие и должны больше есть.
Я умильно улыбаюсь Ким и сваливаю пакеты в тележку. Она возвращается к своему телефону, но секунду спустя, со скучающей искусностью игрока в покер, которому уже давно пришел выигрышный расклад, выстреливает вопросом (на кантонском диалекте, чтобы мама точно не пропустила):
– Слушай, я ведь так и не спросила, как прошли выборы в «Горне»?
Мама, которая вычеркивала покупки из списка, вновь сосредоточивает внимание на мне. Чтоб тебя, Ким.
– Да что там, – увиливаю я. – Были выборы.
– Значит, теперь все официально? Ты стала новым главредом? – уточняет Ким.
– Не совсем. – Я внимательно разглядываю наваленную рядом кучу маленьких синих крабов, медленно клацающих клешнями воздух. – Было одно… осложнение.
– Ты проиграла, хотя у тебя не было конкурентов? – злорадно предполагает моя сестра.
– Нет, в том-то и состояло осложнение. – Один краб забрался на спину другому, и я смотрю, как он пытается ухватиться за край контейнера. Свобода так близка и в то же время так недостижима. – У меня вдруг появился конкурент.
– И теперь он будет главредом?
– Блестящая дедукция, Ким. Может, пойдем уже?
Сестра, довольная моим фиаско, толкает тележку вперед.
Но теперь в разговор вступает мама.
– Так кто победил? – спрашивает она по-кантонски.
– Ты его не знаешь, – отвечаю я.
– Как его зовут? – все равно настаивает она.
Я неразборчиво бормочу:
– Лен Димартайл.
– Хм. У белых такие имена – язык сломаешь, – замечает мама.
Мы дошли до ряда касс. Здесь полно людей, так что Ким пытается вырулить с тележкой к очереди, которая кажется покороче. Я делаю вид, что с интересом изучаю стенд со жвачкой «Марукава», и надеюсь, что мама больше не будет расспрашивать меня насчет Лена.
Но, судя по всему, она еще не закончила.
– Он очень одаренный? – спрашивает мама. – Талантливее тебя?
На вторую часть вопроса, типично мамскую, ответить невозможно.
