Он успел явиться с этой просьбой самым первым – как только узкие ворота дворца распахнулись перед новым владельцем. И он получил требуемое – ибо аль-Асвад не желал начинать свое правление с отказа. Но потом аль-Асвад отправил старого и мудрого Мансура ибн Джубейра побеседовать с греком Юнусом аль-Абдаром, возглавлявшим молодцов левой стороны и знавшим, на что тратятся царские деньги.
И сразу же ему, воину, который у арабов считался за пятьсот всадников, стало неловко за это приказание – как будто щедрость отныне уже не считается достоинством царей!
По его молчанию Хабрур ибн Оман, и не видя скрытого под золотой маской лица, догадался о мыслях аль-Асвада.
– Этот день – твой день, и никто его с тобой не разделит, – негромко сказал наставник. – Ни его радостей, ни его забот. Пока у тебя нет вазиров и казначеев, ты сам обязан заботиться о состоянии своей казны – и одному Аллаху ведомо, насколько облегчила ее пятнистая змея…
И вскоре подошел Мансур ибн Джубейр.
Подобно молодым воинам, он перед сражением выпустил из-под тюрбана длинные седые волосы, но еще не убрал их. И странно было видеть его при бороде, сохранившей почему-то естественный черный цвет, и при этих прозрачных серебряных локонах.
Вслед за ним шел Юнис аль-Абдар.
– Я не хочу ни на кого доносить, о аль-Асвад, – сказал грек, – потому что мои молодцы кормятся с этого дела. Но если ты увеличишь им жалованье…
– Я увеличил им жалованье! – веско отвечал Ади, а Хабрур ибн Оман одобрительно кивнул и огладил бороду. – Я увеличил его на треть. Говори, о Юнис.
Обращение по имени было менее уважительным, чем обращение по прозвищу, но вот как раз с прозвищем у грека дело обстояло печально. Еще молодым его подобрали утром на улице со спиной, распоротой наискосок. После чего нельзя было не прозвать его Пораженным в спину. И вот уже двадцать лет носил он это прозванье. Как и Джеван-курд, он не получил прозвища-куньи по имени своего отца или своего сына, ибо его отца никто не знал, а о сыновьях он никому ничего не рассказывал.
– Дворцовые повара закупают продовольствия ровно на триста динаров, об этом тебе скажут все купцы, о счастливый царь, – тут Юнис усмехнулся. – На рынке очень удивятся и будут смеяться, если дворцовые повара начнут скупиться. И они воистину замечательно стряпают. Они уставят твою скатерть кушаньями не сорока, а ста сорока родов! Но как только они поймут, что повелитель и дворцовые женщины в этот день уже больше не попросят еды, они берут котлы и пробираются к выходу из харима, где их уже ждут горожане. И они продают лакомства, которых те никогда бы так вкусно не изготовили, за весьма умеренную цену. Не станет же царь Хиры проверять, что к ночи осталось на дне котлов!
– Хорошо, пусть будет триста динаров, хотя этих денег хватило бы на то, чтобы кормить в пути целое войско, – усмехнувшись, отвечал аль-Асвад. – Не унижаться же мне ради трехсот динаров! О Юнис, я и тебе увеличил жалование на треть. Чьи молодцы стоят возле всех дворцовых ворот – твои или Юсуфа аль-Хаммаля ибн Маджида?
– Я собрал всех своих молодцов, до кого дотянулась моя рука, сразу же, как стало известно, что ты входишь в Хиру, о аль-Асвад! – гордо сказал Юнис. – И они первыми встретили тебя, клянусь Аллахом! Мне не нужно было расставлять их возле входов и выходов – они сделали это сами!
– Как вышло, что они сохранили в душе верность аль-Асваду? – неожиданно спросил аль-Мунзир, оправдывая свое прозвание Предупреждающего.
– Двое из наших погибли потому, что видели кое-что из проделок Хайят-ан-Нуфус, – мрачно поведал Юнис. – Третий уцелел, он-то и рассказал об этом деле. Мы спрятали его в городе, и если ты прикажешь – его принесут и он расскажет, как пятнистая змея приказала ночью тайно выносить из дворца сундуки с твоей добычей, о аль-Асвад.
– Что скажешь, о аль-Мунзир? – Ади повернулся к своему Предупреждающему.
– Скажу, что сейчас мы должны проверять всех и каждого, невзирая на обиды, – отвечал Джабир. – Пятнистая змея могла оставить во дворце своих соглядатаев. И врачи Хиры еще не разучились составлять яды – за большие деньги, разумеется! А женщина, что наложила руку на твою добычу, – обладательница очень больших денег.
Тут на лице Юниса промелькнуло некое сомнение.
Джабир, говоривший с аль-Асвадом, не заметил этого, зато заметил Хабрур ибн Оман.
– О начальник молодцов левой стороны, – обратился он к греку, чтобы не унизить того случайно ни обращением по имени, ни обидным прозвищем. – Ты знаешь что-то еще об этом деле.
– Да, знаю, но я боюсь зла для своих людей, – открыто сказал тот.
– О сынок, если молодцы что-то натворили, то это дело минувшее, и их непременно нужно помиловать, – сразу догадавшись, о чем сейчас пойдет речь, сказал аль-Асваду Хабрур.
– Я их помиловал, – с некоторым недоумением, но все же уверенно отвечал Ади. – Говори, о Юнис.
– Обладательницы больших денег и сокровищ обычно наряжаются сами и наряжают своих невольниц, о аль-Асвад, а пятнистая змея в последнее время сделалась скупой, как тот старый скряга, что уже не отличает четверга от субботы, – сообщил грек. – Некоторые из моих молодцов завели подружек среди дворцовых женщин…
– Так надо отдать этих женщин за них замуж! Вот это и будет им достойное наказание, клянусь Аллахом! – вмешался Джеван-курд, ибо такую замечательную мысль он был просто не в силах удержать при себе. – Даже младшая прислужница младшей невольницы царицы настолько изнежена и избалована, что мужчине проще сразу пойти и повеситься, чем угодить ей нарядами и украшениями!
– Она оставила для своих женщин лишь те наряды, в которых они выезжают в город, сопровождая ее, – добавил Юнис. – Куда подевались знаменитые золотые пояса, которые заказала для своей свиты твоя мать, о аль-Асвад, и китайские ткани, и ожерелья с бадахшанскими рубинами, не знает никто!
– Ну как, послушаем совета Джевана-курда? – спросил Юниса аль-Асвад. – Я простил твоим людям то, за что другие цари карают смертью, но должен же я совершить нечто такое, чтобы это дело всем запомнилось надолго?
– Сперва нужно узнать, как вышло, что женщины имели такую возможность, о мой брат, – вмешался аль-Мунзир. – Разве никто не охранял их?
– Да простит меня Аллах, если я лгу, но сдается мне, что пятнистая змея часто тайком покидала не только харим, но даже и Хиру, – сказал Юнис. – Расспроси евнухов, о аль-Мунзир, может, чего-нибудь от них и добьешься. А когда повелительницы нет, невольницы теряют чувство меры.
Тут вдруг вовсю затрубили трубы.
– К оружию, о любимые! – воскликнул аль-Асвад, хватаясь за рукоять ханджара.
Юнис аль-Абдар и Мансур ибн Джубейр также обнажили клинки, а Джеван-курд, яростно оскалившись, завертел головой, отыскивая врага.
Он первым и сообразил, в чем дело. Сообразив же, рухнул на колени.
На возвышении между колоннами стоял один из тех старцев, что получили порядочную взбучку от аль-Асвада. Ухватившись пальцами за свои уши, он провозглашал призыв к молитве.
– Аллах велик! – трижды воскликнул он, и вслед за тем, также трижды, провозгласил: – Свидетельствую, нет Бога кроме Аллаха!
Хотя купол был возведен совсем недавно, дворцовые священнослужители уже уразумели, как следует направлять голос, чтобы слова пронзительно гудели, как бы звуча сразу со всех сторон.
Ади Аль-Асвад вместе с прочими устремился к водоему, чтобы омыть себе, как положено, лицо, руки до локтей и ноги до щиколоток. Поскольку соблюдаемая им клятва требовала, чтобы золотая маска заменила на время его лицо, то он и плеснул тепловатой воды на сверкающее шлифовкой золото. Затем, не успев слишком удалиться от водоема, он опустился на колени, положив перед собой ханджар. Аль-Мунзир встал рядом, но оружие из рук не выпустил, как исхитрился не выпустить при омовении.
– Разве сейчас время для молитвы? – шепотом спросил он. – О брат, нельзя ли вообще заменить этих бесноватых старцев на каких-нибудь других, помоложе и поумнее?
– Эти служили еще моему деду, и они считают, что таким образом искупают свой грех за пропущенный сигнал к молитве, – отвечал Ади, и в голосе его было сожаление.
– Еще неизвестно, что хуже, клянусь Аллахом… – проворчал аль-Мунзир.
Очевидно, проще было захватить Хиру и поменять в ней власть, чем избавиться от впавших в старческое слабоумие служителей Аллаха.
Появившись в михрабе, почтенный имам возглавил общую краткую молитву. И весь зал, как и было задумано, обратился в одну большую мечеть.
Совершив краткую молитву в два раката, сердитый аль-Асвад поднялся и поманил к себе Хабрура ибн Омана.
– О дядюшка, скажи им, что если они с перепугу еще раз призовут весь город к молитве не вовремя, мы отправим их всех пешком в паломничество, и, клянемся Аллахом, ни один из них не вернется из Мекки! – грозно приказал он.
– Достойная кара! – одобрил случившийся тут же Джеван-курд.
И тут же в зале появились молодцы Юниса аль-Абдара.
– Прибыли женщины, которых ожидает царь!
– Они устали, не ведите их сюда, а сдайте евнухам, чтобы их устроили в хариме, – распорядился Ади. – Когда им будет угодно видеть меня, я приду и поцелую землю между их рук.
– У них вооруженная охрана во главе с неким шейхом, о царь! Что делать с теми людьми? – спросил старший из молодцов.
Аль-Асвад повернулся к Юнису.
– О друг Аллаха, можешь ли ты разместить тех людей и их шейха в своей казарме? Ведь твои люди все сейчас охраняют дворец, а этим нужно отдохнуть и поесть.
– Мы сделаем лучше, о господин, – предложил грек. – Казарма молодцов правой стороны пуста, они разбежались, когда стало ясно, что Хайят-ан-Нуфус бросила их, и первым исчез Юсуф аль-Хаммаль ибн Маджид. Пусть эти люди будут нашими гостями в той казарме, а мы позаботимся, чтобы им принесли с дворцовой кухни хорошей еды, а что касается имущества, брошенного молодцами правой стороны, и сундуков Юсуфа аль-Хаммаля ибн Маджида, так пусть эти люди пользуются им, как захотят. Они оказали нам такую услугу, что это – наименьшее из всего, что мы можем им дать и дадим!
– Они прибыли на верблюдах и лошадях, им не принадлежащих, – вспомнил Хабрур ибн Оман. – Животных нужно отвести в царские стойла и загоны.
– Делайте так, о любимые, – приказал аль-Асвад молодцам. – Что там еще за люди? С чем они пришли?
* * *
– Будь он проклят, этот дворец, и будь они прокляты, эти покои! – воскликнула Абриза. – Разве нельзя было отвести нам другое комнаты?
Старший евнух, склонясь, насколько позволял живот, бормотал, что эти – наилучшие, если не считать покоев самой Хайят-ан-Нуфус, но их после бегства царицы еще не успели привести в порядок.
– Здесь, на этих коврах, царевич Мерван овладел мной, а я лежала, одурманенная банджем, и не могла сопротивляться! – раскрасневшись от стыда и ярости, объяснила Абриза Джейран. – А эти жирные мерзавцы наверняка помогали ему! Веди нас в покои царицы! Теперь уж я разберусь, кто был виновником всех бедствий!
Джейран, растерявшись, покорно шла за Абризой, которая уже вела себя в хариме как полновластная хозяйка.
Евнухи, пятясь перед ней, пытались убедить ее остаться в приготовленных комнатах, соблазняя их роскошью, но красавица и слушать ничего не желала.
– Идем, идем, о Джейран! – звала она. – Нам нужно поскорее умыться, на мне десять ритлей пыли и грязи, я вся пропахла конским потом и этой безобразной кольчугой! Вот уже второй раз я путешествую по самому солнцепеку в кольчуге, и хотя арабская куда легче франкской, я все равно чуть не испеклась в ней и каждую минуту готова была лишиться сознания!
Джейран, пальцы которой сами тянулись к ушам, чтобы заткнуть их и избавить от пронзительного голоса Абризы, сильно усомнилась в том, что эта женщина способна лишиться сознания, но спорить не стала.
– Лучший из городских хаммамов очищен от посетителей, так что вы можете сразу же поехать туда, – вставил евнух.
– Поедем, о Абриза! – обрадовалась Джейран. – Я сама разотру и разомну тебя! А тем временем нам приготовят другие комнаты.
– Но придется немного подождать, пока для вас оседлают мулов, о владычицы красавиц, и пошлют стражу прогнать людей с улиц, и потом я сам поеду проверить, все ли купцы закрыли свои лавки и нет ли среди горожан подглядывающего… – уже предчувствуя, к чему приведут все эти предосторожности, заговорил евнух.
– Разрази тебя гром Господень! – воскликнула Абриза на языке франков, который она теперь вспоминала лишь при подобных обстоятельствах, и обратилась к Джейран уже на языке арабов: – О сестрица, этот человек поклялся уморить нас!
– Может быть, мы можем привести себя в порядок здесь? – спросила Джейран. – Если нам принесут тазы и ведра с горячей водой…
– Довольно с нас тазов и ведер! – возразила Абриза. – Если бы ты знала, о сестрица, как они надоели мне в Афранджи, когда за целую долгую зиму мне удавалось помыться три или четыре раза! И, как я ни расчесывала себе волосы, все равно в них и в одежде заводились вредные насекомые. Если бы ты знала, как мы прогоняли слуг с кухни, и закладывали окна всем, что могли найти, и кипятили большие котлы с водой! Если бы ты видела ту гнусную лохань, в которую я забиралась и сидела в ней так, что мой нос упирался в мои колени! А потом, когда я кое-как промывала волосы, меня ополаскивали, и вытирали, и я натягивала на влажное тело эти мерзкие шоссы…
– Что ты натягивала, о сестрица? – Джейран впервые назвала так Абризу и сама ощутила в собственном голосе некую фальшь. Она вовсе не хотела, чтобы эта заносчивая красавица была ее сестрицей и делила с ней любовь аль-Асвада!
– Шоссы, и я больше всего на свете хотела бы забыть это слово! – с неподдельной искренностью отвечала Абриза. – Вообрази, что под платьем на тебе надет широкий теплый пояс, и ты натягиваешь нечто вроде чулок, но только из плотного сукна, которые доходят чуть ли не до живота, и сверху привязываешь их края к этому поясу, чтобы они с тебя не скатились.
– Но это же страшно неудобно! – возмутилась Джейран, которая привыкла ходить в сафьяновых туфлях на босу ногу.
– А кто говорит, будто это удобно? Разве женщины носили бы эти ужасные шоссы, если бы у них был иной способ согреться? Когда ты ложишься в постель, то в спальне еще тепло. Но когда ты просыпаешься – то страшно вылезти из-под одеяла. Когда я приехала в земли арабов, то просто ожила! Знала бы ты, о сестрица, что меня больше всего поразило? Даже самые бедные женщины стараются купить себе шелковое платье! И мужья дают им на это деньги!
– И что же ты обнаружила, когда купила шелковое платье, о сестрица?
Абриза рассмеялась.
– Я еще в Афранджи слыхала, что вредные насекомые не любят шелка, – сказала она, – но это было вроде историй про дерево, на котором растут живые ягнята, а из их шерсти ткут тонкие ткани. Разве бывает так, чтобы нити пряли червяки? Ведь тогда они получатся не прочнее паутины!
– Говорят, что когда Аллах великий вывел Адама из рая, то он вынес оттуда четыре листа, чтобы прикрыться ими, – сказала Джейран. – И они упали на землю, и один из них съели черви – и сделался из него шелк, а другой съели газели – и сделался из него мускус, а третий съели пчелы – и сделался из него мед, четвертый же упал в Индию и возникли из него пряности. Так что, наверно, все дело в том, какую пищу получают эти червяки. Благодарение Аллаху, теперь нам надолго хватит шелковых платьев, платков и покрывал!
– Клянусь Аллахом, я никогда больше не надену эти проклятые шоссы и не буду мыться в лохани! – весело воскликнула Абриза. – И я очень удивлюсь, если во дворце царей Хиры найдутся хотя бы одни шоссы!
Джейран вздохнула. Вот уже в который раз красавица намекнула, что она будет жить в этом самом дворце. И не требовалось особой сообразительности, чтобы догадаться, кого из них двух аль-Асвад будет любить крепче и пламеннее.
Любовь аль-Асвада… а что это такое?..
Джейран знала лишь то, что у него пылкий и гордый нрав, нрав истинного сына арабов, что превыше всего он ставит верность слову, а о прочих его качествах она могла лишь догадываться.
В тот единственный миг, когда она, стоя на помосте, увидела его лицо под позорным колпаком, она не могла оценить, красиво это лицо или же нет. Ее больше волновало, сможет ли она без помех сорвать с пояса гибкий клинок и передать ему. Потом она видела, как он сражался!
Но воспоминание о том побоище не вызывало в ее душе волнения, подобного тому, которое внушил ей Маймун ибн Дамдам.
А она хотела повторить именно то волнение и предвкушение близости, ощутить именно те стремительные и вызывающие испарину приливы крови к сердцу!
Нечто похожее было в пещере, когда она помогла аль-Асваду снять золотую маску и впотьмах умыла его лицо.
И получалось, что подлинную страсть в Джейран вызывал не мужчина, прекраснейший среди сынов арабов, невзирая на черноту лица, а некий безликий образ, являющий себя лишь в прикосновении!
Джейран никогда не слышала о том, что такое возможно. О любви она знала от других банщиц и из сказок, которые слушала у дверей хаммама. Всюду едва ли не главной причиной любви была красота лица и тела.
Джейран охотно взглянула бы на лицо аль-Асвада, чтобы убедиться, что оно вызывает те чувства, которые сопутствуют любви, но она сама вручила этому упрямцу золотую маску аль-Кассара, и он мог теперь снять ее не раньше, чем возведет на престол сына Абризы…
А вот Абриза видела это лицо, она знала его и любила! Достаточно было посмотреть на нее – и сразу становилось ясно, как пылко она любит аль-Асвада и как гордится своим возлюбленным.
И аль-Асвад любил Абризу – иначе зачем бы он затеял все это покровительство, и завоевывал трон для ее сына, и надевал золотую маску?
Джейран ощутила себя лишней. И свадебное торжество, которое ожидало ее, спасительницу молодого царя, показалось ей злобной издевкой над ее подлинным положением в хариме аль-Асвада – положением нелюбимой, которой оказывают нелепый почет, чтобы потом с чистым сердцем посещать любимую!
Она коснулась черного ожерелья, ощутила холодок камней и подумала, что это воистину прекрасный дар от избранной женщины женщине отвергнутой…
Абриза же тем временем, выставив евнуха, занялась разложенными на ковре платьями.
– Как только мы умоемся, непременно все это наденем! О Джейран, когда я жила в Афранджи, то не могла и мечтать обо всем этом! Там мы носили меха, и мои сорочки были сшиты из двух кусков холста, тот, что потоньше, шел на верх, а подол был из грубого. Я сама вышивала себе сорочки… И как же было холодно, когда я снимала грязную сорочку, чтобы надеть чистую! Ты не знаешь, что такое каменные стены и окна, закрытые дубовыми ставнями, и сквозняк, который поднимается, когда слуги затапливают большой камин!
Она выбрала тонкое платье цвета граната и золотой пояс к нему.
– Вот что будет мне к лицу! А что наденешь ты?
Джейран не знала.
В хаммаме она носила то, что велел покупать ей хозяин, а покупкой одежды ведала совсем другая женщина. В раю самозванной Фатимы она, правда, получила нарядные платья, но ей и в голову не приходило, к лицу ей они или же нет. А потом она и вовсе надела мужской наряд, который ее полностью устраивал.
Вдруг ей мучительно захотелось хоть в чем-то перещеголять красавицу Абризу. Несомненно, дочь франкского эмира будет очень хороша в гранатовом платье, но тут непременно должно найтись что-то подходящее и для Джейран!
Девушка уставилась на разложенные наряды – и протянула руку к черному шелку.
