– Конечно, нет. Я приеду на Рождество.
– Хорошо. Ладно, Аннабель Ли. Мне тоже пора вернуться к работе. Геркулес, наверное, злится, что я не на месте. Ciao.
– Вообще-то, – поправляю его я. – Тут говорят au revoir.
– Да без разницы, – он смеется, и мы заканчиваем разговор.
Сент-Клэр поднимается с кровати.
– Ревнивый парень?
– Я уже говорила. Мы не встречаемся.
– Но он тебе нравится.
Я чувствую, как румянец заливает щеки.
– Ну… да.
Выражение лица Сент-Клэра становится непроницаемым. Возможно, слегка раздраженным. Он кивает в сторону двери.
– Все еще хочешь погулять?
– Что? – в замешательстве спрашиваю я. – Да, конечно. Только дай мне сперва переодеться.
Я выпроваживаю его, и спустя пять минут мы уже покидаем пределы кампуса. Я надела свою любимую кофту, милую находку из комиссионного магазина, обтягивающую меня во всех нужных местах, джинсы и черные тряпочные кроссовки. Мне известно, что кроссовки – это не очень по-французски, мне следовало бы носить остроносые сапоги или высокие каблуки, но они хотя бы не белые. Верно говорят про белые кроссовки. Их носят только американские туристы, огромная обувь, подходящая для стрижки травы или покраски домов.
Ночь прекрасна. Огни Парижа переливаются желтым, зеленым и оранжевым. Теплый воздух кружит вокруг болтающих прохожих и звенящих бокалов в ресторанах. Сент-Клэр, вновь оживившись, рассказывает мне жуткие подробности биографии Распутина, которую закончил изучать сегодня утром.
– Итак, другие русские подсовывают ему дозу цианида за ужином, достаточно смертоносную, чтобы убить пятерых, представляешь? Но ничего не происходит, поэтому приступают к плану Б – они стреляют ему в спину из револьвера. Что тоже не убивает его. На самом деле у Распутина достаточно сил, чтобы задушить одного из противников, поэтому в него всаживают еще три пули. И он все еще пытается встать! Поэтому они избивают его, заворачивают в простыню и бросают в ледяную воду. И только подумай…
Глаза Сент-Клэра сияют. Такой же взгляд я вижу у мамы, когда она говорит о своих черепахах, или у Бридж, когда та рассказывает про свои тарелки.
– Во время вскрытия выяснилось, что настоящей причиной смерти стало переохлаждение. В реке! Ни отравление, ни пулевые ранения, ни избиение. А мать-природа. Но и это еще не все, его руки остались заморожены в таком положении, словно он пытался выбраться из-подо льда.
– Что? Невероятно…
Группа немецких туристов позируют на фоне витрины с облупившимися золотыми буквами. Мы огибаем их, чтобы не испортить кадр.
– Дальше – интереснее, – заявляет он. – Во время кремации тела Распутин сел. Нет, правда! Наверное, потому что тот, кто готовил его тело, забыл перерезать сухожилия, и они сжались во время сжигания…
Я восхищенно киваю.
– Фу, но круто. Продолжай.
– …из-за чего его ноги и тело согнулись, но все же, – Сент-Клэр торжествующе улыбается. – Все сошли с ума, увидев это.
– И кто сказал, что история – это скучно? – улыбаюсь я в ответ, наслаждаясь идеальным моментом. Почти. Мы проходим вход в ШАП и теперь я отхожу от школы дальше, чем когда-либо прежде. Моя улыбка кривится, когда я возвращаюсь к своему естественному состоянию: нервному и причудливому.
– Знаешь, спасибо за это. Большинство обычно заставляют меня замолчать задолго до… – он замечает перемену в моем поведении и останавливается. – Ты в порядке?
– Все хорошо.
– Я вижу. Кто-нибудь когда-нибудь говорил тебе, что из тебя выходит ужасный лжец? Кошмарный. Худший.
– Просто… – я смущенно замолкаю.
– Да-а-а?
– Париж такой… чужой, – я пытаюсь найти подходящее слово. – Пугающий.
– Глупости, – быстро отмахивается он.
– Тебе легко говорить, – мы обходим джентльмена, наклонившегося поднять свою собаку, бассет-хаунда с отвисшим животом. Дедушка предупреждал меня, что тротуары Парижа усеяны собачьими минами, но пока я этого не заметила. – Ты знаком с Парижем с рождения, – продолжаю я. – Свободно говоришь по-французски, одеваешься, как истинный европеец.
– Прости?
– Ты же понимаешь, о чем я. Прекрасная одежда, хорошая обувь.
Он поднимает левую ногу, демонстрируя потертый и громоздкий ботинок.
– Эта?
– Нет. Но ты и не в кроссовках. Я точно выделяюсь. К тому же, не говорю на французском, боюсь метро, и мне, наверное, следовало бы носить каблуки, но я их ненавижу…
– Я рад, что ты не на каблуках, – перебивает меня Сент-Клэр. – Тогда бы ты была выше меня.
– Я и так выше.
– Совсем немного.
– Брось. Я выше тебя на три дюйма. А ты в ботинках на толстой подошве.
Он толкает меня в плечо, и я улыбаюсь.
– Расслабься, – говорит он. – Ты со мной. А я практически француз.
– Ты британец.
Он усмехается.
– Я американец.
– Американец с британским акцентом. Разве французы не должны ненавидеть тебя в два раза сильнее?
Сент-Клэр закатывает глаза.
– Тебе стоит выбраться из плена стереотипов и начать формировать собственное мнение.
– Я не заложница стереотипов.
– Правда? Тогда, пожалуйста, просвети меня, – он указывает на ноги девушки, идущей впереди нас. Она болтает на французском по мобильнику. – Что это?
– Кроссовки, – бормочу я.
– Интересно. А вон те джентльмены на другой стороне улицы. Не могла бы ты объяснить, что надето на ногах у того, что слева? Что это за странные штуки, привязанные к его ступням?
Разумеется, это кроссовки.
– Но посмотри сюда. Видишь того парня? – я киваю в сторону мужчины в джинсовых шортах и футболке с логотипом «Budweiser». – Со мной все настолько же очевидно?
Сент-Клэр косится на него.
– Очевидно что? Залысины? Лишний вес? Отсутствие вкуса?
– Что мы американцы.
Он мелодраматично вздыхает.
– Честное слово, Анна. Ты должна преодолеть это.
– Я просто не хочу никого обидеть. Слышала, французы легко обижаются.
– Сейчас ты не обижаешь никого, кроме меня.
– А что насчет нее? – я указываю на женщину средних лет в шортах цвета хаки и вязаном топе со звездами и полосками. К ее поясу прицеплена камера, и она спорит с мужчиной в панаме. Вероятно, со своим мужем.
– Невероятно оскорбительно.
– Я не об этом. Неужели не бросается в глаза, что я такая же?
– Учитывая, что она носит американский флаг, я бы рискнул сказать «нет», – он закусывает ноготь на большом пальце. – Слушай. Кажется, я придумал решение твоей проблемы, но тебе придется подождать. Просто пообещай, что перестанешь просить сравнивать тебя с пятидесятилетними дамочками, и тогда я обо всем позабочусь.
– Как? Что ты сделаешь? Подаришь мне французский паспорт?
Сент-Клэр фыркает.
– Я не говорил, что превращу тебя во француженку, – я открываю рот, чтобы возразить, но он перебивает. – Договорились?
– Договорились, – неловко соглашаюсь я. – Надеюсь, оно того стоит.
– О, определенно стоит, – Сент-Клэр выглядит таким самодовольным, что я уже собираюсь его осадить, но тут понимаю, что больше не вижу здание нашей школы.
Не могу поверить. Он совсем отвлек меня.
Мне требуется время, чтобы распознать симптомы, но моя походка пружинит, а в животе будто порхают бабочки. В конце концов я рада, что выбралась в город!
– Так куда мы направляемся? – не могу сдержать энтузиазм в голосе. – К Сене? Я знаю, что она где-то недалеко. Мы будем сидеть на берегу реки?
– Ничего не скажу. Просто шагай вперед.
Я послушно следую за ним. Что со мной не так? Уже дважды за вечер я позволяю ему удерживать меня в томительном ожидании.
– О! Сначала ты должна увидеть это, – Сент-Клэр хватает меня за руку и тащит на другую сторону улицы. Разъяренный водитель скутера жалобно сигналит нам, и я покатываюсь со смеху.
– Подожди, что… – и тут я забываю, как дышать.
Мы стоим перед огромным собором. Четыре внушительные колонны поддерживают готический фасад с искусными статуями, витражными окнами и замысловатой резьбой. Узкая колокольня устремляется в чернильную темноту ночного неба.
– Что это? – шепчу я. – Это что-то известное? Я могла о нем слышать?
– Это моя церковь.
– Ты ходишь сюда? – удивленно спрашиваю я. Он не похож на того, кто посещает церковь.
– Нет, – он кивает на каменную табличку, побуждая меня прочитать ее.
– Сент-Этьен Дю Мон. Эй! Сент-Этьен.
Он растягивает губы в улыбке.
– Я всегда относился к этому месту немного собственнически. Мама еще в детстве приводила меня сюда. Мы устраивали пикник и ели прямо здесь, на ступеньках. Иногда она брала с собой альбом и рисовала голубей и такси.
– Твоя мама – художница?
– Да. Ее работы представлены в Нью-Йоркском музее современного искусства, – в его голосе столько гордости, и я невольно вспоминаю, что однажды Мередит упомянула: Сент-Клэр восхищается Джошем, потому что тот умеет прекрасно рисовать. И что отец Сент-Клэра владеет двумя художественными галереями. И что он сам в этом семестре посещает курс в художественной студии. Вслух спрашиваю, не художник ли он.
Сент-Клэр пожимает плечами.
– Не совсем. Но хотел бы им быть. Мама не передала мне этот талант, только чувство восхищения. Джош рисует намного лучше меня. Как и Рашми, если уж на то пошло.
– Вы с ней очень близки? С твоей мамой?
– Я ее очень люблю, – он признается в этом как ни в чем не бывало, без намека на юношеский стыд или стеснение.
Мы стоим перед двойными дверями собора и смотрим вверх, все выше и выше. Я представляю, как моя мама вводит данные, опираясь на снимки черепах, в наш домашний компьютер; ее привычное вечернее занятие. Вот только в Атланте еще не вечер. Возможно, прямо сейчас она покупает продукты. Или гуляет по берегу реки Чаттахучи. Или смотрит «Империя наносит ответный удар» с Шоном. Я понятия не имею, чем она сейчас занята, и это меня беспокоит.
Наконец Сент-Клэр нарушает затянувшуюся тишину.
– Пойдем. Нам еще есть, что посмотреть.
Чем дальше мы продвигаемся, тем больше людей становится на улицах Парижа. Сент-Клэр рассказывает о своей маме, как она готовит оладьи с шоколадной крошкой на обед и запеканку с тунцом на завтрак. Как она раскрасила каждую комнату своей квартиры в разные цвета радуги. Как она коллекционирует опечатки в своем имени в письмах спама. Но он даже не упоминает о своем отце.
Мы минуем еще одно громадное сооружение, напоминающее руины средневекового замка.
– Боже, тут же повсюду история, – восхищенно оглядываюсь я. – Что это за место? Мы можем войти?
– Музей, и, конечно, можем. Но не сегодня. Думаю, он уже закрыт, – добавляет он.
