«Прошло уже столько времени, а мне всё еще интересно, хранишь ли ты ту самую рубашку с отпечатком моих губ. Или, быть может, заботливые руки какой-нибудь прачки уже давно стерли его с твоей одежды… и из твоей памяти…»
Эти слова в очередной раз выбили меня из колеи. Я подумал об этой сорочке еще когда только прочитал об этом. Она все еще хранилась у меня дома в шкафу. Висящая на вешалке. В отдельном чехле.
Каждый день, собираясь на работу по утрам, я вижу ее в дальнем углу, и каждый раз, отодвигая все вешалки с остальными вещами, смотрю на этот ярко-алый след, оставшийся от её губ, и жалею, что так и не познал их вкуса. Хотя буквально недавно был невероятно счастлив этому факту.
Сбросив наваждение от накативших воспоминаний, я продолжил чтение.
«Впрочем, мне этого уже никогда не узнать. Как и того, простил ли ты меня за принесённую тебе боль. За невольно причинённые страдания. За увечье.
Не знаю, как ты, а я все ещё не могу простить себя за собственную слабость, приведшую тебя к унижению, которому подверг тебя Джонатан».
– И снова твоя слабость привела к моему очередному унижению, крошка… – произнёс я в пустоту, вкладывая в усмешку всю свою горечь и стыд. – Хорошо, что ты не узнаешь о моем сегодняшнем позоре. Если бы узнала, то уже никогда не смогла бы думать обо мне, как прежде.
Я вдруг почувствовал себя ужасно маленьким и слабым. Словно голый беззащитный человечек лежащий перед толпой злорадствующих богов. В попытке как можно скорее развеять эту картину, вдруг представшую пред глазами, вернулся к написанным строкам.
«Ты не думай, Освальд, Джонни не плохой человек. Вернее плохой, конечно, но не самый худший на свете. На самом деле он очень заботливый. Во всяком случае, в отношении меня. Всё, что говорят о его жестокости, полнейшая чушь и слухи, разносимые его подручными и беспризорниками. Больше половины сплетен, блуждающих по закоулкам города, как мрачные грозные тени, призваны лишь устрашать врагов и конкурентов, но не имеют ничего общего с реальностью.
За всё время, что я знаю Джонатана, а это без малого тринадцать лет…
Господи, какая же страшная цифра. Только подумать, вот уже тринадцать с лишним лет он заботится обо мне. И не сделал за всё это время ничего, за что я могла бы осудить его. Ты не знаешь, да и не мог знать о том, что именно Джонни спас меня. Подобрал на улице едва живую. Голодную, измученную и замерзшую. Фактически умирающую от измождения и холода. Тогда мне едва исполнилось шестнадцать, я была худой, как палка, и могла прощупать каждое ребро, а за выпирающие части тазовых костей, можно было легко держаться, как за ручки.
Последним воспоминанием дня, когда он подобрал меня, было, как я сижу прямо на промерзшем асфальте, прислонившись к шершавой стене, на одной из зараженных чёрной скверной улиц этого города, порождённого грехами и пороками.
Чтобы хоть как-то заглушить тянущее и надоедливое чувство голода, я начала петь, едва веря, что мне удастся получить за это хоть одну монету.
Можно сказать, это была моя последняя песнь. С каждой минутой я всё больше замерзала и проваливалась в сон. И в тот момент, когда грань между тьмой реальности и чернотой сна почти стёрлась, я почувствовала тепло. Кто-то заботливо укрыл меня чем-то большим и мягким, а затем, приподняв, взял на руки и куда-то понес. Я не знала кто и куда, но в тот момент мне было совершенно плевать.
Когда я очнулась, то, обследовав и ощупав всё вокруг, поняла, что нахожусь в просторной комнате с большой кроватью, комодом и столом с придвинутым к нему пуфиком.
Так я поселилась у Джонатана и стала называть своим благодетелем. Он был старше меня на шестнадцать лет, и для меня это было единственной причиной, которая объясняла, почему он ничего не просил и не требовал взамен. Но я знала, что рано или поздно он придёт и попросит вернуть ему долг. И всё ждала, когда же наступит тот самый момент. А он всё так и не наступал, хотя я прекрасно понимала, чего именно хочет Джонни, и видела, как он относится ко мне. Мне не нужны были глаза, чтобы видеть это отношение, заботу и то тепло, которого я не могла дать ему в ответ.
Мужчины всегда хотели получить от меня что-то взамен. Чаще всего силой. Но Джонатан был не таким и, напротив, не спешил забирать награду и даже не прикасался ко мне, хотя от него буквально разило желанием. Он никогда не позволял себе ничего лишнего, и мог разве что иногда приобнять меня за плечи.
В какой-то момент я, грешным делом, подумала, что ошиблась на счёт его чувств ко мне, а порой даже думала: уж не являюсь ли я для него всего лишь игрушкой. Красивым домашним питомцем, с которым так забавно играть, когда становится скучно по вечерам.
Когда благодетель приходил ко мне, я развлекала его разговорами о прочитанных за день книгах, которые он периодически привозил мне. Я читала их, пробегаясь подушечками пальцев по буквам, выбитым шрифтом Брайля, и больше всего жалела, что не могу прочитать все книги, стоящие на полках в шкафу. Они были обычными, и для меня казались безликими и бездушными, ведь они были гладкими, и я не могла прочесть в них ни единого слова.
Мы говорили о вещах, доступных мне. О прослушанных аудиоспектаклях и новых песнях. А он рассказывал о случившемся за день, часто вспоминал детство и жестокое обращение отца.
Больше всего Джонатану нравилось, когда я пела, пока мыла его, сидящего в пахнущей медью ванной. Натирая его мокрый подтянутый торс жесткой губкой с густой ароматной, как само море, пеной, я напевала грустные песни. О любви, смерти и безысходности. Я слышала, как от удовольствия сбивалось его дыхание, а сердце начинало биться гораздо чаще.
Порой, когда я чувствовала, что желание готово разорвать его в клочья, я проходилась пальцами по его самым чувствительным местам. А затем, пока он сидел в горячей, остывающей воде, доводила руками, судя по стонам и пробегающим по телу волнам дрожи, до наивысшей точки наслаждения. Это была единственная физическая благодарность за всё сделанное для меня, что я могла дать ему в тот момент.
Джонни не просил большего, и когда порой у нас заходил об этом разговор, то всегда повторял:
– Я предпочитаю всего добиваться сам, как цивилизованный человек, а не брать грубой силой, как дикий варвар. Однажды ты сама придёшь ко мне и захочешь стать моей. И когда ты сделаешь это, я больше никогда и никому тебя не отдам».
Наполняясь обидой, граничащей с отвращением, я не понимал, зачем она написала мне это. Мне было горько от этих слов, и я почти физически ощутил во рту вкус желчи. Волна удушья и тошноты, перекрывающая кислород, накатила внезапно и не желала уходить.
– За что ты так со мной, Молли… – протянул я, смахивая с глаз накатившие слезы. – Я не понимаю…
Едва справившись с ненавистной тошнотой, я продолжил читать.
«Мне было девятнадцать, когда я впервые вышла на сцену. Всё никак не могла побороть своего демона страха, чтобы начать публичные выступления. Меня до дрожи пугали посторонние голоса и запахи. До этого я пела только для Джонатана, но он смог уговорить меня перестать бояться. И, если бы не он, ты никогда не зашёл бы в «Латунный коктейль» и не увидел бы там меня, а я так никогда и не услышала бы лучший аромат, состоящий из тысячи горьких трав и которого нет слаще на всём целом свете.
Первый раз я отдалась Джонни в день, когда мне исполнилось двадцать пять. Это случилось почти за год до нашего с тобой знакомства. Тогда, в порыве прилива нежности и благодарности за всё, что он для меня сделал, я поцеловала его. В губы. К тому моменту я уже не сомневалась, что он ответит на поцелуй. А затем, не в состоянии сдерживаться, он завалил меня на кровать, и трахал всю ночь, всё шепча, как любит и о том, что мечтал сделать это все девять лет, что мы были знакомы на тот момент.
Не буду врать, мне было хорошо тогда, а в некоторых местах еще и очень приятно, но сердце так и не смогло загореться ответной любовью. Я уважала Джонатана, и была безмерно благодарна, но ни капельки не любила его. За все эти годы ничего не поменялось, я всё так же по-прежнему признательна ему за всё, что он сделал. Но несмотря на все его поступки, отношение, заботу и хороший секс, я так и не смогла полюбить его.
Освальд, пожалуйста… не думай, что я рассказываю об этом, чтобы лишний раз задеть или ранить тебя. Или поиграться. Прости меня за эти подробности, но иначе ты не поймешь, кто я такая на самом деле. Я даже не хочу представлять, что ты сейчас чувствуешь, читая это, но поверь… так нужно.
Просто воспринимай прочитанное, как свершившийся факт. Не принимай близко к сердцу и смирись с тем, что это просто было. Зато потом, когда ты будешь знать обо мне чуть больше, если, конечно же, будешь читать дальше, это поможет пролить свет на то, для чего я рассказываю тебе о том, что приносит только боль. И возможно, однажды яркие солнечные ультрафиолетовые лучи твоего прощения прольются на меня и ты, смирившись с написанным, всё поймешь».
Что же ты творишь, Молли? Что заставляет тебя так вести себя со мной и делать больно снова и снова, ковыряя сердечную рану все глубже? По каким своим извращенным причинам ты погружаешь меня все ниже и глубже в вязкую засасывающую тьму отчаяния?
Вопросы роились в голове и пожирали мозг, как сотни голодных летучих мышей, раздирающих беззащитную пойманную птицу. Не дожидаясь, когда этим ненасытным тварям удастся доделать начатое, я вернулся к листам.
«К моменту, когда судьбе было угодно свести нас в баре, где я выступаю по вечерам, прошёл почти целый год, как я носила официальный статус подруги Джонни Коробочки.
Он водил меня на все приёмы, тусовки и встречи. Я была его женщиной, и об этом знал весь город. В курсе были все, кроме тебя. Кроме тебя… решившего посягнуть на самое дорогое, принадлежащее Джонатану Веллингтону.
Благодетель никогда не прощает тех, кто ворует у него. Особенно тяжко приходится тем, кто осмелится посягнуть на меня. Поверь, ты ещё легко отделался в тот раз. Всего одним пальцем. Могло быть намного, намного хуже.
Прости, что подвела тебя тогда. Это все из-за меня! Как обычно, только из-за меня. Если бы мои знаки внимания тебе не были так явственны, так откровенны, этого никогда не случилось бы. Если бы я могла сдерживать себя и не поддаваться чувствам, то ничего бы этого и не было бы. Но Джонатан заметил, как я порой вздрагиваю, когда ты заходишь в бар, и едва уловимо принюхиваюсь, прикрывая глаза. Даже то, с каким удовольствием слушаю, когда он рассказывает о твоих успехах в расследованиях, мелькающих в новостях.
Вот тогда он и попросил меня назначить встречу в «Неоновом зайце» и заманить тебя в ловушку. И ты, к моему великому страху, попался в неё. А ведь тогда Джонни действительно хотел убить тебя.
В надежде подтвердить свои подозрения в отношении нас с тобой, он заставил одного из своих беспризорников передать тебе записку, где говорилось, что якобы я буду ждать тебя в мотеле на Найпл стрит. Хотел проверить, как далеко ты зайдёшь, оставшись со мной наедине. Сумеешь ли удержаться и не переступить черту или окажешься очередным похотливым мужиком, посягнувшим на чужое. Он стремился понять, являешься ли ты для него угрозой или нет.
Ты не единственный, кто испытывает слабость ко мне, Освальд. Как ты уже догадался, я – самая большая слабость Джонатана. Его уязвимое место и потому многие охотятся на меня, чтобы сделать больно в первую очередь именно ему. Это одна из возможных причин, по которой ты сейчас читаешь это письмо…»
Часть 10. Под звездами
По щедро залитой дождём и усыпанной осенней медью листьев Найпл стрит, я шёл в поисках дома под номером три. Сжимая в руке листок с указанным Молли адресом, где она просила о встрече, я гадал об истинной цели этого приглашения.
Хмурые дома, подёрнутые липким молочным туманом, уходя ввысь, словно растворялись в этом вязком белёсом киселе. Вдруг где-то слева от меня из глубины мутной пелены показалась нужная мне вывеска. Вернее, не вывеска. Бледно-голубая голограмма вечно крутящегося у шеста веселого зайца казалась призраком, танцующим в волнах белого мерцающего дыма.
Я незаметно прошёл мимо задремавшей девушки-администратора. Застланная ковровой дорожкой лестница поглощала звук шагов, и я бесшумно поднялся на второй этаж. Постучал в комнату номер двадцать восемь.
Послышались неторопливые, приближающиеся шаги, затихшие возле самой двери.
– Это я, Освальд, – прошептал я, практически прислонившись губами к деревянному косяку.
С той стороны послышался вздох, затем был скрип открывающейся двери, и вот она предстала перед моим взором. Вся такая загадочная, взволнованная и необыкновенно красивая в холодном белом свете крошечных ярких звездочек-лампочек, раскиданных по выкрашенному в синий цвет потолку.
– Заходи, прошу, – быстро произнесла она и сделала шаг назад, впуская меня внутрь.
Я вошел, сразу же окунувшись в ароматное облако сандала, исходящее от её кожи. Когда она поспешно закрыла дверь, я спросил:
– Зачем ты просила меня прийти, Молли?
– Освальд… – прошептала она и, бросившись ко мне в объятия, обвила руками за торс и, уткнувшись лицом в сорочку, пробубнила куда-то в районе груди. – Мне так страшно.
Я слегка приобнял её за талию, побоявшись прикасаться к полуобнаженной спине. Рубашки, обычно закрывающей бледные плечи, в этот раз на ней не было. Только тугой, с узором из коротких широких шипов, черный замшевый корсет, едва доходящий до острых лопаток сзади, чуть прикрывал небольшую приподнятую грудь.
– Что случилось, Крошка? – моя левая ладонь погладила её по голове, а я стоял, пытаясь запомнить, чем пахнет рыжий цвет, застрявший в длинных завитках её волос.
– Я сбежала от него, Освальд! – полуистеричные ноты слышались в её лихорадочно возбужденном и в тоже время неестественно весёлом тоне, когда она подняла ко мне своё лицо. – Сбежала от Джонатана!
– Не верю…
– Я сама всё ещё не верю в это! – выпалила она.
– Давай я усажу тебя на диван, и ты мне все расскажешь, – отстраняясь с большой неохотой, ответил я.
Взяв за руку, я повёл её вглубь комнаты, и она пошла за мной, стуча стальными каблучками высоких, доходящих до самого колена черных замшевых сапог. Шорох заправленных в голенища широких штанов с многочисленными карманами, звучал как шелест листьев на ветру, как шёпот самой осени.
Усадив Молли на диван, я присел рядом.
– Давай сбежим вместе, Освальд! – неожиданная фраза, словно удар в челюсть, дробящий кости, исказила моё лицо. – Прямо сейчас. Только ты и я! Что скажешь?
Боясь поверить собственным ушам, я словно окаменел. Нащупав, лежащую на иссиня-чёрном бархате обивки, мою руку, любимая сжала её и довольно ощутимо воткнула мне в ладонь свои длинные красные ногти.
Сколько раз я представлял себе сцену этого разговора, но только не так. Не там. Не под этими пристальными взглядами электрических звезд и стеклянных глаз сваренной из позолоченных трубок и медной проволоки скульптуры зайца, стоящей в углу, в обмотке из тонких неоновых нитей.
– Ты застала меня врасплох, – растерянно протянул я.
Ногти ещё глубже вошли в мою ладонь. Шорох её брюк по обивке почти оглушил, и вот она уже сидела совсем рядом, развернувшись вполоборота.
– Это же такая прекрасная возможность бросить всё и, наконец, быть вместе! – её умоляющий тон щипнул душу за одну из струн, и я почувствовал, что она вот-вот дрогнет.
– Однажды мы обязательно сбежим, – ответил я, разворачиваясь к ней лицом и накрывая её руку своей и слегка похлопывая. – Но это будет далеко не здесь и не сейчас. А может, и вообще не в этой жизни… – в последнюю фразу я вложил всю горечь, на которую был способен.
– Пожалуйста, увези меня отсюда, как можно дальше! – не в силах сдерживаться она свободной ладонью прикрыла лицо, скрывая слезы. – Я больше так не могу, я боюсь его!
– Мы что-нибудь обязательно придумаем, – ответил я, взяв её за подбородок и приподнимая лицо.
Мой большой палец заскользил по ее щеке, убирая за ухо прилипшие к скулам мокрые прядки волос и стирая солёную влагу. Мягкая, узкая ладонь легла сверху на мою руку. Зафиксировав в одном положении, Молли потёрлась о неё носом, а затем поцеловала в подушечку под указательным пальцем, оставив едва уловимый отпечаток помады. Чуть поддавшись вперед и еще больше развернувшись ко мне, она тихо произнесла:
– Поцелуй меня… – слова выбили весь воздух из моих легких. – Умоляю, сделай это…
Она положила мою руку себе на грудь, и я едва удержался, чтобы не сжать пальцы, застыв в немом оцепенении. Её же ловкие пальчики уже немного пробрались под сорочку в разрез между пуговицами и, вовремя остановившись, потянули за край на себя. Опьяняющий аромат мускуса, исходящий от ключиц, почти напрочь лишал рассудка и сводил с ума.
Искушение поцеловать стало нестерпимым. Оглушающим. Колоссальным. Я даже испугался, насколько огромным было стремление сделать это. Ещё никогда прежде я не сталкивался с таким притяжением.
Воздух вокруг сгустился, превратился в кисель и стал совершенно непригодным, для дыхания. Свет померк, будто кто-то невидимый погасил все звезды на потолке. И в этом мраке осталась только она. Молли. Сидящая передо мной. Сияющая сильнее тысячи звезд и страстно умоляющая сделать то, о чём я мечтал последние полтора года, с момента как впервые увидел её в баре, в том длинном чёрном платье и с круглым пенсне на носу.
Я придвинулся к ней ещё ближе и замер. Приблизился настолько, что между нами не поместилось бы и обычное стекло, если бы оно вдруг там оказалось.
Молли не дышала, и я видел, как дрожат её губы. Соблазн преодолеть это ничего не стоящее расстояние и, наконец-то ощутить, каковы на вкус её поцелуи, был слишком мощным. Тысячами крошечных молоточков он колотил по коже изнутри всех чувствительных мест, всё ближе подталкивая к ней.
– Хватит дразнить меня, Крошка… – голос совсем подвёл, и я замолчал не в силах говорить дальше.
Молли, замершая в напряжённом ожидании, как пантера, готовая наброситься на меня в любой момент, и которую я желал с первой минуты нашей встречи, сидела до невозможности близко и сводила с ума. Кажется, она тоже не дышала. Я слегка сжал её небольшую грудь, всё еще уютно устроившуюся у меня в ладони, и со стоном убрав руку, погладил её по плечу.
Ругая себя всеми последними словами, которые только мог вспомнить, я произнёс:
– Однажды я обязательно сделаю это, – обречённый тон почти обжёг горло. – Но сейчас нам нужно подумать о твоей безопасности.
Отстранившись и встав с дивана, я позорно бежал в другой угол комнаты. Ток крови бухал в ушах нестройным барабанным боем. В брюках всё аж дымилось и казалось, вот-вот взорвётся.
Лязг металлических шпор говорил о, том, что Молли идет ко мне. Рука заскользила по моей спине, ощупывая пиджак, и остановилась на плече. Спустя мгновение она уже прижималась ко мне сзади.
– Прости меня.
– За что? – недоумение заставило бровь ползти наверх.
– Прости меня… – снова повторила она. А затем, обняв за талию, и прижав к себе ещё сильнее, прошептала тихое, – за это…
Щелчок замка заставил вздрогнуть обоих. Дверь распахнулась нарочито медленно и предательски тихо.
– И что это тут у нас происходит? – ледяной тон тягучего бархатного голоса вошедшего, заставил вздрогнуть ещё раз.
Благородное лицо нежданного гостя было напряжено и его выражение сулило лишь крупные неприятности.
– Н-ничего… – протянула Молли, и словно по команде, отстранилась от меня и отошла в сторону. – Не надо, Джонатан, он ничего не сделал!
В комнату вошли ещё четверо. Одинаково обезличенные, как болванки, фигуры в чёрных костюмах встали за спиной у Коробочки, сцепив руки спереди, будто прикрывая самое дорогое.
– Пожалуйста, Джонатан, – протянула Молли, подойдя к нему несмелым шагом. – Он прошёл твою проверку и устоял.
Девушка прильнула к нему, обняла так же, как ещё совсем недавно обнимала меня и погладила его по гладко выбритой щеке. Поднявшись на цыпочки, она потянулась к нему и начала целовать. Долго и страстно.
– Я всегда буду только твоей, – дрогнувшим голосом прошептала она, едва оторвавшись от его губ. – Рокстоун тебе не соперник… – ещё один поцелуй, ударом ножа оставил на сердце очередную рану. – Он никогда не осмелится. Отпусти его.
– Уведите её, – последовал холодный ответ.
Один из подручных потянул Молли к себе, и потащил к выходу.
– Прости меня, Освальд, – её слова разбились о рёбра изнутри и осколками вонзились в движок, пульсирующий в грудной клетке. – Мы оба жертвы этой жестокой игры.
