«Ну ничего, – залечивая раны, думала я, – вот скоро придет зима, и вы узнаете». Что именно все должны были узнать – я не знала, но была уверена, что там точно что-то произойдет. Все внутри готовилось к этому.
Театр и никакой личной жизни
С переменным успехом, но жизнь продолжалась. И в ней появился театр. Он перечеркнул все старые увлечения, вклинился в мою действительность и застрял в ней надолго.
В театральный кружок меня позвала моя новая подруга Леночка, которую я почему-то раньше не замечала. Бывает же так – живет рядом человек с такими же интересами, похожими взглядами, а ты даже не замечаешь его. Но нет худа без добра, и в конце концов мы нашли друг друга. Леночка жила на соседней улице, и мимо ее дома я проходила каждый день, возвращаясь из школы. Она уже год занималась в театральном кружке, а я даже не знала о его существовании. Узнав, сразу напросилась с ней на репетицию, а там мы поговорили с режиссером, и меня тут же взяли. Не то чтобы я была таким талантом – просто они как раз набирали новеньких. И я подошла. Театральный кружок находился в городе, и сначала я боялась, что дома меня не отпустят. Но маме идея театрального понравилась, и теперь после уроков два раза в неделю я ездила с Леночкой на электричке в город, а мама встречала меня вечером, и мы вместе шли домой.
И жизнь стала налаживаться понемногу. Даже мальчишки в поселке иногда бросали свои дела, и мы, как раньше, все вместе ездили на велосипедах, играли в футбол, жгли костры у кого-нибудь во дворе и отрывались, как умели. Удивительно, но раньше я думала, что в шестом классе ничего не буду успевать, кроме учебы. Но пока мне на все хватало времени. И на театр, и на прогулки, и на уроки тоже. Каким-то чудом уроки как будто делались сами собой. По дороге домой я могла присесть с Леночкой на детской площадке – и через пять минут алгебра была готова. С геометрией было сложнее, но ненамного. А домашку по устным предметам я могла виртуозно делать прямо на ходу. Масик несет мою сумку, а я иду рядом и читаю вслух литературу. И ему хорошо – дома не придется читать, – и мне.
Только вот с любовью и личной жизнью по-прежнему все было запутанно и сложно. Не то чтобы я была озабочена – развлечений мне хватало. Просто в школе так было принято. Как будто это был признак взросления, что ли, – найти себе пару. А у меня ее не было. Заяц не в счет – ему совсем было не до отношений, и слишком свой он был уже, как брат. Кандидатуру Масика совсем несерьезно было рассматривать. В театральном появились поклонники, даже два – Лешка и Сашка. Красивые и на два года старше меня. Один даже на принца чем-то был похож. Но они городские, и виделись мы всего два раз в неделю на репетициях. А вся жизнь протекала в поселке – там и пару хотелось найти. В классе каждый день все переписывались, перемигивались, вздыхали, страдали. А у меня все было по-старому: друзья есть, а любви нет. Обидно.
Даже новеньких всех разобрали. Не прошло и месяца, как блондин Вадим уже с Маринкой начал за ручку гулять – прямо любовь. Шустрый глазастый брюнет Пашка вздыхал по маленькой Тане, и до других ему дела не было.
А загадочный Мишка, который мне больше всех в первый день понравился, сразу влюбился в Олю-отличницу – мою конкурентку. Надо же, тихий, скромный, а быстро нашелся. Тут же записки ей стал писать и через класс перекидывать у всех на глазах. Кинет, а потом сидит, смотрит на нее влюбленными глазами и улыбается своей загадочной улыбкой. И она ему в ответ пишет и улыбается! А после уроков он ее до автобуса провожает и сумку несет. Оля дальше нас всех жила, за лесом. Ей приходилось на автобусе до дома добираться. И с нами она поэтому никогда не гуляла – не отпускали, наверное, так далеко. А мы всей компанией не поедем же к ней одной. Зато Мишка, говорят, взял и поехал – в гости. Сам недалеко от меня жил, мимо дома моего в школу ходил, а поехал к ней на автобусе в такую даль!
Ну что за несправедливость! Скорее бы уже закончилась эта унылая осенняя пора. Сплошное разочарование – и все для меня одной. Пушкин, Пушкин, как же ты был не прав!
Первый снег и бесполезная встреча
И наступила зима. Она как будто услышала мои стенания и началась в тот год раньше обычного – в конце октября. Да, со мной так бывает, и иногда лучше не открывать рот лишний раз и в мыслях даже не желать ничего, если нет уверенности. А то сбудется что-нибудь не то, а ты потом разгребай.
Итак, все по порядку.
Наш дом стоял на перекрестке главной и одной из перпендикулярных улиц. До школы пешком минут двадцать пять, и не по прямой, а буквой Г: можно начать с короткого отрезка, потом направо и по длинному прямо до школы либо сначала долго идти по длинному, а потом налево и по короткому к школе. Было еще много вариантов: пройти по любой улице, попетлять, срезать через какой-нибудь двор, погулять на площадке у садика. Но это если душа жаждала приключений. А если просто в школу, то мне нравился первый вариант: короткий путь до поворота направо, потом долго прямо. А Мишка, который, как я говорила, жил рядом, ходил мимо нас по длинной прямой. Так мы и ходили. Выхожу на улицу – вижу его. Он идет по длинной улице через перекресток. По сторонам головой не вертит и меня не замечает. Мне от дверей до перекрестка метров тридцать. Пока я дойду, он уже далеко – быстро ходит. Я посмотрю вслед – и через перекресток по своей короткой. Сначала загадывала даже, кто первый доберется, торопилась, хотела перегнать. Потом поняла – бесполезно. Только если вприпрыжку. Он на голову почти выше был, ноги у него длинные, и шаг широкий и стремительный. Одно слово – спортсмен.
Да, он и правда был спортсменом, футболистом. Полузащитником. Причем, говорили, хорошим, подающим надежды. Пропадал допоздна в городе на тренировках и поэтому учился так себе – времени не хватало на уроки. На уроки не хватало, а на личную жизнь – пожалуйста. Может, подруга его отличница по успеваемости подтянет? Опять эти дурацкие мысли – гнать их из головы.
Так у нас с ним и повелось: он проходил своей дорогой мимо, не замечая меня. И в школе наши пути не пересекались, и взгляды тоже. Просто жизни не пересекались.
Приближались холода. Темнело все раньше, светало все позже, по утрам уже горели фонари на улицах.
И вот как-то в конце октября я проснулась утром, раздвинула шторы в своей комнате и увидела в свете фонаря снег. Дул ветер, гонял снежинки, и было непонятно – летят они вниз или вверх. Они кружились под фонарем, эти неопределившиеся снежинки, совсем еще ранние, первые, смелые и робкие, упрямые и непослушные, как обычные подростки. Вот я и дождалась зимы. Что же она мне принесет?
Торопливо позавтракав и вмиг собравшись, я раньше обычного выбежала на улицу, чтобы застать эту красоту. Ранний снег – мимолетный. Сейчас он есть, а в следующую секунду исчез совсем или превратился в дождь.
Снег еще шел. Я сняла шапку, запрокинула голову и закрыла глаза. Снежинки падали на лицо, как будто ласково здоровались со мной. Я улыбнулась им и мысленно ответила, что очень рада их раннему появлению и теперь все будет хорошо. Потом надела шапку, и мы со снежинками пошли в школу. Я пересекла длинную улицу, любуясь снегом в свете фонарей, и двинулась дальше. Я знаю один фокус. Если щуриться на фонарь и качать головой из стороны в сторону, то фонарь перестает быть простым фонарем. Вы никогда не пробовали так делать? Обязательно попробуйте! Вместо равномерного скучного света вы четко увидите два длинных луча, которые тоже начнут двигаться из стороны в сторону вслед за движением вашей головы, и фонарь затанцует. Я шла, улыбалась, щурилась на танцующие фонари, и тут вдруг:
– Привет!
Тихий, немного хриплый голос совсем рядом со мной. Я обернулась – в зимней шапке-ушанке и теплой куртке рядом стоял Мишка. Так я впервые услышала его голос. Нет, до этого я, конечно, слышала, как он говорит – когда отвечает у доски, когда общается на переменах, когда кричит что-то ребятам. Но так близко я услышала его впервые. В этой морозной утренней тишине его голос прозвучал как будто внутри меня, прямо у меня в голове.
Я смотрела на него. Шапка смешная, лохматая, надвинута прямо на глаза. До сих пор Мишка ходил в вязанном «петухе», и я в первый момент не поняла, что это он, под шапкой. Как он тут оказался? Это же моя дорога, он ходит по другой. Он за мной пошел? Я выскочила сегодня из дома раньше. Первый снег, странное состояние, ожидание чего-то нового – и я совсем забыла про него.
Но Мишка почему оказался тут?
– Ты почему тут? – повторила я вопрос вслух.
– Тебя увидел. Одному скучно идти, – тихо ответил он.
– Просто ты обычно ходил другой дорогой.
– Да. Но я тебя не видел никогда.
«Ну надо же, никогда не видел! Рядом ходил и не замечал. Наверно, он даже не знает, как меня зовут», – пронеслось в голове.
– Ну пойдем.
Так и пошли в школу.
С тех пор мы часто ходили вместе, «чтобы не скучно было». По правде сказать, веселее не стало. Мне точно. Почти всю дорогу мы молчали. Он был ужасно неразговорчив, а я впервые не знала, о чем говорить. Доходили до школы и расходились по своим делам. В школе мы по-прежнему не разговаривали. После школы он, как и раньше, провожал Олю-отличницу. И, похоже, так и ездил к ней в гости. Теперь почему-то меня это злило. Казалось, что-то поменялось после той нашей утренней встречи. Но в то же время все остальное было по-прежнему. И эта неопределенность будила во мне самые разнообразные чувства, которые требовали побыть наедине с собой и подумать. И постепенно я начала избегать наших походов в школу. Выходила раньше или позже, чтобы не встречаться с ним один на один, не чувствовать в его присутствии напряжения, от которого никак нельзя было избавиться.
Сперва он спрашивал, куда я пропала, как будто это правда волновало его. Я врала ему, что «проспала», «надо было раньше выйти», «встречалась с девочками». И постепенно ему это надоело, он отстал от меня и стал ходить, как раньше, своей дорогой.
Странно, но это еще сильнее разозлило и расстроило меня. Ходить-то я с ним перестала, но думать о нем – нет. И тогда я решила совсем забыть о нем – назло.
Когда нет жизни, появляется театр и Ленин
Я полностью сосредоточилась на театральном кружке. Уже в детском саду я решила, что буду актрисой. Когда мне было шесть лет, мама отвела меня в театр Ленсовета на «Бременских музыкантов», и там я встретила свою первую любовь. Я влюбилась в Трубадура – усатого, молодого и очень красивого Михаила Боярского. Но я понимала, что в темном зале в толпе таких же, как я, девочек и мальчиков он меня не заметит никогда и, значит, никогда не сможет узнать о моей любви и полюбить, даже если мы будем ходить в театр с мамой каждые выходные. И я нашла решение – выучиться на актрису, чтобы играть с ним на сцене. Я обязательно буду хорошей актрисой, и тогда он меня точно заметит, выгонит свою старую принцессу и выберет меня.
Время шло, безответная влюбленность в Боярского медленно, но проходила, а навязчивая мысль, что мне нужно быть актрисой, оставалась. Моя любовь к Боярскому превратилась в любовь к театру. Я влюблялась все сильнее и, как бывает со всеми влюбленными, видела в театре все больше и больше прекрасного. Разве не здорово, думала я, иметь возможность за одну свою жизнь прожить несколько жизней, вместить в себя как можно больше историй, людей и чувств? В театре я смогу сотни, тысячи раз сильно и по-настоящему любить и быть любимой, и никто меня за это не осудит. Я смогу быть разной: сегодня старушкой, завтра влюбленной принцессой, послезавтра маленьким ребенком. Я смогу быть плохой и даже отвратительной, злой, жестокой – и никто не будет на меня за это обижаться, потому что все будут понимать, что это всего лишь роль. В театре можно все – без угрызений совести и осуждений. Можно без последствий для здоровья даже умереть и увидеть, как плачут и скорбят над тобой, и повторить этот опыт не один раз. Разве это не чудо? Разве в жизни можно испытать что-то подобное? Разве можно не любить театр, который открывает перед тобой столько сказочных возможностей?
Примерно так думала я, и понятно, почему театральный кружок мог занимать все мои мысли. Мой детский план начал претворяться в жизнь на глазах. То, что не получалось в жизни, должно было получиться там. В какой-то момент я даже решила, что никогда не буду выходить замуж. Зачем эти лишние нервы и страдания? Я буду полноценно жить на сцене, а дома – отдыхать. Как кукла Карабаса-Барабаса, которую после представления просто вешают на крючок и снимают, когда пора идти на сцену.
Моя любовь к театру не осталась без ответа – мне почти сразу дали роль в настоящем спектакле, чтобы срочно заменить ушедшую из кружка актрису. Роль была небольшая, но требовала дополнительных репетиций. Я стала проводить в городе в два раза больше времени, а приезжая домой, учила роль, придумывала этюды, в свободное время читала книги про театр, которые потом обсуждала с мамой, и мечтала о поступлении в театральный институт.
Погрузившись в театр с головой, я перестала замечать… Нет, вру. Погрузившись в театр с головой, я старалась убедить себя, что больше не замечаю, что мне совершенно неинтересно, как обстоят дела в классе. Мне хотелось думать, что я выше всей этой суеты – сплетен и влюбленностей. Какая разница, кто с кем и где встречается, теперь меня это не должно касаться. Теперь мои друзья – Станиславский, Михаил Чехов, Шекспир… Но странным образом и как будто против собственного желания и здравого смысла я всегда оказывалась в курсе всего происходящего в классе. Как там говорил Ленин, который красовался тогда на груди у каждого школьника в разных своих обличиях – от кудрявого малыша до безволосого старца… Кстати, почему так? Я не могла понять, почему было не поместить один и тот же привычный лысый портрет и в звездочку, и в пламя. Зачем детям Ленин-малыш? «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя» – кажется, так он говорил? Непонятно, правда, кому именно нельзя. Делился ли таким образом Ленин своим личным опытом – что, мол, не смог отделиться от преследующего его общества и нам не советует: «бесполезное это занятие, знаете ли, товарищи»? Или просто запрещал другим быть свободными? Видел в этом отделении от общества опасность и предупреждал, грозя пальцем: «Нельзя отделяться! Не то хуже будет!» Одно было ясно: раз Ленину было нельзя, разве простому советскому школьнику можно? Вот и у меня никак не получалось отделиться.
Подростку и горка – про чувства
Да и как тут отделишься? Окончательно наступила зима, и вместе с ней пришло самое любимое зимнее занятие – катание с ледяной горки. Я никогда этого не пропускала. Горку уже не первый год заливали во дворе дома недалеко от нас. Она была шикарной: деревянная, высоченная, широкая, с крепкими высокими бортиками. Заливали ее очень тщательно, в несколько слоев, и подходили к этому очень ответственно. В итоге лед на ней становился гладким, ровным, без ямок, без острых ледышек-щербинок. Там, где заканчивался спуск, такой же лед продолжался еще метров десять, переходя дальше в накатанный твердый снег.
На этой горке и собиралась теперь наша старая компания во главе с Зайцем, который зимой наконец-то переставал заниматься своими мотоциклами. Чужие сюда заходили, но редко. Может, боялись, видя такую безумную ораву желающих покататься. Катались мы в основном по вечерам, когда на улице уже было темно. Но главная идея горки была даже не в катании. Просто катание – это для малышей. Там, в темном дворе, при тусклом свете фонаря и двух окон, выходящих во двор, вот уж несколько лет было основное место нашей зимней тусовки. Кто-то катался, кто-то болтал, сидя на снегу или на деревянных бортах помоста горки. Мы катались стоя, сидя, лежа, на картонках, фанерках, пластиковых ж*пах, по одному, вдвоем, за руки или обнявшись, паровозиком по трое, плотно сцепившись и прижавшись друг к другу, и даже кучей малой, где непонятно было, кто с кем и кто на ком едет. Было волнительно и радостно съезжать, крепко прижавшись к кому-то, и тут же разбежаться, как будто и не было ничего. И никакой тебе школьной безопасной дистанции. Даже темные дискотеки тут проигрывали. И холодно не было, какие бы морозы на улице ни стояли. Было темно, жарко и очень весело.
Жаль только, что новенькие туда не заходили. Точнее, новенький. Однажды, правда, Мишка все-таки забрел, но к нашему веселью не присоединился. Я увидела его – он стоял с группой каких-то ребят и просто смотрел. Потом поднялся один на горку, съехал на ногах, не упав до самого конца, и они ушли. И мне сразу стало грустно и захотелось домой. Лучше бы и не приходил.
Наступила весна. В театре все было прекрасно. Я играла на настоящей сцене. Меня окружали талантливые интересные ребята, с которыми у меня было много общего.
На личном фронте тоже был театр. А еще мысли про Мишку. Они по-прежнему меня не отпускали. Правда, я стала чаще его видеть: теперь он проходил мимо наших окон еще и поздно вечером, возвращаясь с тренировки. Может, он и раньше ходил, но я его не замечала. А сейчас стала поджидать. Я смотрела на него, скрытая кружевным тюлем, а он шел мимо и никогда не поворачивал головы в мою сторону.
Вот так незаметно пролетел очередной школьный год, и наступило лето. Было немного обидно. Ты ждешь очередной учебный год как нечто особенное, надеешься, что произойдет что-то интересное и важное, а он просто пролетает, почти полностью повторяя предыдущие года. Все как будто вращалось по кругу, подчиняясь закону природы. Так легко стать предсказателем. Вот теперь, например, произойдет естественная сезонная миграция и мое школьное окружение плавно сменится летним. Школьники разъедутся по бабушкам, лагерям и югам, и в поселок нагрянут дачники. Я все лето проведу тут, потому что родители, как обычно, работают. Каникулы промелькнут, как один день, и – тоже никаких неожиданностей – снова наступит первое сентября. Как вам такое предсказание? Я была уверена, что оно сбудется.
Хотя сами по себе летние каникулы – хорошая пора. Целыми днями мы с нашей большой разновозрастной дачной компанией гуляли, играли, ездили на велосипедах купаться на озера – их вокруг было много. По нескольку раз в неделю ходили смотреть одно и то же кино в ежегодно открываемый на лето кинотеатр-барак. Репертуар менялся раз в неделю, но нам было все равно. Какая разница, где торчать с друзьями, когда тебе тринадцать лет.
В общем, летом я становилась беззаботной, как крыловская стрекоза, и тосковать по кому-то, даже по подающему надежды спортсмену, времени у меня просто не было.
Новая осень и наконец-то
Цифра семь – моя любимая. Седьмой класс в нашей школе был предпоследний (школа была восьмилеткой). Поэтому через два года нам предстояло расстаться. Но пока школьная жизнь продолжалась, и цифра семь обещала мне удачный во всех смыслах год.
За это лето все сильно изменились. Мальчики подтянулись – Заяц стал выше меня на голову. Девочки все активнее и необратимее превращались в девушек. В самой себе перемен я почему-то не замечала. Или у меня в этом смысле были проблемы со зрением, или я правда не менялась. Даже на физкультуре я, как обычно, стояла вторая по росту среди девочек.
На праздничной линейке я, конечно, высматривала Мишку. Просто всех я уже видела, а его еще нет, а было интересно, как изменился он. Но среди одноклассников его не было, и среди старшеклассников тоже. И к первому уроку он тоже не пришел. Первый день пестрел историями на тему «как я провел лето», стопками выданных учебников, нарядными учителями и школьными новостями о новых предметах. Мишка так и не появился после летних каникул. Уроки сократили, и вскоре нас отпустили по домам. Я не стала присоединяться к медленно плетущейся компании – впереди целый год, и наболтаться мы успеем. Сегодня и в театре был первый день после каникул. Я соскучилась – хотелось скорей туда. Мы договорились с Леночкой поехать пораньше. И нужно было торопиться, чтобы успеть перекусить и переодеться перед электричкой.
Леночка как всегда опаздывала. Я, наоборот, пришла на платформу раньше на десять минут. Сесть в электричку – это была своего рода лотерея, как повезет. Иногда они приходили полупустые и можно было спокойно пройти в вагон и удобно расположиться у окна. Но иногда народу было столько, что двери в первых вагонах открывались, но только чтобы показать спины вжатых друг в друга людей. А иногда эти спины просто не давали открыться дверям. В обоих случаях сесть в электричку было невозможно, и желающие уехать в панике начинали носиться вдоль вагонов, пытаясь найти брешь, в которую можно было бы себя втиснуть. Поэтому лучше было заранее пройти по платформе подальше, к середине поезда, а то и к хвосту, желательно угадав место напротив дверей, – и надеяться на чудо, удачу – называйте, как хотите, – и на то, что из вагона кто-то выйдет, дав тебе шанс просочиться внутрь.
Пока народу на платформе было немного. Но я на всякий случай сразу прошла подальше. Погруженная в мысли о предстоящей встрече в театре, я не смотрела по сторонам, поэтому не сразу обратила внимание на двух высоких молодых людей. Покосилась на них, только услышав рядом голоса: они о чем-то разговаривали, громко смеясь. Потом один ушел, а второй остался ждать. Постепенно количество желающих ехать в город увеличилось, но ненамного. Я поглядывала вдаль – не идет ли электричка. И в начало платформы – не бежит ли Леночка. Электричка запаздывала, и Леночка не бежала – видимо, совсем не успевала и решила ехать на нашей обычной.
Наконец электричка подошла. Позиция была рассчитана правильно – двери открылись прямо передо мной. Я посторонилась, пропуская двух человек, выходящих из битком набитого вагона, и заняла их место. Следом за мной в тамбур поднялись еще двое. Раздалось: «Осторожно, двери закрываются! Следующая станция…». Двери зарылись, и поезд тронулся.
В тамбуре было тесно и душно. Если вы никогда не ездили в переполненной электричке, то вы везунчик. Провести несколько минут в этой душегубке – настоящий стресс, даже если у вас никогда не было клаустрофобии. Я ехала до конечной остановки, поэтому нужно было встать так, чтобы толпа выходящих меня не вынесла раньше времени и ненароком не затоптали входящие. Например, хорошо было бы забиться в самый угол у стены. Это немного напоминало тетрис, правда тогда я этого еще не знала. Оглядевшись в поисках лазейки, я попробовала развернуться и пробраться к стене. Человек напротив, видимо, собирался выходить на следующей остановке и, заметив мой маневр, чуть-чуть продвинулся в сторону двери, уступая мне свое место. Повезло. Я протиснулась и оказалась прижатой к стене в самом углу. Наконец-то я обрела опору. Но в этот момент поезд внезапно затормозил, и всех, кто был в тамбуре, сильно качнуло в мою сторону. Я вжалась в стену, отворачивая лицо, в ожидании, что сейчас вся эта масса навалится на меня. Но ничего не произошло. Кто-то стоящий прямо передо мной резко уперся рукой в стену возле моей головы и сдержал спиной толпу. Я была спасена. Все произошло мгновенно. Поезд снова тронулся, народ, матерясь и чертыхаясь, возвращался на свои места. Но человек, который так неожиданно спас меня, не спешил убирать руку. Он так и стоял, отгородив меня от остальных пассажиров. Я не видела его лица, близость смущала меня, и я смотрела вниз. Да и кто в плотной давке будет разглядывать лица – есть же какие-то негласные правила. К тому же человек был высоким, и мне пришлось бы нарочито задрать голову, чтобы взглянуть на него. Так мы и ехали дальше: его рука упиралась в стену на уровне моего уха, и, когда поезд качался, я касалась ее головой. Слева и справа ко мне тесно прижимались люди, и это было привычно, но близость моего спасителя вызывала во мне волнение. Мы были со всеми, но и отдельно от всех. Своей рукой и всем телом он как будто отрезал нас от остальных пассажиров, и я чувствовала себя в его власти. Пытаясь отвлечься, я принялась думать о театральном кружке – обычно это помогало и успокаивало. Но не сейчас. Любопытство росло и в конце концов взяло верх. Подумав, что ничего страшного не будет, если я просто взгляну на того, кто меня спас, я подняла глаза.
– Привет! – сказал мой спаситель.
А может, не сказал ничего. Факт его «привета» был не так важен, как все остальное.
Передо мной стоял Мишка. Он очень сильно вырос за лето, и ему пришлось наклониться ко мне, чтобы услышать, что я говорю, – в тамбуре было очень шумно, стук колес заглушал голоса. Я хотела ответить ему, но, кажется, молчала. От неожиданности я так разволновалась, что на мгновение забыла, что надо дышать, и почувствовала, как сердце перебралось из груди в горло и там остановилось. Так близко было его лицо… Его улыбка – одними глазами. И уголками губ. Уголками… Губы припухлые… Нижняя чуть больше, с ямочкой посередине – я раньше не замечала. Губы были чуть приоткрыты. Я чувствовала его дыхание на моем лице. Наверное, я слишком откровенно задержала взгляд на его губах. Мне показалось, что он смутился и покраснел. Возможно, просто в поезде было очень душно, но на его скулах расплылись розовые пятна.
Не могу вспомнить, о чем мы говорили и сколько времени так простояли. Когда сильно волнуюсь, я иногда не могу разделить фантазию и явь, что было на самом деле, а что я додумала в процессе или уже потом дорисовала в воображении. Поэтому в некоторые особые мгновения я могу просто выпадать из реальности и потом не понимаю, как оказалась в том или ином месте, и не могу вспомнить, что именно говорила и думала. Это происходит какое-то мгновение, секунды, поэтому не пугает меня. Думаю, это и называется «терять голову».
Мы стояли близко-близко, и этого было достаточно. Наши слова были непонимаемы нами, а значит, просто не важны в тот момент. Мы просто перебирали их, шуршали словами, как некоторые нарочито шуршат страницами газет и журналов, желая спрятать за этим свое настроение, свои чувства и мысли. И было что прятать! Внутри меня распирало: «Какой ты стал! Наконец-то мы встретились! Я так рада тебя видеть! Где же ты пропадал? Ты не чувствовал, что ты мне нужен? Что мне нужен ТЫ…» Как было бы странно произнести это сейчас вслух, но как бы хотелось прошептать, прокричать ему это! Прямо выплеснуть на него все сейчас. Дух захватило от одной этой мысли! Я не могла вслух – страшно, да и не принято так сразу, тем более девочке. Я просто стояла рядом и смотрела. Немыслимо, как он мог так измениться за лето! Он был в черной футболке с длинным рукавом и V-образным вырезом и легком расстегнутом дутом лимонном жилете. Футболка плотно облегала его тело – широкие плечи, крепкие сильные руки, грудь. Его бедра обтягивали черные вельветовые джинсы. Ему было всего тринадцать с половиной. Он был простым семиклассником, но выглядел как греческий бог Аполлон. Только не Бельведерский, а Аполлон Праксителя – он более тонок, гибок и, кажется, моложе.
Именно тогда, в тамбуре битком набитого вагона, случилось что-то пока совсем новое для меня. Наверное, то, чего я и ждала весь шестой класс. И теперь я не могла прийти в себя. Не хотела приходить в себя. Возвращаться в себя не хотела. Самые разные чувства накатывали на меня волнами, бились внутри, тесня друг друга, и меня окатывало новой волной с головы до кончиков пальцев ног – только от того, что Мишка впервые стоял так близко и своими карими глазами смотрел на меня. Мне хотелось дернуть стоп-кран и сбежать от него, пока не поздно, пока голова совсем не потерялась. Но уже в следующий миг я молилась, чтобы поезд тряхнуло со всей силы так, чтобы он не смог удержаться на ногах и приник бы ко мне всем телом. От подобных мыслей было тяжело дышать, но я не могла их остановить. Хотелось, чтобы эта поездка длилась вечность. Наверно, именно с этой самой поездки время для меня перестало существовать. Перестало быть просто осенью, зимой, весной, летом – ушли четкие границы, и не было никакой разницы, что? сейчас за окном. Все смешалось и образовало Большое Настоящее Время. Все теперь подчинялось чувствам. И время тоже – оно проигрывало чувствам, сдавалось и уступало им место. Там, где царят чувства, никто не упоминает о времени, никто и никуда не спешит. Потому что некуда. Все, что нужно там, уже с собой – внутри.
И жизнь тогда распалась на ДО и на СЕЙЧАС. До – было детство, была его Оля, был мой Заяц, Тиша, горка, уроки. А теперь все ушло и появился ОН. И все закружилось вокруг него. Нет, конечно, не все ушло – театр остался. А у него остался футбол. И только это давало мне ощущение реальности, ощущение, что там, за пределами нашего с ним личного, кроме нас еще что-то существует. Наверное, если бы не это, то мы бы просто со временем растворились друг в друге, как это случилось с нами в том тамбуре…
Нестрашная тайна и начало перемен
И правда так все началось. Теперь у нас с Мишкой появилась своя тайна: несколько раз в неделю мы вместе ездили в город. Не помню, кто первый предложил хранить наши поездки в секрете. Но мы, как сговорившись, не хотели, чтобы о нас кто-то знал. Выходя из дома, мы всегда шли на электричку разными дорогами, отдельно друг от друга, встречались на платформе как будто случайно, вежливо кивали друг другу, разделенные расстоянием от одних до других дверей вагона. Потом заходили каждый в свои двери и только внутри, когда все условия случайной встречи были выполнены, расслаблялись, убедившись, что никто не сможет заподозрить нас в сговоре.
В городе мы разбегались по своим делам. Я – в театр, единственное место, где забывала про Мишку. А он уезжал на тренировку. Кстати, его как раз взяли в новую команду и через год обещали принять в юношескую сборную. По возрасту он еще не очень подходил, но, как говорил тренер, «по внешнему виду ему можно дать все семнадцать».
Совсем забыла про Леночку! Леночка никуда не делась, и в город мы ездили вместе. Конечно, если она не опаздывала или если мы с Мишкой не успевали сбежать на предыдущей электричке – надеюсь, это не было предательством. По крайней мере она ничего не говорила, не жаловалась, и мы продолжали дружить. Даже ей я не смогла доверить эту тайну: когда она была с нами, мы оставались с Мишкой просто одноклассниками, которые случайно встретились в электричке. О нашей связи тогда напоминали только легкие «случайные» прикосновения бедрами и локтями, если мне удавалось сесть на одну скамейку с ним, или быстрые, почти мимолетные встречи глазами, если Леночка первая занимала место рядом со мной, а Мишка плюхался напротив. Иногда, чтобы «лучше нас слышать», Мишка подавался вперед, и его колени оказывались так близко к моим, что хватило бы одного толчка электрички, чтобы наши ноги соединились, и иногда они соединялись, и на какое-то мгновение мы замирали, пока я не отодвигалась от него, потому что сердце начинало колотиться слишком громко. Леночка ничего не замечала. Она расслабленно щебетала о чем-то и была свидетелем того, что между мной и Мишкой нет ничего особенного – просто очередная случайная встреча.
Но когда мы ездили с Мишкой одни, все было иначе. Если электричка приходила битком набитая народом, мы, как в тот первый раз, стояли с ним совсем рядом в тамбуре. Если честно, то иногда мы стояли там, даже если в вагоне были свободные места. Толкаться и трястись в душном тамбуре с Мишкой мне нравилось больше, чем в полупустом вагоне. Ведь в тамбуре у него всегда была возможность спасти меня от толпы. Там он был моим героем. И это правда. Но главная правда была в том, что в вагоне, сидя на разных скамейках друг напротив друга или даже бок о бок на одной, мы не могли быть так близки, как в толпе: там, стоило только вагону дернуться, и уже его рука касалась моей, живот касался моего живота, бедра прижимались ко мне – всего на мгновение и совсем тайно. Но это мгновение было наполнено чем-то таким непривычно тягучим, вязким, горячим, податливо-мягким, страшным и желанным одновременно. Как мне хотелось тогда, чтобы он прижал меня к себе, обнял крепко и не отпускал до самой конечной остановки.
Поездки сближали нас все больше, но для других мы продолжали играть в случайные встречи, случайные касания, случайные взгляды. Как будто существовало два разных человека – даже четыре разных человека. Двое одних были близки, а двое других стеснялись чувств и смущались при виде друг друга. Мишкины чувства тогда выдавал только голос, который при встрече со мной менялся и становился тихим, хриплым, монотонным и каким-то совсем бесцветным – как будто прятался.
В школе мы вели себя по прежним правилам жизни ДО. Там мы привычно не общались – старались совсем избегать друг друга. Он по-прежнему улыбался Оле и писал ей записки. Может, и ездил к ней по-прежнему – я не знаю. Вдобавок, его заметили девочки из старших классов и стали стайками кружить около него. Эти «здоровые дурищи», как однажды нелестно отозвался о них Батон, собирались вокруг Мишки на переменах и заигрывали с ним, хотя обычно девочки интересовались мальчиками постарше. Мне не нравилось, когда он останавливался с ними и они строили ему глазки, что-то говорили, громко смеялись и даже касались его как бы невзначай. Наверное, я ревновала. Наверное, даже очень ревновала и паниковала, но ничем не выдавала себя. К Оле я уже не ревновала – это прошлое, и оно уйдет. Но старшеклассницы – другое дело. Я боялась, что они ему понравятся. Ведь они были взрослее, опытнее и выглядели уже совсем девушками, со всеми очевидными соблазнительными последствиями. Они могли сманить его, эти дурищи, а ведь он еще ребенок! Но эта его вкрадчивая улыбка. Почему он не умел улыбаться просто, почему его улыбка всегда выглядела так двусмысленно – одновременно невинно и порочно! Он улыбался как моя любимая Мэрилин Монро. Ясно, что никто не мог устоять. Мне бы не смотреть на все это, уходить, как делали Багира и Балу, уводя Маугли на время охоты Каа. Но я, наоборот, как мартышка, не могла оторвать взгляда от Каа и наблюдала за Мишкиной охотой. Хотя всегда думала, что это старшеклассницы-мартышки охотились на него. Они были вылитые мартышки в моих глазах. Но я ничего не могла с этим поделать. Конспирация не давала.
Дома о моей тайне и моих чувствах тоже никто ничего не знал. Если раньше я вся была на виду со своими ухажерами, воздыхателями, Зайцем с компанией и мама все знала, то в этот раз было иначе. Мне казалось, если я расскажу маме о Мишке, все мои отношения закончатся, так толком и не начавшись. Как и почему это произойдет, объяснить я не могла, но отчетливо чувствовала это и боялась. Поэтому все держала в себе.
В свободное время я продолжала встречаться со старыми друзьями. К нашей компании присоединились девочки. Да и само общение стало другим. Все выросли и по статусу больше не могли себе позволить играть в прятки, гоняться друг за другом, лазать по деревьям и крышам сараев. Мы теперь ходили по улицам, иногда оседали на скамейках в скрытых от чужих глаз местах, чтобы поболтать на разные «взрослые» темы. Но не в разговорах заключался интерес этих встреч. Главное было в храбрости неловких прикосновений, объятьях, как будто для тепла, в чужой мальчишеской куртке на плечах и прощальных поцелуях в щеку. Компании с Мишкой у нас были разные, и где гулял он, я не знала – наши пути по вечерам обычно не пересекались. Но с тех пор, как у меня появился Мишка, мне в компании оставалось только разговаривать – целоваться я ни с кем не собиралась.
Любовь к трем учителям
Если в прошлом году к нам пришли три ученика-новичка, то в этом году добавились три новых учителя. До сих пор мне казалось, что в нашу школу ссылают усталых, замученных учителей, прежде чем окончательно отправить их на пенсию. Или сами приходят какие-то чудики, стоящие на жизненном перепутье и решающие, чем бы еще заняться и почему бы не поработать в школе. Ярким примером второго типа был Батон. Но эти трое вновь пришедших не подпадали ни под одну категорию. Они были молоды, энергичны, харизматичны и напоминали учителей из какого-нибудь хорошего фильма про школу. Каким образом они оказались у нас, «в глуши забытого селенья», как сказал бы Александр Сергеевич, история умалчивает. Но они оживили наши будни и встряхнули наше школьное болото. Сразу три авторитета в неавторитетном на тот момент школьном пространстве – это просто подарок судьбы. И о нем – о подарке – надо подробнее.
Первой, с кем мы познакомились, была учительница математики Анна Владимировна. Когда перед уроком нам объявили, что придет новый педагог, мы не очень удивились, так как привыкли к учительской текучке. Каждый спокойно продолжал заниматься своим делом, когда в класс в сопровождении нашей физички вошла высокая, стройная, молодая женщина лет тридцати. Они о чем-то между собой разговаривали, не обращая на нас внимание и предоставив нам возможность разглядывать и обсуждать новенькую. Она была какой-то другой. С первого взгляда было ясно, что она отличается от тех учителей-мамочек-нянечек, к которым мы привыкли в нашей богадельне и благодаря которым однажды сложился и устоялся определенный образ учительницы математики. Новая не подходила под этот образ. Она не была просто математичкой, просто учителем-учительницей, она была женщиной. Светлые волнистые волосы до плеч, макияж, элегантное платье чуть ниже колен и туфли на высоких каблуках. Забегая вперед, скажу, что так она выглядела не только в свой первый день в школе. Элегантной и женственной она была на постоянной основе.
Пока мы разглядывали ее и делились впечатлениями, физичка вышла, и мы остались с новой учительницей наедине. В классе еще стояло возбужденное жужжание, когда она прошла к своему теперь уже столу, поставила на него элегантный, хоть и напоминающий мужской, портфель и обвела класс своими большими, красивыми и подозрительно недобрыми немигающими глазами. Помолчав минуту, она набрала воздуха в легкие и громким, низким голосом, совсем не подходящим к ее хрупкой женственной фигуре, прошипела:
– Если сейчас вы не закроете свои рты, вы об этом потом долго будете жалеть.
Каждое слово в этом коротком предложении она произнесла по отдельности, отчего все они прозвучали весомо и значимо. Проговаривая их, она сверлила класс взглядом, переводя его с одного ученика на другого, словно пытаясь вкрутить смысл сказанного в каждого из нас.
– Вас не научили здороваться? Не научили вставать, когда в класс входит учитель?
Все тут же встали.
Она продолжала, не меняя тона:
– Постоим пока! Меня зовут Анна Владимировна. Я буду вести у вас алгебру и геометрию. Всем понятно?
Кто-то в классе что-то буркнул, кто-то хихикнул тихо.
– О-о-о?! Там кому-то еще смешно?! – пропела она, и взгляд ее замер в направлении, откуда только что прозвучал смех.
Тишина. Она умела держать мхатовские паузы. Мы тоже. Минуту все стояли молча не шевелясь.
– Садитесь. И открывайте учебники.
