Потом он увидел Шешеля. В глазах его появилась еще большая радость. Кожа на лице могла порваться – слишком сильно натянулась она в широкой от уха до уха улыбке. Перед Спасаломской он онемел. Перед Шешелем к нему вернулся дар речи.
– Александр Иванович, какими судьбами?
– Проездом. Мне говорили, что ты неплохо устроился.
– Не жалуюсь. Пойдемте. У нас есть отдельный кабинет. Там вам мешать не будут, а кухня у нас превосходная, – он говорил это Спасаломской. Ведь он знал, что Шешель съест все что угодно. – Сейчас все будет готово.
Он суетился, хотел смахнуть со стола несуществующую пыль, но движения этого не закончил. Получилось, что он от кого-то отмахивается.
– Это и есть поэт К. С.? – спросила Спасаломская, когда бодрячок покинул их на минуту.
– Да.
– Я думала, он другой.
– Многие представляли его тонким, стройным юношей с бледным лицом. Другие – напротив – крепким и мужественным, с обветренной кожей. Действительность редко оправдывает наши ожидания. Я уверен – он принесет нам по экземпляру своей новой книжки.
– Интересно, интересно, а он не забудет принести нам что-нибудь поесть? Я начинаю чувствовать голод.
– Нет, конечно. Готовит он еще лучше, чем пишет. У моего командира он был денщиком. Эскадра души в нем не чаяла. Баловал он нас всякими разносолами.
Взгляд Елены скользнул по убранству кабинета.
Шешелю и самому было интересно, как устроился бывший денщик командира. В нем всегда проявлялась деловая жилка. Сразу было ясно, что как только он поднакопит опыта, раздобудет первоначальный капитал, то начнет приумножать и то и другое в геометрической прогрессии. Того и гляди – лет через двадцать станет владельцем огромной корпорации, придется к нему на поклон идти, денег просить.
«Неплохо» – такую характеристику дал Шешель заведению, но вслух свою оценку не высказал.
Тем временем стол стал заполняться тарелками с разнообразной снедью. Первой появилась горка блинов, на которой лежал большой кусок масла, словно снег на горной вершине. Наступила оттепель. Солнце до него добралось, и он таял, начиная сползать по склонам горы. Более естественно выглядела бы сметана. Следом возникла нарезанная небольшими кусочками семга, пироги, от которых шел горячий воздух, как от маленьких печек, плошки с икрой, черной красной. Если хозяина не остановить, то он выложит на стол все свои запасы. Судя по всему, они были обширными и их вполне хватит, чтобы жители окруженного неприятелем города в течение нескольких месяцев могли выдерживать осаду, не испытывая никаких трудностей в провианте.
Шешель не сомневался, что его желудок с испытанием справится, но вот Елена… она наверняка придерживалась новомодных французских веяний в медицине, проповедовавших постулат, что много есть – вредно для организма. Он был очень выгоден для стран Западной Европы, которые так и не смогли пока оправиться от войны и не обеспечивали свое население необходимым количеством продуктов. Определенное воздержание в пище приветствовалось правящими кругами. Но в России ситуация была совсем иной. Так и урожай в амбарах сгноить можно. Вечно от французов одни проблемы – и на войне, и после нее. Вот союзника-то бог послал. Впрочем, британцы – еще хуже. Те-то всегда себе на уме.
– Приятного аппетита.
От еды исходил изумительный запах.
Шешель почувствовал голод – он прямо-таки вырывался наружу, точно прятался внутри, тихо сидел в желудке, подговаривая желудочные соки к бунту. Стоило Шешелю рот открыть, он и слова сказать не смог, тут же захлопнул его, а то продержи он еще секунду его раскрытым, то вместо слов на скатерть полилась бы слюна, липкая, неприятная. Превосходное впечатление произвел бы он тогда на Елену.
Шешель сглотнул.
Похоже, Спасаломская за веяниями в медицинской моде не следила, оттого, видимо, что все время свое тратила на другие заботы: примерки у портных, заучивание ролей и прочее. Носик от кушаний она не воротила. Глазки ее разгорелись. И в ее желудке голод завел песню сродни той, что выводит ветер, изредка залетая в печные трубы. Не боялась она, что после сытного ужина придется несколько дней морить себя голодом.
Минуты три они только взглядами обменивались. Говорить с полным ртом обременительно и не удобно: подавиться можно и звуки не все правильно произносятся – собеседник тебя просто не поймет.
Готовили здесь вкусно. Но желудок не бездонная бочка. Он растягивается, как воздушный шар, превращаясь из малюсенькой тряпочки, валявшейся на земле, во что-то огромное, что не смогут обхватить, взявшись за вытянутые руки и несколько человек, но и он имеет свои пределы.
Заиграла скрипка.
Утолив голод, они стали наслаждаться музыкой. Беседа потекла сама собой.
Никто их здесь не отыщет. Черное авто будет метаться по ночным улицам, пока у него не иссякнут силы, пока не закончится бензин в его баке и он встанет грудой очень дорогого, но безжизненного металла. Совсем не страшной, как чучело хищника, выставленное в музее естественной природы. Вот только, если приладить на прежние места заспиртованные внутренности, ничего из этого не выйдет. Авто же очнется, стоит только плеснуть в бак немного бензина Глаза загорятся огнем.
– Как же вы будете возвращаться? Давайте я довезу вас до дома. Где вы остановились?
Ее глаза лучились радостью и весельем. Стало ли тому причиной хорошее вино, которое извлек из своих погребов денщик, или потому что музыканты хорошо играли и место им было скорее не в ресторане, а в концертном зале, куда публика приходит послушать только их и не отвлекается на поедание заказанных кушаний.
«Он обрастает хорошими людьми очень быстро. Они тянутся к нему. У меня не так все удачно».
У Шешеля был не настолько богатый опыт общения с женщинами, чтобы понимать их жесты или взгляды. Они оставались для него существами непредсказуемыми, совсем как погода в прогнозах метеорологов. Вот светит ясное солнышко, небо чистое и ничего не предвещает ненастья, но проходит минута-другая, и небо затягивается серым занавесом, что набросил на них кто-то, кто сидит еще выше – на небесах, а потом… начинается гроза. Но все может происходить и в обратном порядке.
– Нет, нет, – сказал Шешель. – Разве в Москве есть проблемы с транспортом? Любая пролетка за несколько минут домчит меня домой, – он называл уже своим домом ту квартиру, которую предложил ему Томчин, – не сомневайтесь.
– Как знаете. И все же давайте я довезу вас до дома, – настойчиво предлагая свои услуги, она боялась чего-то, думала, что та троица, преследовавшая их в течение вечера, может выкинуть чего-нибудь. Отчего-то Елена предпочитала идти окольным путем и не говорить всю правду.
– Нет, нет, – сказал Шешель как можно мягче. Это был тот случай, когда даме в ее просьбе придется отказать. Но возможно ли такое?
Учтивый хозяин не досаждал своим присутствием во время ужина. Пробегал где-то в стороне, лишь поглядывая на Шешеля и Спасаломскую, точно любовался ими. Но когда они прощались, то едва от него отделались. Ладони Шешеля и К. С. точно склеились. Пилоту, чтобы освободиться, пришлось несколько раз встряхнуть рукой, потянуть ее на себя, и если бы К. С. не отпустил его, то вывалился бы следом из ресторана на улицу. Это его нисколько не тревожило. Отделались от него только после того, как Шешель пообещал на днях вновь зайти. К. С. расплылся в улыбке, сказал на прощание, что в любое время дня и ночи двери его ресторана открыты для них. Шешель кивнул. Спасаломская в ответ легонько качнула головой, а потом, когда К. С. уж не мог услышать их разговор, спросила:
– Как его на самом деле звать?
– Силантий Оплеухов, – сказал Шешель.
– Зря он псевдоним взял, – констатировала, смеясь, Спасаломская, – Силантий Оплеухов, да о таком имени мечтать только можно. Так и просится на афиши.
Накрапывал дождь. Очень мелкий. Скорее не дождь даже, а какая-то изморось. На стекле проступали не капли, а влага. Хорошо, что брезентовый верх в авто не стали опускать. Воды бы в салон много не набежало, но сиденья стали бы мокрыми, неприятными. Сядешь на них – зябко станет.
– Вы вымокнете, – не отступала Елена.
– Не успею, – держал оборону Шешель.
– Вы не видели, как я вожу авто.
– Надеюсь, что у меня еще будет возможность это увидеть, – Шешель перешел в наступление.
– Э-э… да. Если вы согласитесь принять предложение Томчина.
– А если нет?
– Тоже будет, – не задумываясь ответила Спасаломская, – но так у нас будет больше времени. Разве вы еще не решили?
– Решил.
– Так да?
– Да.
– Я рада, – она приписала эту заслугу себе. Но права была отчасти. Процентов этак на девяносто девять с сотыми и тысячными долями.
Они ехали медленно. Улицы были пустыми. Именно сейчас по ним можно гнать во весь опор, не боясь, что кто-то под колеса попадет или натолкнешься на телегу или другое авто. Подвыпившего гуляку, который на проезжую часть выйдет или выползет, за версту увидишь, даже если он трупом будет на дороге лежать.
Шешель понял, что ему жаль расставаться со Спасаломской. Он увидит ее завтра. Но на студии будет много других людей. Скорее всего, она останется холодной, будто за ночь позабудет все, о чем они говорили минувшим вечером, а, увидев его, обмолвится лишь парой словечек, точно они почти незнакомы. Так оно и есть. Так и следует вести себя звезде кинематографа. Ничего другого ждать не стоит. Но повторится ли этот вечер? Может, когда на город опускаются сумерки, Спасаломская, как в сказке, обо всем вспоминает, а утром – забывает? Как бы время остановить?
Шешелю стало грустно. Давно так тоскливо на душе не было. В сердце застряла какая-то заноза. Ледышка. Из-за нее сердце замерзло, стало твердым, тяжелым, точно в камень превратилось, дышалось с трудом.
Все так быстро закончилось.
Небольшой каменный двухэтажный домик весь принадлежал Спасаломской. Два льва сторожили его.
Спасаломская как-то заметила, что дом этот стал для нее неудобен, расположен он в центре города и от суеты, царящей прямо за его стенами, никак не удается спрятаться, вот и подумывала она переехать в другое место, поспокойнее. Томчин хотел отстроить специальный квартал, где обитали бы ведущие сотрудники его студии. И об охране от назойливых поклонников заботиться не пришлось бы. Заботой Томчина это станет, как и создание условий для отдыха и прочее, чтобы наутро голова работой была занята, а не бытовыми проблемами. Заманчивое предложение.
Крышу дома поддерживали два великана, наполовину вросших в стену. Мышцы у них напряглись, под каменной кожей бугрились титанические мускулы. На кого же они небо бросили? Как же оно без них еще на Землю не падает? Видать, они тоже были из числа почитателей актрисы, но повезло им побольше чем тем, кто каждый вечер ждет ее возле ворот студии, а она не обращает на них никакого внимания. Если остаться здесь подольше, встав под окнами, тоже в статую каменную превратишься. Вот только где ее расположить потом? Разве что у входа, вместо охранника, который будет следить за тем, чтобы в дом никто непрошеным не проник.
– Спокойной ночи, майор, – Елена позволила поцеловать свою руку на прощание. – Выспитесь хорошенько, Луна вас ждет.
«Луна, она ведь Селеной еще зовется. Их имена похожи. Может, она тоже будет ждать меня».
– Спокойной ночи, – сказал Шешель.
«Эх, добавить бы, принцесса» – он оторвал губы от атласной перчатки, выпрямился. Глаза их встретились и вновь расстались.
Служанка ждала ее, следила, наверное, за разговором, а как только она стала подниматься по лестнице, распахнула перед ней двери, но сама на пороге не показывалась. Казалось, что двери снабжены каким-то механизмом, который открывает их, как только к ним подходит хозяйка.
Окна завешаны тяжелыми бархатными портьерами. За ними спрячешься как за каменными стенами. Свет сквозь них не пробивается, а поэтому непонятно, в какой из комнат он горит, да и горит ли вообще. Все окна – темные. Только улица – светла.
Дождь перестал.
Шешель услышал, как по мостовой бьют лошадиные подковы. Отчего-то этот звук напомнил ему тот, что получался, когда Елена поднималась по каменной лестнице, а каблучки ее туфелек цокали по камню. На них тоже подковки. Маленькие. Приятный звук. Спокойный. Слушать бы его и слушать.
Шешель остановил экипаж.
– До Суворовской площади, – сказал он кучеру – бородатому мужику с красным лицом, выдававшим любителя водки.
– Садись, барин, вмиг домчу, – заулыбался он.
– Вмиг – не надо.
– Не бойся, барин. Я аккуратно вожу. Экипаж у меня с хорошими рессорами, тряски – не почувствуешь. Покажется, что в кресле сидишь и никуда не едешь.
– Хорошо. Хорошо, – отмахнулся Шешель, усаживаясь в экипаж.
Кресло действительно оказалось очень мягким.
– Ну, милая, – прошли.
Придумал бы что-нибудь другое, а то впечатление, что это пароль какой-то и, не услышав его, лошадь с места не сдвинется, заартачится, как ослик упрямый, и тогда придется держать перед мордой морковку, привязанную к палке. Иначе лошадь и шага не сделает.
Кучер щелкнул кнутом. Тот только воздух разрезал, а до лошади почти и не дотронулся, погладил лишь легонько. Экипаж тронулся.
От кучера несло луком. Картуз нахлобучен на голову залихватски, чуть вбок, открывая густой чуб, падающий на лоб. Лихой наездник. На коня его, да шашку в руки или копье. От таких германцы, австрийцы, венгры да турки как от чумы бежали. Будь настроение другое, поговорили бы о войне, но сейчас не хотелось.
Погрузившись в раздумья, Шешель за дорогой не следил, а зря. Право же, кому в голову прийти может, что ездить в экипажах – опасно. Улицы то пустынны, точно мор по ним прошел, а выжившие – из домов носа не кажут, боятся заразу подцепить. С прилегающих улиц никто выскочить не может, чтобы прямиком экипаж в борт поцеловать. И кто подумает, что извозчик окажется вовсе не милейшим человеком, в мыслях которого – как бы барину угодить, чтобы на радостях пятачок-другой накинул сверх оговоренной заранее платы за проезд, а заговорщиком. Ладно бы Шешель миллионами владел. Тогда толк был бы похищать его, выкуп требовать или вексель подписать на изрядную сумму со множеством нулей.
Сомнения стали посещать Шешеля, когда на улицах стало слишком темно.
Шешель привстал с кресла, высунулся из экипажа, в этой части города он ориентировался плохо, не излазил подворотни, чтобы узнавать их при первом же беглом взгляде. Было чувство, что улица ему совсем незнакома, а судя по времени, они должны были уже подъехать к дому, где располагалась квартира, отведенная Шешелю Томчиным.
– Ты куда меня завез? – спросил Шешель, вперив взгляд в широкую спину извозчика.
– Как же, барин, ты же сказал на Суворовскую площадь – вот я туда и еду. Уж почти приехали.
Извозчик обернулся, на губах у него была улыбка, но неестественная какая-то, приклеенная, что ли, а в глазах – страх и что-то еще, но Шешель не успел рассмотреть что именно. Извозчик опять повернулся спиной, хлестнул лошадь. Она побежала чуть быстрее.
– Не волнуйся, барин. Немного осталось.
Или показалось Шешелю, или действительно последняя фраза с подтекстом прозвучала.
Если как следует пихнуть ногой извозчика в спину, тот, глядишь, на козлах не удержится, из экипажа выпадет, а пока подниматься будет и в себя приходить, Шешель его место займет. Управлять-то экипажем – наука не хитрая, вот только Шешель не представлял, где находится и как отсюда выбираться. Лошади ведь не скажешь, как извозчику: «На Суворовскую площадь».
Так что там писали газеты в хронике происшествий в последнее время? Не состоит ли этот извозчик в разбойничьей шайке? Сажает ночью кого-нибудь в свой экипаж, завозит на окраину города, а там вместе с подельниками – грабит. Чтобы о хитрости этой полиция не прознала, жертву преступления надежнее убить, а то с живым-то свидетелем хлопот не оберешься – преступников в лицо знает. Отпустишь его, грози не грози, на следующий день во всех полицейских участках портреты всей шайки появятся, каждого сотрудника ими снабдят, а ежели в масках его грабить, так все равно он извозчика видел, выдаст его, вмиг все предприятие преступное закроется. Захочет полиция побыстрее очистить улицы от подобных разбойников, то следующей ночью по всему городу будут бродить переодетые агенты. Чуть взбрызнув одежду капельками водки, чтобы запах чувствовался издали, они старательно будут изображать подвыпивших гуляк. На такую приманку разбойники обязательно клюнут. Ждет их тогда либо смертная казнь через повешенье, наверняка на их счету не одна безвинно загубленная жизнь, или в лучшем случае длительная каторга.
«Ох, тоже мне приключение на мою бедную голову, – размышлял Шешель, – как же выбраться из этой прескверной ситуации?» Или чудится ему все? Выдумывает невесть что?
Не ошибиться бы только, а вдруг извозчик чист душой и ничего плохого у него и в мыслях нет. Шешель собрался, напрягся. Тело как сжатая пружина. Он пуля, загнанная в ствол. Мгновение, и его не удержать. Пора. Пора. Помедлишь – поздно будет. С одним извозчиком справиться легко, а когда вся шайка насядет – удастся ли отбиться?
– Тпру, – натянул поводья извозчик, а когда экипаж остановился, посмотрел на Шешеля, полупривстав с козел. – Все, приехали, барин, – зубы его сверкнули в хищной улыбке.
– Ага, – сказал Шешель.
Он вложил в удар далеко не всю силу. Положение у него было очень неудобное, опираться приходилось не на ноги, а на то, что расположено сзади чуть пониже спины. К счастью, расстояние до извозчика было небольшим. Вытянутой руки с лихвой хватило, чтобы покрыть его. Не пришлось даже с места приподниматься и чуть перемещаться вперед.
Приятнее было бы ударить в зубы, разбить до крови губы. Но удар этот менее эффективен, чем в челюсть. О зубы костяшки пальцев отобьешь, кожу сдерешь до крови и в чужой крови перепачкаешься. Зачем это?
Шешелю нужно было решить, с какой руки бить, зависело от того, через какое плечо обернется извозчик. Оказалось через правое. Правым кулаком и попотчевал его Шешель.
Извозчик, крякнув, завалился на бок, слетел с козел и грузно грохнулся о мостовую, но прежде, наткнувшись ребрами на колесо экипажа, отчего внутри у него что-то хрустнуло. Он мигом лишился духа, поэтому от боли застонать не успел. В таком состоянии, если не тормошить его и не совать под нос нашатырный спирт, остался бы лежать еще с полчаса. Не меньше. Это потом, когда сознание, немного полетав рядышком с безжизненным телом, станет возвращаться в телесную оболочку, он почувствует ушибы и переломы, начнет завывать от боли, а пока он пребывал в блаженном неведении. Мостовая – холодная. В довесок насморк заработает.
У Шешеля, как оказалось, в распоряжении были лишь мгновенья. Как только экипаж остановился, из подворотни, из арки одного из покосившихся, кривоватых, как нищие калеки, домов выскочили три человеческие фигуры и бросились к экипажу. Подавать Шешелю руку, чтобы тот, не дай бог, не оступился, когда из экипажа выбираться начнет, и не упал, они не собирались.
Выпавшего извозчика они подхватить под руки не успели. Один бросился к лошади, схватил ее за уздцы, чтобы не испугалась и не унесла добычу, а у Шешеля и кнута не было, чтобы отогнать нахала и подстегнуть лошадь. У него вообще ничего не было. Приходилось рассчитывать только на кулаки. Он отчего-то пребывал в уверенности, что кричи не кричи о помощи, никто не то что на улицу не выйдет, но и из окна не высунется полюбопытствовать, кто там так надрывается.
Тем временем два других незнакомца подбежали к экипажу, попробовали забраться в него, ухватить Шешеля за ноги и стащить его вниз. Они так и не поняли, что стряслось с извозчиком. Подумали, видать, что тот был неосторожен и не удержался на козлах, когда экипаж остановился. Как все неудачно для него сложилось.
В руках они сжимали грубо обструганные дубинки, которыми старались ударить Шешеля, но скорее мешали друг дружке, да и пока на подножку залезешь, размахнешься, приметишься… Кто же им столько времени даст на подготовку удара. Это только на каменных статуях или на манекенах, выставленных в витринах магазинов, можно так медленно в ударах упражняться. Живые люди, если, конечно, они от страха не обомлели, ждать, пока на их голову обрушится дубинка, не станут. Начнут защищаться или сами в нападение перейдут – это, как известно, самый лучший способ для защиты. А Шешель вовсе не превратился в птичку которая посмотрела в змеиные глаза и теперь не может из-за боязни сдвинуться с места.
Кованый носок сапога пришелся первому нападавшему в подбородок. Шешель метил в зубы, но промахнулся. Удар был сильным, но челюсть вроде не треснула. Только кожа порвалась. Обливаясь кровью, нападавший отскочил назад, натолкнулся на своего напарника, едва не сбив его с ног, приложил руку к ране и заскулил от боли, размазывая кровь по лицу. Еще она капала на одежду. Но та была черной, и кровь впитывалась в нее, не оставляя заметных следов. Потом он согнулся на корточках, застонал.
