Демон – тоже человек. Сборник рассказов
Сергей Валерьевич Мельников
Боги и черти, ангелы и демоны живут вокруг нас, ходят на работу, забирают детей из школы, лечатся в больницах и смотрят кино. То, что вы их не замечаете – не значит, что их нет. Этот мир невидим, но вполне реален. Вы тоже его видели: каждый раз, когда вам что-то показалось… Знайте: вам не казалось. В сборнике вас ждёт четырнадцать рассказов. Они смешные и страшные, динамичные и трогательные. Читайте, делитесь своим мнением. Ваши отзывы очень важны для меня.
Сергей Мельников
Демон – тоже человек. Сборник рассказов
Хранитель сна
Я люблю детей, но Богом клянусь: к такому жизнь меня не готовила.
Я сидел в просторной гостиной дома семьи Инжеватовых и ждал подопечную. Её папа, Александр, – сотрудник МИДа. Мама, Александра, – менеджер среднего звена в крупной госкорпорации. Они сразу мне понравились: мягкие, вежливые, простые, но без фамильярности. И, главное: я уловил тёплые колебания воздуха между ними.
Так я вижу любовь: что-то вроде марева над раскалённым асфальтом, без цвета и запаха, но зримо искажающее видимый спектр. Это для вас, людей, любовь – абстракция. Для меня – измеримое излучение. Но даже если б я был таким же слепым, как вы, я б не мог не услышать бесконечную нежность в их голосах, когда они обращаются друг к другу: он к ней – Шурочка, она к нему – Сашечка. Немного старомодно, на мой взгляд, но так мило. При моей обострённой эмпатии о лучшем и мечтать не стоило. Я так думал, пока не увидел их дочь.
Потянуло затхлым холодом, в дверном проёме появились тёмные, едва заметные, прозрачные амёбы, они роем окружали очаровательную девочку лет трёх. Маленького белокурого ангела с бледной кожей и глубокими тенями под глазами. Сутулясь и шаркая ногами, малышка вышла на середину комнаты и зевнула. Шурочка озабоченно посмотрела на дочь.
– Солнышко, гляди, кто к нам пришёл. – сказала мама, пряча тревогу за показной весёлостью.
Девочка повернулась и увидела меня. Её глаза расширились от удивления.
– Это – Леонид, детка. Он будет охранять твой сон.
Малышка подбежала ко мне, и амёбы обеспокоенно заметались вокруг её головы.
– Он – Лео! – сказала она, обхватив меня. – А я – Лия, – прошептала она мне в ухо.
Я не возражал, Лео – красивое имя. Главное – контакт. Но до того, как Лия уткнулась лбом в мою грудь, я успел заметить серый муар на белках её глаз. Лию что-то мучает, не даёт ей спать. И эти амёбы меня беспокоили. Ни о чём подобном я никогда не слышал. Они не жглись, не жалили, только хаотично вились над ней. На пробу я втянул одну из них в себя – и ничего не почувствовал. Что они, зачем они? Я этого понять не мог.
Так начался первый день моей службы. Чем она закончится, я тогда не догадывался.
***
Вечером Шурочка прочитала дочке сказку и, уходя, потянулась к ночнику.
– Мамочка, пожалуйста, не выключай свет! – взмолилась Лия.
Шурочка погладила её бледную щёчку.
– Милая, – сказала она ласково, – ты и так плохо спишь.
– Нет, мама, в темноте я совсем не засну! – Мама застыла в нерешительности. – Ну пожалуйста!
Устало вздохнув, Шурочка посмотрела на меня. А что я мог ей сказать, если сам ничего не понимал?
Она оставила свет и вышла, аккуратно прикрыв дверь. Амёбы над головой девочки замедлили движение и опустились ниже. Лия зевнула, и пара призрачных тварей влетели ей в рот.
– Спокойной ночи, Лео, – сказала она.
– Спокойной ночи, Лия, – ответил я, – и сладких снов.
Девочка закрыла глаза, и вскоре дыхание выровнялось. Странные существа продолжали свой медленный танец. Лия повернулась на бок и сунула кулачок под щёку. Движение амёб ускорилось, они закружились крохотным смерчем и в мгновение ока исчезли в ухе. Какое-то время ничего не происходило: девочка заснула. Она дышала ровно, и я почти успокоился, но вдруг задрожали ресницы, под закрытыми веками забегали глаза. Морозное облачко, поблескивающее ледяными кристалликами, вырвалось из приоткрытого рта вместе с дыханием. Я знал, что это: ужас. Смертельный, парализующий ужас.
Я подался к ней, ухватил его краешек и потянул. Осторожно, как тянут ветхую, расползающуюся в руках ткань. Горло опалило страхом, я чувствовал, как прилипает к нему язык, как ледяное крошево забивает лёгкие. Время шло, а он не кончался, и тогда я решился. Я отключился от всего окружающего, заставил себя забыть о неприятных ощущениях в пылающих ледяным огнём лёгких. Я рванулся к ней, слился в единое целое, но вместо ясности почувствовал, как проваливаюсь в зыбучие пески.
***
Она – это я, мы сейчас неразличимы и неделимы, но мои возможности сильно ограничены. Я – это она. Очень странно и необычно чувствовать себя в теле слабой маленькой девочки. Такого опыта у меня ещё не было. Это как… Как будто кончики нервов торчат наружу сквозь кожу, слух невероятно обострён, нос ощущает множество запахов, – и совершенно непонятно, какие из них настоящие, а какие лишь игра воображения.
Свет торшера потускнел, обрёл вес и плотность. Теперь он медленно полз, растекаясь по поверхности стола, по стенам, по простыне. Он стал слабым, жемчужно-серым, но всё же оставался серым. Всё, что было за его пределами, залила чернота, и в ней шевелилось что-то такое же чёрное и непроницаемое. Ужас, похожий на драную половую тряпку с шевелящейся бахромой, высунулся оттуда.
Я – обманка. Я – фальшивая девочка Лия. Иди ко мне, ползи по простыне, ныряй под одеяло! Запах стылой сырости усилился, край серой рванины коснулся пальцев ног, – и я с трудом сдержался, чтобы не отдёрнуть ноги, не спугнуть тварь, спрятавшуюся за границей света. Ужас накрыл меня влажным саваном, но я терпеливо ждал: не он мой враг. Он – всего лишь щупальце монстра, край его рваной хламиды, старая тряпка… Я начал догадываться, кто пришёл за Лией.
Рваный угол с шевелящейся бахромой высунулся из-под одеяла, вблизи бахрома превратилась в тысячи бледных полупрозрачных ножек. Сороконожьи конечности коснулись подбородка. Я подавил тошноту. Как только стылая дрянь добралась до моего рта, я вцепился в неё зубами. Монстр в темноте, за изножьем кровати истошно завопил на одной ноте. Крик – женский, старческий, от её визга закладывает уши. Ножки судорожно напряглись, пытаясь разжать мои зубы, они прокололи язык, разодрали нежное нёбо. Я старался об этом не думать. Маски сброшены, притворяться больше нет смысла. Я вцепился обеими руками в шевелящуюся ткань и ощутил, как перекатываются тонкие псевдомышцы под её поверхностью, уходящей в темноту. Там, за чёрной тенью, копошащейся в такой же чёрной тьме, был платяной шкаф, я точно знаю, и знаю, что порождает таких тварей.
Когда то самое лёгкое марево любви с одной стороны встречает вместо такого же марева бурую мглу равнодушия, начинается реакция. Равнодушие превращает любовь в обиду, обида порождает страх. Обида, смешанная со страхом – разрушение. Оно заразно, оно быстро распространяется и стремится заразить всех, – и тогда плачут и пугаются дети. Их страхом питается монстр, вырастающий из старых ветшающих тряпок в дальних углах шкафов, кладовок и антресолей.
Этот монстр не мог появиться в любящей семье, только достаться по наследству. Я знаю, потому что не так слеп, как люди, имеющие глаза.
Знакомый незнакомец… Я вцепился в серую дрянь, потянул на себя, заворачиваясь в неё, она мне больше не страшна. Я пытался вытащить из темноты того, из кого она растёт, того, кто ей управляет. Мне и жутко, и интересно, как он выглядит. Со стороны – маленькая трёхлетняя девочка заматывается в кокон из мокрой серой тряпки, но монстра уже не обмануть. Он понял, что в крошечном теле, под тонкой розовой кожицей, скрывается самый страшный враг. Теперь испугался он, и от его страха начала расползаться ткань под моими пальцами: так ящерица отбрасывает хвост. Этого я допустить не мог.
Отчаянным прыжком на границу тьмы и слабого серого света я сократил расстояние, перекрутился в воздухе, захватив больше мерзко шевелящейся тряпки, обхватил её обеими руками – и тянул, тянул, уперевшись крошечными пятками в изножье кровати. Жаль, что монстры не приходят к детям постарше и покрепче, с тренированными мышцами и сбитыми на спарринге костяшками пальцев. У таких детей мясо грубое и жилистое, оно пропитано запахами пота и агрессии. У него нет нежного сливочного привкуса, как у детей помладше: тех, кто расстраивается чаще, чем злится. Я тащил на себя эту гадкую тянущуюся ткань и слышал, как кряхтит враг. Вёл, подёргивая, из стороны в сторону. Чернота передо мной приобрела объём, на её поверхности вздулся пузырь. Он не круглый, а продолговатый, высокий – почти под потолок. Пузырь натягивался, и чем сильнее я его тянул, тем менее чёрным он становился. Плёнка тьмы истончилась, проявились плечи, лоб, руки, судорожно вцепившиеся в серую тряпку страха.
Я решился: дал слабину, чуть согнув колени. Существо в темноте облегчённо расслабилось, но я тут же дёрнул всем телом. Затрещала ветхая ткань, с влажным чмоканьем раошлась плёнка, и на меня упала старуха, замотанная в тряпьё.
Она свалилась сверху тяжёлым мешком, полным острых костей. Её лохмотья были похожи на выцветшее одеяние цыганки: многослойное, разномастное – индийские огурцы, польский горошек, матрасные полосы, тельняшечная зебра, ситчик в полевых цветах, крепдешин в крупных маках. Все эти тряпки почти потеряли цвет, зияли прорехами – но они были живыми. Они ползли, оплетали, запелёнывали, душили запахом нафталина. Я задохнулся.
Старуха вцепилась мне в горло многосуставчатыми пальцами и зашептала:
– Где она? Где моя девочка? Я так соскучилась.
Её горячее дыхание пахло лекарствами и ацетоном. Тряпки взлетели над её головой и опадали, накрыв нас обоих.
"Я проиграл" – понял я.
– Ты проиграл, – согласилась старуха.
Её водянистые глаза смотрели с нежностью на моё лицо: на лицо Лии.
– Моя девочка, я так по тебе скучала! Не вырывайся, дай мне тебе помочь, дай мне тебя сохранить, дай мне тебя уберечь от жестокого мира.
Её голос можно было принимать вместо валерьянки, он мягкий и успокаивающий, он тихий и усыпляющий.
– Я спрячу тебя среди моих нарядов, моя малышка. Среди сарафанов, платьев с фонариками, брючных костюмов. Я положу тебя на мягкую подушку с кружевной оторочкой, обложу тебя веточками сиреневой лаванды, она очень красивая, и приятно пахнет, и отгоняет моль.
Левая рука старухи душила моё горло, правая ласково поправляла белокурые локоны.
– Я накрою тебя тёплым стёганым одеялом, мягким лоскутным покрывалом, красивым гобеленом с оленями – и ты согреешься, ты успокоишься, ты заснёшь.
Её голосом можно было усыплять больных перед операцией.
– Ты так долго не спала. Ты так исхудала – тебя совсем не кормят, о тебе никто не заботится. Я вижу глубокие тени под твоими глазами. Ты плохо спишь, деточка моя?
Её голосом можно было снимать боль и останавливать кровь.
– Тебе больно, солнышко моё? Сейчас бабушка подует и больно не будет, больше никогда не будет. Будет сухо, тепло, темно, уютно. Ты заснёшь.
Старуха втянула воздух, раздулась под кружевной ночнушкой тощая грудь, обтянутая сморщенной кожей в пигментных пятнах. Если она подует, я засну и не проснусь. Со страшным криком я потащил руку, связанную её тряпками: маленькую детскую ручку с припухлостями и перетяжечками. Я рвал ткань, а ткань разрывала мне кожу. Мне было больно, невыносимо больно, но боль намного лучше смерти. Боль проходит, а смерть нет.
Я вцепился старухе в шею так же, как она держала мою, и с силой, которой нет у трёхлетней девочки, но есть у меня, упёрся ногами во впалый живот. С испуганно разинутым ртом, хватая воздух, который не проходил сквозь пережатое горло, старуха пролетела надо мной, стукнулись в оконное стекло старческие пятки. Покрывалами, простынями, медленно опустились на тощие ноги гнилые лохмотья. Пока она не успела прийти в себя, я схватил торшер и перевернул над её испуганным лицом.
Серый тяжёлый свет потёк вниз, коснулся её лица, заструился по щекам, залил глаза, ноздри, рот с запавшими губами. Старуха закричала, но было поздно. Кожа, истончаясь, обнажила мышцы цвета провяленного мяса – серый свет разъедал их, в дырах проступили желтоватые кости. Тряпки взвились вокруг в предсмертной агонии и опали.
Я вытер лоб. Тело ребёнка способно на многое, но и ему не по силам такие нагрузки. Руки мелко дрожали, и я, обессиленный, упал на кровать рядом со стремительно осыпающимся скелетом. Челюсть старухи отвалилась. Из пустой грудной клетки через несуществующую носоглотку, вылетел огромный рой чёрных амёб. Здесь они не были прозрачными и невесомыми. Амёбы закружились над моим лицом, середина роя начала опускаться вниз, закручиваясь в смерч.
Я в панике перевернулся на бок, накрыл ухо подушкой, заткнул свободной ладошкой рот и нос. Хвост смерча завис передо мной. Я в ужасе смотрел на изгибающийся кончик, похожий на жало атакующей осы. Он замер и вдруг вонзился мне в глаз, ввинтился в череп. Оставшимся глазом я смотрел, как втягивается в меня рой чёрных тварей. Боли не было, но голова сразу онемела. Боясь потерять сознание, я оттолкнулся от Лии и упал на пол возле её кровати.
Я исполнил свой долг, девочке ничего не грозит. Она будет жить спокойно и безмятежно в этом доме, полном любви, в котором больше нет и никогда не будет монстров. Монстры не заводятся там, где люди счастливы. А мне было немного грустно: я вспоминал, как купался в тёплом мареве в гостиной Инжеватовых всего несколько часов назад, даже не догадываясь, какой короткой окажется моя служба.
***
Шурочка тихонько приоткрыла дверь. Дочка спала, скинув одеяло на пол. Она разметалась по кровати, маленькие ручки сжались в кулачки, но девочка улыбалась во сне. Мама подошла к кроватке и склонилась над дочерью. На обычно бледной коже проступил лёгкий румянец. Сегодня она не кричала, не звала родителей, не жаловалась на бабайку в шкафу. Это была первая спокойная ночь за последнюю неделю.
Босая нога Шурочки уткнулась во что-то мягкое. На коврике у кроватки лежал плюшевый кролик Лео, которого они подарили Лие накануне. Один пластмассовый глаз потерялся, лапа почти оторвалась, из подмышки торчала вата. Шурочка подняла игрушку с пола и поморщилась: на ощупь она была влажной. Чуткий нос, привыкший различать нюансы ароматов самых изысканных французских вин, уловил запах давно немытого холодильника.
Держа кролика двумя пальцами, она вошла на кухню. Сашечка потягивал свежесваренный кофе. Заметил игрушку в руках жены, её брезгливо сморщенный носик.
– Ого, – сказал он удивлённо, – по нему что, трактор проехался?
– Не знаю, – вздохнула Шурочка. – Вот такое качество, можешь себе представить? Танки строить умеем, а плюшевого кролика сшить так, чтобы он не развалился за одну ночь, – нет.
Она открыла дверцу и выбросила игрушку в мусорное ведро. Вымыла руки с мылом, скривившись, понюхала пальцы:
– Фу, кажется до сих пор воняет этой затхлой мерзостью. Сашечка, давай прямо сейчас, пока Лия не проснулась, съездим в магазин и купим Лие новую игрушку, только нормальную, фирменную, а не этот ужас. Кролик Леонид! – она покачала головой. – Идиотское имя, кто до такого додумался?
***
Там, где я открыл глаза, было темно и плохо пахло. Амёбы жужжали в моей голове, но больше ничего не происходило. Под левой лапкой – недоеденный кусок торта. Под правой – пакет с картофельными очистками. Над головой – узкая полоска белого света. Она стала шире, возникло багровое лицо с заплывшим глазом. Лицо улыбнулось беззубым ртом, и грязная вонючая рука вцепилась в моё ухо.
Она – а это была женщина – принесла меня в подвал жилого дома. На продавленном матрасе сидела чумазая девочка.
– На, – сиплым голосом сказала женщина, – это тебе. Он будет охранять твой сон.
Девочка взяла меня на руки и нежно погладила.
– Я буду звать тебя Ваней, – сказала она. – А я Варя, – шепнула она мне в ухо.
Я посмотрел в её усталые глаза с тяжёлыми синими тенями, и амёбы в моей голове возбуждённо зажужжали. Впереди была трудная ночь. Боже, дай мне сил!
Вечная молодость
Жанна Кальман умерла в 122 слепой и глухой. Люсиль Рандон в 118, прикованной к инвалидному креслу. Ясутаро Коидэ 112 лет корчил из себя живчика. Общее одно: большую часть своей долгой жизни они были уродливыми мумиями, обтянутыми дряблой кожей. Когда эти ископаемые, сипя, задували свечи на торте, родственники брезгливо думали: "Когда ты уже сдохнешь?". Со мной так не будет: я знаю секрет, и когда вы все будете кормить червей, я, молодой и красивый, равнодушно пройду мимо ваших могил.
В маленьком магазинчике на Большой Морской, торгующем подделками, работала она: абсолютный идеал, именно то, что было надо. Невысокая, ненакачанная, с неплохой фигуркой, но не модель. Не красавица, и не уродина. Может, даже миленькая, если б я умел умиляться. Такую вряд ли, но всё же я мог заметить, и такая этому бы обрадовалась. Так и вышло. Я вошёл – она заморгала, я заговорил – она покраснела, я, как бы случайно, коснулся её кожи – она поплыла. После дорогого ужина в помпезном и пошлом ресторане – поехала ко мне.
