Ил чувствовал себя избалованным, зная, что произнесёт через минуту. Учитель истории привил ему привычку выдавать мутные истины законченными предложениями – цельно, чётко, на выдохе. Вслух.
Поворот послужил сигналом – пора:
– Я вовсе не поручусь за то, что у меня были какие-то родители и натальная палата. Я не попал в интернат, я туда проснулся. Нет, если к стенке прижать, я, конечно, изобрету связку легенд разной степени фантастичности, и, прислушиваясь к тому, что несу, обнаружу, что в противоречащих друг другу версиях есть уловимая или неуловимая общность, которая лично мне покажется до неловкости похожей на правду. Но я в интернат проснулся.
– То есть эти маленькие города, дневные поездки, наша жизнь как на острове – явь? – уточнил Андерсен.
Ил оценил наводящий вопрос и ответил:
– Искренне сомневаюсь.
Историк прикрыл глаза, будто услышал то, на что рассчитывал. Подвёл черту:
– Люди за стенами совершенно уверенны в том, что бодрствуют. Может быть, именно поэтому они выживают. А мы – ни шатко, ни валко – живём. Ещё одна веская причина для сокращения радиуса.
– Где-то я уже слышал эти песни… – повторил Ил.
– Полагаю, найти песню, которую ты ещё не слышал и не насвистывал, довольно трудно, – заметил Андерсен. – Но разве это повод замолчать, заткнуть уши, не писать поперёк линеек, мимо клеток, поверх печатного текста?
Ил пружинисто оттолкнулся от рыхлого тротуара, и три гипотетических шага свелись к одному.
6. Гроб господень и арматура
У дверей магазина, в котором пахло пережаренным кофе – совсем как в Жемсе с поправкой на погодные условия – они столкнулись с Карлом-Густавом, преподавателем естественных наук, переименованным на том основании, что подлинной его страстью были дебри психоанализа. Предмета, целиком соответствующего сфере его интересов, в программе не было, и это отсутствие вызывало у Карла-Густава условно вежливое недоумение, даром что на вожделенную вакансию он со своими дипломами претендовать не мог.
Диплома было четыре, и все с отличием. По настроению список квалификаций сопровождался длинными резолюциями и краткими присказками: биология («В целом живо, но с туалетным юмором перебор»), медицина («Я отличный ветеринар-не-любитель: болтливым заклеиваю ссадины под общим наркозом, но если пациент всего лишь кусается, могу потерпеть»), химия («Органическая и не очень»), физика («С упором на червяков в одержимых гравитацией яблоках»).
«Позвольте этому типу вести факультатив по психоанализу, я сяду за парту и буду конспектировать», – вырвалось однажды у Андерсена.
Имелись основания думать, что лет через сто оброненное в голову директора семечко даст первый двудольный росток.
Вечернему столкновению Карл-Густав не удивился, только рыкнул раскатисто, одобрительно:
– Что, хитрецы, тоже отлыниваете от культурной программы? Злостно не просвещаетесь? Ну и славно, чует моё сердце – опять пригодитесь.
Последние слова были обращены к Андерсену, а произносились одновременно с вторжением на территорию молотых зёрен и торгово-рыночных отношений.
– Закрывайте двери, отопление не бесплатное! – заголосило из-за прилавка до того, как Ил перешагнул порог.
Андерсен не выказал признаков спешки, а Карл-Густав ублажал обоняние на халяву, остановившись в полуметре от кассы. Секунды капали, Ил оттаивал, женщина за прилавком теряла терпение: она жаждала увидеть дверь вновь открытой и немедленно закрытой с обратной стороны.
– Что брать будем? – не выдержала она меньше чем через минуту.
– Иерусалим, – захихикал Ил в сгиб локтя.
– «Микаэл, подержи огненный меч, дети меня в гроб загонят», – процитировал Андерсен древнюю шутку.
Прощупав ассоциативную цепь и обнаружив звено «Гроб Господень», Ил спросил:
– В самом деле, что бы вы ответили на призыв отправиться в крестовый поход?
– Который по счёту? – поднял бровь историк. – Всё зависит от факторов «откуда», «при каких обстоятельствах», «в какой компании». Полагаю, я бы ответил, что никогда не мечтал увидеть Спасителя в гробу. Но во что только ни ввяжешься ради смены климата – особенно политического, особенно по молодости лет. Опять же: тонкие ткани, узорные ковры, слоновая кость, зеркала из стекла. Другие фрукты, другие пряности. Качественные сдвиги в образе жизни – великое искушение. Нет, Ил, я не зарекаюсь, но слышишь, какие штампы всплывают в первую очередь? «Образ жизни», а не бесчинство смерти. Увы, я – избирательно брезгливый эгоист: прелесть фехтовального зала мне понятна, а вот махать мечом на поле боя было бы не слишком приятно. Профессия мясника никогда меня не прельщала. Опомнившись и осознав всё перечисленное, мне следовало бы остановиться на остроте «Не мечтал увидеть Спасителя в гробу» и выбрать для авантюрного путешествия более чистоплотное время. «Чистоплотное время»… Это оксюморон, не находишь? А на язык ложится так естественно.
Ил подумал, что он совсем не такой, как Андерсен. В его снах привычно и по-домашнему пахло железом, страхом и чужой смертью. Потом пришло в голову, что будь их больше – людей, хотя бы отчасти похожих на Андерсена – история текла бы гораздо медленней: не узким ручьём на острых камнях, а густой, широкой лавиной мёда. Или масла – непременно оливкового. Наполняющего амфору солнца, потом лунную амфору, потом солнечную, лунную, солнечную…
Подумалось о времени в интернате. Когда-то оно казалось смолой, но в янтарь превращаться не торопилось.
«И мёд, и масло обладают бальзамирующими свойствами», – записал Ил на воображаемой странице в казённую клеточку.
– Мы имеем дело с живыми, – шепнул Андерсен, – поэтому: увлажняющими и антисептическими.
До чтения мыслей историк не докатился: это Ил опять докатился до несанкционированных выступлений вслух. Симптом его не встревожил: болтать во сне опасно, когда спишь в ненадёжной компании.
Удостоверившись, что язык прочно заперт во рту, Ил замкнул рассуждения в круг: он и латунного гроша не поставил бы на то, что утроба Андерсена представляет собой спокойное море, никогда не пахнущее железом, страхом и смертью. Андерсен, мечтающий о «чистоплотном времени», не одобряющий «бесчинства смерти», потчующий его кофе на миндальном молоке и настойками на ускользающей истине, вовсе не был в мире с собой, а с обитаемым космосом вокруг интерната – подавно. Считая окружающую действительность не более чем средним звеном в исполинской матрёшке сновидений, историк относился к происходящему достаточно серьёзно, чтобы… Чтобы что?
«Он боится, – встрепенулся Ил. – Боится Фогры и городов Полукружия, дневных поездок и окончательного запрета на перемещения, боится, что наша твердыня с остовом колокольни сгинет под натиском чего бы то ни было, но думает, что интернат недостаточно хорош для нас, а он сам недостаточно хорош для интерната. Он сомневается, всегда сомневается. Уверенность в своей правоте – ни с чем не сравнимый допинг, иногда – условие выживания. Меж тем Андерсен умудряется дышать, говорить и действовать без волшебной таблетки, из-за чего по-моему он прав даже когда по-своему – нет».
– Что брать будем? – повторила женщина за прилавком. – Постоять и на улице можно.
Карл-Густав открыл глаза: он наконец нанюхался и ответил вопросом на вопрос, как нешуганный:
– Сколько у вас нынче сортов? Пять?
– Шесть, – женщина глянула надменно.
– Кто бы мог подумать, – улыбнулся Андерсен, который считал, что местное обращение с зёрнами все сорта превращает в один, имя которому – «средней паршивости».
Карл-Густав явно придерживался иного мнения. Или просто поступал так, словно был с историком несогласен.
– Тогда мне все шесть, по 50 граммов, в отдельные мешочки, – заключил он в мажорном ключе, обернулся к спутникам и пояснил, совершенно не стесняясь: – Два года копил.
– Жаль, что не двадцать, – не шелохнулась продавщица. – Мне что, ради вашей латунной кучки дальние ящики отпирать?
– Будьте столь любезны, – вкрадчиво настоял Андерсен.
Была в его вежливости странная угроза – неочевидная, но многообещающая.
Продавщица закатила глаза и полезла на стремянку.
Карл-Густав хохотал: про себя, но не сдерживаясь. Илу вспомнилась одна из его длинных присказок: «Да умей я применять в быту познания о душе человеческой, уже в Дюжине заседал бы, а не подростков гипнотизировал дополнениями и поправками к закону всемирного тяготения».
В области медицины у Карла-Густава теория с практикой друг друга не обгоняли. Закрадывалось подозрение, что в правительстве он заседать не желал, а контакт с магазинным цербером наладил бы самостоятельно, но тут подвернулся поверхностно невозмутимый, раздражающе корректный, глаза-мозоляще-аристократичный Андерсен, и вдобавок к трёмстам граммам кофе преподавателю естественных наук захотелось зрелищ.
***
– Что, вежливость города берёт? – подначивал Карл-Густав коллегу, когда троица вышла в синий от ламп и озноба вечер, избавив наконец продавщицу от своего присутствия. – И двуручный меч, и топор мясника не нужны? Одно слово – манее-еее-ееры…
– Пустое, – Андерсен дёрнул плечом, мельком взглянув на Ила. – Будь я с оружием наперевес или просто с пресловутой саженью в плечах, ей бы в голову не пришло критиковать объёмы вашего заказа.
– Что ж вы без топора ходите? – закатывался Карл-Густав. – Возьмите, на худой конец, дубину, раз уж на вес титана природа не расщедрилась. Зачем ваши «Будьте столь любезны», если с дубиной верней?
– А вам бы понравилось быть тем, кому всегда уступают во имя дубины?
– Да хоть во имя арматуры, – прогудел Карл-Густав. – Лишь бы работало.
– Оно и видно, – улыбнулся Андерсен. – Без пучка металлических прутьев из спальни не выходите.
– Тяжёлая педагогическая ноша, – кивнул преподаватель естественных наук, который, разумеется, снопов арматуры за собой не таскал.
Историк подумал и спросил, не шутя:
– Что бы вы сделали, если бы вас просили об одолжении, помахивая двуручным мечом?
– Ну это смотря какое одолжение… – Карл-Густав сдвинул широкие брови, якобы размышляя. – Двуручным мечом, значит, помахивая? Если бы дорогу спрашивали, я бы охотно подсказал. И за картой в карман не полез. Послал бы прямо…
– Не надо подробностей, мы осознали, – перебил Андерсен, будто предполагал, что Ил не в курсе, куда может послать просителя с мечом квалифицированный биолог.
– Приятно, когда тебя понимают, – сказал Карл-Густав без тени ехидства и, сочтя реплику подходящей для прощания на ходу, поспешил вперёд.
Должно быть, кофейная лавка не была последним пунктом его паломничества, но оклик Андерсена не дал ветеринару-не-любителю уйти далеко:
– Кстати, вы можете без запинки назвать имена своих родителей?
Внезапный выпад не выбил Карла-Густава из колеи.
– Как же, как же, – отозвался он, потирая ладони. – Насчёт батюшки имеются инсинуации, но мне по статусу не положено озвучивать недоказуемое. А по материнской линии…
– Я весь внимание, – скрестил руки Андерсен.
– Думаете, не назову? Коварно стремитесь уличить меня в отсутствии – как это говорится – корней и опоры…
– Как зовут вашу матушку? – сощурился историк, не давая юмореске стать эпосом.
– Эээволюция! – зычно гаркнул Карл-Густав. – Увидимся через час, смотрите, чтоб вас не потеряли: не будите лихо.
И ходко двинулся вниз по улице: плотный, низкорослый, разбитной.
– За что я ценю Карла-Густава, – протянул Андерсен вслед, – с ним можно препираться сутками, а можно дружить, обмениваясь горстью слов за десятилетие.
7. Несметные луны. Запись поверх параграфа об основании Фогры. (Год издания учебника восстановлению не подлежит)
Отражающие поверхности меняют природу света. Несметные луны – спутники бессчётных Земель – не синтезируют гелий из водорода, но полыхают в своей манере. Луч дневного прожектора, встреченный луной, неузнаваем: теперь он принадлежит ей.
В иных плоскостях луны полощут Терру в личном сиянии. Или жёлтый карлик с естественным спутником – две стороны одной медали. Или красный гигант – не полный финиш, а яблоко в полнеба.
В иных плоскостях соль не та же, что здесь, поэтому край, подобный Сайскому Полукружию, не найдёшь где попало.
Я пишу «в иных плоскостях», а надо бы изъясняться объёмами.
Я пишу «Сайское Полукружие». Устаревший топоним. П-р-о-в-о-к-а-ц-и-о-н-н-ы-й. Сай связан с эпохой постыдной и мрачной (или славной и к несчастью утраченной) – набор прилагательных зависит от того, какую половины Дюжины говорящий поддерживает, но меня это не касается.
Сай – красивое слово. Свистящий звук и широкая гласная. Только и всего.
История в исполнении Андерсена – не почва, на которой твёрдо стоишь, уходя в землю как гвоздь под ударами молота – по дюйму, по два, по три; не подшивка к судебному разбирательству; не чемодан с истлевшими артефактами и ручкой-канатом для перетягивания.
История в исполнении Андерсена – верёвочный мост в тумане. Как бы мы ни терзали зрение, хмарь не рассеется, но в ней клубятся фигуры, моря и башни. Мы населяем туман тем, что готовы увидеть – мы видим себя, а не то, что было.
То, что мы видим – и есть ядро времени. Неоднородное. Архитектоническое. У каждого своё.
У нас – подопечных интерната – нет прошлого, потому что прошлых несметно, как лун по колодцам. Нет будущего, потому что его ещё не придумали. Наше настоящее непрерывно, поэтому директору мы кажемся «не по возрасту хладнокровными», а Нелли – до цинизма беспечными.
Андерсен учит балансировать, не вцепляясь в перила. Любоваться клубами, но не гадать на туманной гуще. Идти по мосту непринуждённой походкой, не превращая его в единственный путь.
Шаг в сторону – не падение, а другая дорожка.
Сайский кошмар может повториться – что ж, от кошмаров не зарекаются. Сайские шахты кому-то дали могущество, процветание, ощущение силы. Их удача – не утешение для плохо расставшихся с дневным светом.
Всё это было до интерната.
Нелли говорит, мы обязаны помнить и думать в чью-то пользу.
Я говорю, мир людей обыденно страшен, но если не хвататься за перила как за ручку чемодана с истлевшими артефактами, можно спружинить на связанных досках и взлететь чуть выше.
Туда, где Сай – не эмблема застарелой полемики, а красивое слово и обезлюдивший город, заносимый песком.
Первое правило хорошего вкуса – отсекать лишнее.
Я только что понял, зачем Андерсен акцентировал эту банальность.
Но есть и второе правило: не отсекать излишество, если оно оправдано.
А оправдать можно всякое, было бы желание.
