Витьку везло. Все его противоправные выходки – в основном кражи – оказывались удачными, последствий не было; такое ощущение, что милиционерам тихого и сонного Курска была неинтересна личность белобрысого паренька, после интерната поступившего на кирпичный завод укладчиком. Получив зарплату, Витек отправился в пивную праздновать, – все-таки это были его первые честно заработанные деньги, – где за кружкой «Жигулевского» познакомился с пожилым мужчиной в потертой пиджачной паре мышиного цвета, который отрекомендовался Геннадием. После третьей или четвертой кружки Геннадий засобирался домой, Витек же хотел продолжения приятной беседы. Слово за слово – попытки задержать нового знакомца перетекли в драку; Витек как следует пихнул Геннадия в грудь, отчего тот упал навзничь и хрустко ударился лысеющей головой о гранитный пол пивной; шляпа откатилась в угол; откуда-то из-за левого уха поползла тонкая багровая струйка крови. Витек, перепугавшись, рванулся к выходу, где попал в объятия рослого милиционера с лицом французского киногероя. Следующий год Виктор Малых провел в исправительной колонии №9, где навыки, полученные накануне на кирпичном заводе, оказались как нельзя кстати.
Парень стоял, подпирая кирпичную стену вокзала, и изнывал от июньской жары. Курево кончилось, а разменивать последнюю трешку не хотелось. Он постреливал здоровым глазом по сторонам – вдруг найдется кто-нибудь, у кого можно выцыганить папироску.
Ожесточился ли Витек за свои неполные двадцать лет, огрубел ли настолько, что кожа его могла сравниться с фанерой, из которой сделан его побитый жизнью чемодан? Да, наверное. И под этой жесткой, тертой всеми невзгодами и вымороженной одиночеством коркой билось сердце маленького испуганного мальчишки, у которого не было детства.
* * *
– В смысле исчез? – Володя, направив луч фонаря прямо в лицо Витьку, быстро приближался, внимательно вглядываясь, словно стараясь понять, шутит тот или нет.
– Вот… – голос Витька звучал растерянно. – Веревка здесь, лестница здесь, а катера нет…
– Хорош дурака валять, Малых!
– Да не шучу я, сам посмотри!
– Эй, орлы, что за крики? – Иван Петрович, чуть прихрамывая, бежал к борту.
Три желтых луча вынырнули за стальные перила носовой палубы. «Аист» пропал. Горбунов, зажав фонарик под мышкой, вытянул фал, которым накануне привязывал катер к кораблю. Команда начала обшаривать окрестности за бортом лучами фонарей, но туман, казалось, сгустился еще сильнее, скрывая все на расстоянии нескольких метров. На палубе повисла угрюмая тишина, прерываемая только поскрипываниями и стонами старого корабля.
– Че делать-то теперь, братцы, а? – тихонько спросил Витек. Голос его дрожал, дрожали и руки – одна с фонариком, вторая где-то между пуговицами тужурки, у груди. – Че делать, а? Че делать, говорю?!
– А ну не ори! – Володя схватил Витька за грудки и резко тряхнул.
– Да пошел ты на… – Витек отчаянно отбрыкивался.
– Ты кого послал, свинья?!
– Сам свинья, урод, твою мать!
– А ну-ка, тихо! – голос мичмана заставил обоих вздрогнуть. Фонарик Володи упал и покатился по палубе, гремя. – Что это за истерики на борту? Тоже мне, бокс-полуфинал… Не психовать!
Парни притихли.
– Так-с… Во-первых, отставить крики и рукоприкладство. На суше помахаетесь, если так уж приспичило. Во-вторых, фонари надо погасить, будем пользоваться одним на всех – черт знает, сколько времени мы тут сегодня проведем, пока не найдется катер, и искать его вслепую – не лучшая идея. Я думаю, катер отвязался и дрейфует где-то рядом, недалеко от судна. Надо обойти корабль по периметру и все осмотреть.
– Да не мог он отвязаться, никак! Я его сам лично пришвартовал, двойным австрийским узлом, он не мог сам распуститься, это же не булинь какой-нибудь!
– А ну не ори, Вовка!
– Я, между прочим, Петрович, тебе не Вовка, а лейтенант Горбунов! Я выше тебя по званию!
Мичман резко осекся. Несколько секунд на палубе царило молчание. Наконец Володя, кашлянув, поскреб подбородок пальцами и тихо сказал:
– Ты прости, Иван Петрович. Я, того… с перепугу. Нервы.
– Да чего там «прости», – откликнулся тот угрюмо. – Вообще-то, конечно, ты прав. Я всего лишь мичман. Уже не матросня, но еще не офицер даже.
– Ты тоже прав – надо обойти корабль и поискать «Аиста».
Витек и Володя погасили фонари и повесили их на пояса. Тьма резко сгустилась над палубой. Промозглый влажный ветер мало-помалу крепчал, пронизывая до костей; в наступившей темноте казалось, что он стал еще холоднее. Троица двинулась вдоль лееров, светя одиноким фонарем за борт и негромко переговариваясь.
– Петрович, а все-таки как так получилось, что ты… Ну, это… Всего лишь мичман? Тебе ж по стажу как минимум кап-два положен, не? – Витек, внимательно вглядываясь здоровым глазом в туман, шел первым, держась рукой за леер.
– Да это долгая история, – уклончиво отозвался тот. Малых не ответил, и Иван Петрович продолжил:
– Я вообще-то до капитан-лейтенанта дослужился. Восемь лет тому назад дали очередное звание. Спустя месяц приехала на базу комиссия, – ревизия, то-се, пятое-десятое… А я тогда заведовал работой второго судоремонтного дока, того, который на отшибе. Накануне туда пригнали подлодку, – не атомную, простую, – что-то у нее с аккумуляторами приключилось. Док осушили, мои ребята взялись за починку. И был там у нас такой… Сеня Прокопенко. Молодой парняга, только технарь закончил. Шебутной, горластый, типа тебя, Витек. И выпить тоже был большой любитель. И вот представь – идет эта комиссия по стапелям, брюхи вперед, я сзади семеню, рассказываю, как что, про ударные темпы ремонта и все такое. А навстречу этот боец-храбрец восьмерки выписывает. Перегару – от киля до клотика. Эти трое как рявкнут: что за пьянство на секретном объекте?! Сеня, дурак, перепугался, да со стапелей и свалился вниз, а там… В общем, когда подняли его, сразу стало понятно – не жилец. Комиссия, конечно, меня на ковер, да по всем инстанциям, да уголовку хотели завести. В общем, пропесочили во все дыры, понизили в звании до матроса простого, да выперли причалы драить и бумаги носить, в моем-то возрасте. Так что путь по этой лесенке я, можно сказать, заново начал.
– Дела-а, – протянул Витек. – Как же ты за ним не уследил…
– «Уследил»… Ха. За тобой вот, например, уследишь разве?.. А я так считаю, что не рявкни эти трое на Сеньку – жив был бы парень. Мы потом почти всем личным составом на поминки к нему пришли. А там мама его да сестра малая слезами заливаются. И так мне, братцы, стыдно стало, так горько, словно это я сам, своими руками его, сердешного, уложил…
– Петрович, ты не на палубу свети, а за борт, – напомнил Володя, кашлянув.
Троица медленно двигалась вдоль лееров. Катера нигде не было видно. Возможно, он дрейфовал где-то совсем рядом, скрытый туманом, но луч фонарика, уже начинающий слегка бледнеть, – батарейки подсаживались, – не мог пробить толщу слоистого, сизо-кисельного марева. Наконец все вернулись к швартовочному фалу с кошкой, уложенному Володей на верхней палубе.
– «Аиста» нет, – подытожил Иван Петрович. – Какие планы, лейтенант Горбунов?
– Да чего теперь делать… Видимо, ждем утра. Авось туман рассеется.
– «Авось»… Молодчина, командир! Это весь твой план? – Витек истерически расхохотался и принялся расхаживать по палубе. – Молоде-ец! Вот что значит офицер!
– У тебя есть другие предложения, Малых? – перебил Иван Петрович.
– Да, мичман, есть! Прыгнуть за борт и плыть в сторону берега!
– Серьезно?! Тридцать, а то и сорок километров вплавь, да? Тоже мне, Владимир Сальников нашелся!
– А что делать, Петрович? Сидеть здесь и сдохнуть? Тут даже пожрать нечего!
– Тебе бы только пожрать! – усмехнулся мичман.
– Ха, а ты, значит, не жрешь, святым духом питаешься, да? О-оо!
И тут откуда-то из глубин судна послышался очень похожий на выкрик Витька возглас: «О-оо!», – гулкий, какой-то утробный, словно сам дух корабля решил подать голос. Спорщики резко примолкли.
– Че это было? – тихонько спросил Витек.
– Не знаю, – осторожно ответил Володя, и в недрах корабля вновь прозвучало: «О-оо!»
– Так, ребята. Я схожу внутрь. Посмотрю, может, там все же есть кто живой. Ждите меня тут и будьте начеку – наш катер может прибить волнами обратно к борту. – Володя тряхнул головой, зажег «Зарю» и двинулся к двери в трюм. Витек и мичман переглянулись, но спорить не стали. Иван Петрович погасил свой фонарь, экономя батарейки, и на палубу опустилась тьма – хоть глаз выколи.
* * *
– Э-эй, есть кто?
– О-оо!
Шаги тяжелых форменных ботинок Горбунова гулко отдавались в темных железных коридорах трюма. Снаружи в борта приглушенно шлепались волны, корабль постанывал, охал и вздыхал, словно жалуясь на непогоду. Володя медленно обследовал трюм, заглядывая в каждую дверь и время от времени подавая голос: «Эй, кто тут, отзовись!» Иногда, в совершенно неожиданные моменты, из самых разных мест доносилось ответное «О-оо!» – то из кубрика, то из машинного отделения; казалось, что кричащий как будто водит Горбунова за нос, неслышно, точно призрак, перебегая из помещения в помещение и как-то ухитряясь открывать визгливые ржавые двери без единого звука. А может, это был вовсе и не крик, а скрип какой-то снасти или петли, думал Володя, шаря лучом фонаря по переборкам кают и коридоров.
Внезапно возглас «О-оо!» раздался из запертого соседнего помещения. «Попался!» – подумал Володя и резко распахнув стальную дверь, направил туда бледнеющий луч фонаря. Внутри каморки оказалось так темно, как будто воздух был пропитан этой тьмой и жадно пожирал свет блекнущей «Зари», не оставляя от него ни единого фотона. Брови Володи взлетели вверх, и в этот момент в черном как смоль проеме неожиданно появилось лицо.
Оно было огромное, втрое больше человеческого, сизо-белесое, какое-то расплывчатое, испещренное, казалось, морщинами, словно было вырезано из бумаги и измято, искаженно-вытянутое, с пустыми черными глазницами и широко, неестественно широко распахнутым наискось ртом. Лицо висело в воздухе, покачиваясь, и, казалось, сверлило Володю немигающим взглядом. Тот словно оцепенел, глядя в бездонные глазницы, не в силах сделать ни одного движения; по загривку скользнула липкая капля холодного пота. Из раззявленного перекошенного рта фантома вырвался резкий как сирена вопль: «О-оо!». Лицо метнулось из темноты прямо на Володю, он перепуганно отшатнулся, замахал руками, выкрикнув «А-аа, твою мать!»; что-то, с силой крутнув, швырнуло его спиной вперед внутрь каморки, дверь хлестко грохнула, захлопнувшись… и тут фонарь погас.
Глава 5
Морячок и медсестра. Надписи на стенах
– Вот болван! Как он умудрился? Васька, хорош придуриваться! Елки-палки, где Андриянов? Фельдшера позовите кто-нибудь наконец!
Холодный ветер доносил из чуть приоткрытого иллюминатора возбужденный гомон. Иван Петрович оторвался от письма и прислушался. Похоже, на палубе происходило что-то необычное. Он прижал кончик пера к промокашке, затем закинул его в стакан и, набросив на плечи теплый зимний китель, вышел из каюты.
В коридоре он столкнулся с дневальным Тараненко – нескладным, худым как щепка парнем с крупными оспинами на лице. Тот небрежно махнул рукой, отдавая честь, и хотел было проскользнуть мимо, но Иван Петрович остановил его.
– Что там происходит? На юте.
– Да Юрчук убился, тащ-старшина, – беззаботно ответил Тараненко. – С мачты упал.
– Ч-что-о?!
Иван Петрович выскочил на палубу, задохнувшись морозным влажным воздухом, и метнулся к корме. Там, на заиндевелых досках, недавно отбитых от наледи, в странной, нелепой позе лежал Вася Юрчук, юнга, только прошлой осенью поступивший на «Горелов», что стоял сейчас в порту у поселка Ваенга. Вокруг Васи собралась небольшая группа матросов, которые, оживленно жестикулируя, спорили, вероятно, пытаясь решить, что с ним делать. Сам Юрчук не подавал признаков жизни, его острый, неаккуратно выбритый подбородок торчал вверх, в небо, словно прибрежная сопка. Иван Петрович подбежал к матросам, те, примолкнув, нестройно отдали честь.
– Андриянова позвали?
– Так точно, тащ-старшина. Тараненко пошел его искать.
– Черт полосатый, куда ж он смотрел, Васька, головотяп! Что случилось?
Компания вытолкнула вперед парламентера – темнобрового карела Матти.
– Васька, ой, то есть юнга Юрчук полез на мачту поправить блок. Там фал закусило, не шел никак, мы дергали-дергали… В общем, он забрался, начал там ковыряться, и вдруг шмякнулся. В лепешку.
– «В лепешку!» – передразнил Иван Петрович. – Тоже мне, развлечение нашли. – Он, сердито хмурясь, присел у безжизненного тела юнги и аккуратно прижал два пальца к его шее – пульс есть, дыхание, судя по легкому пару у лица, тоже. Жив, значит… По палубе загремели тяжелые шаги, матросы расступились, и корабельный фельдшер Андриянов, – мощный, грузный, гренадерского роста, – опустился на колени у головы Васи, раскрыл чемоданчик и извлек оттуда стетоскоп.
– Жив он, Сева, жив, – сказал Иван Петрович вполголоса.
– Да уж сам вижу, – раскатисто отозвался фельдшер. Они с Иваном Петровичем прошли бок о бок всю Великую Отечественную, выпили вместе никак не меньше двух ведер «шила» и, несмотря на различия в званиях, – на тот момент Иван Петрович дослужился до старшины первой статьи, а Всеволод Андриянов – до каплея, капитан-лейтенанта, – общались между собой по-свойски. Когда Андриянова после войны перевели служить на «Горелов», он предложил: «Ванька, а давай со мной? Дался тебе этот недобитый „девятнадцатый“. „Горелов“ – современное судно, мощное, дизельное. Да и довольствие там поинтереснее. Будешь как у Христа за пазухой!» Иван Петрович, недолго думая, махнул рукой: «А давай!»
Андриянов вынул пробку из склянки с неразборчивой надписью; по палубе потянуло резким, раздражающим запахом. «Нашатырь», – догадался Иван Петрович. Фельдшер плеснул жидкость на обрывок ткани и сунул его под нос Юрчука. Через секунду тот вздрогнул, резко открыл глаза и застонал.
– Жив, тютя? – Андриянов хитро улыбнулся. Юнга не ответил, только еще раз застонал. – Рассказывай, где болит.
– Н-нога. Ле-левая. – Юрчук попытался шевельнуться и тут же сморщился, из глаз брызнули слезы.
– Ну-ка, боец-холодец, не дрыгайся, – строго прогудел Андриянов. Он достал из чемоданчика большие портновские ножницы с круглыми стальными кольцами и разрезал левую штанину от ботинка до бедра – одним ловким, выверенным движением. – Н-нда-а… Дело худо, Вань. Открытый перелом. На берег его надо. К хирургу. Видимо, придется собирать кость по частям, штифты ставить.
Иван Петрович старался не смотреть на искореженную ногу Юрчука. На удивление, крови почти не было – по-видимому, крупные сосуды оказались не повреждены. Андриянов метнулся в рубку и начал вызывать берег. Через минуту Юрчука переложили на жесткие фанерные носилки, а к стапелям на пирсе подъехал ЗИС-110 с красным крестом на борту.
В холодной приемной 1469-го госпиталя Северного флота было безлюдно. Стены, отделанные светлой плиткой, отражали каждый звук, отзывавшийся неприятным бункерным эхом, а батареи отопления, вроде бы теплые, почти не согревали помещение. Диковинный цветок с длинным шипастым стволом, стоявший у окна в углу холла, судя по всему, обмерз, и несколько жухлых его листьев безжизненно свесились к полу. Сухая, жилистая то ли санитарка, то ли фельдшерица хлопотала у каталки с охающим Юрчуком, а Николай Петрович, высунув кончик языка, старательно заполнял бумаги.
Хлопнула дверь приемного покоя, и в холле появилась молодая медсестра в белом халате, худенькая, почти прозрачная. Ее пшеничного цвета волосы были собраны в пучок под докторским колпаком; пронзительно-синие глаза чуть улыбались.
– Ну что, морячок, готовы документы? – она требовательно протянула руку. Иван Петрович поднял взгляд, рассчитывая ответить что-нибудь эдакое, залихватское, и через пять долгих, очень-очень долгих секунд внезапно осознал: вот он, тот самый случай, о котором пишут в книжках «главный герой потерял дар речи».
Медсестра рассмеялась, увидев откровенное замешательство Ивана Петровича:
– Закрой-ка рот, морячок, баклан залетит, язык утащит!
– У-уже утащил, – промямлил тот.
– О-о, так ты умеешь говорить! Никогда в жизни не встречала немых матросов. Есть у вас такие?
– Т-теперь, похоже, да, – нашелся Иван Петрович. Он поправил китель и представился: – Иван Павловец. Старшина первого ранга.
– Наташа, – чуть кокетничая, ответила сестра.
– Эгей, голубки, а ну хорош ворковать! – сухая фельдшерица ухватилась за ручки каталки с лежащим на ней Юрчуком и требовательно махнула головой медсестре – помогай, мол. Наташа взялась за каталку и, открыв дверь приемного покоя, исчезла, одарив ошалевшего Ивана Петровича на прощанье лукавым взглядом.
«Я обязательно женюсь на ней», – промелькнула шальная мысль в его голове – промелькнула, да так и вцепилась, как клещ, в подкорку, не отпуская, аж на восемь долгих месяцев, до самой свадьбы.
А через год после свадьбы появился Серенька, а еще через два года Наталья, вернувшись с работы, сообщила, что вновь беременна. На этот раз они уже хотели девочку, «для комплекта», как пошутил тогда Андриянов. Но нет, не получилось, – выкидыш, долгое, тяжелое и болезненное восстановление, еще одна попытка – и снова выкидыш. После третьего выкидыша суровая, коренастая акушерка Вилена Борисовна, отведя насупленного Ивана Петровича в сторону и пронзив его, словно копьем, взглядом черных как смоль глаз, прямым текстом спросила: «Вы хотите оставить вашего сына сиротой?» «В смысле?» «В прямом. Я вам точно говорю, гражданин Павловец, еще одного выкидыша ваша жена не вы-дер-жит. У нее и без того сердце слабое, она же ленинградка, блокадница». Иван Петрович ничего не ответил. Акушерка вновь смерила его гневным взглядом и, цокнув языком, удалилась. Через неделю Наталью, похудевшую, осунувшуюся и какую-то словно потерянную, выписали. Иван Петрович не рассказал ей о разговоре с Виленой Борисовной, тему эту они не поднимали, но попыток забеременеть больше не было. Три выкидыша на поздних сроках, трое желанных, но так и не рожденных детей… Если бы тогда, в пятидесятых, была возможность сделать новомодное УЗИ, чтобы узнать пол! Хотя мичман каждый раз втайне был уверен, что появится именно девочка. Но шанса родить долгожданную дочку Павловцам больше не представилось. И только спустя четверть века, незадолго до своей смерти, Наталья, разливая на кухне борщ по тарелкам, вдруг на секунду замерла с половником в руке и внезапно проговорила: «Знаешь, Ваня, а я жалею, что не попробовала родить еще раз. Мне почему-то кажется, что тогда точно бы получилось». А репродуктор на стене пел «Не было печали, просто уходило лето», пел чуть слышно, и спустя пару месяцев ушла и Наталья, тихо и спокойно.
* * *
По лестнице загремели торопливые шаги, трюм озарился прыгающими лучами двух фонарей. Иван Петрович и Витек, насмерть перепуганные, сбежали вниз, выкрикивая «Вовка! Володя!» Горбунова нигде не было видно, на корабле стояла мертвая тишина, прерываемая только шумом волн за бортом и стонами и вздохами самого корабля.
– Вовка, мать твою, ты где? Хорош шутить, сука! – голос Витька дрожал и срывался. Он судорожно шарил фонарем во мгле трюма, заглядывая во все открытые двери и опасливо обходя запертые. – Господи, господи, господи… Твою мать! Вовка, сволочь! Ох, господи… – Рука его метнулась в щель между второй и третьей пуговицами тужурки.
Иван Петрович, споро шагая по коридорам, открывал запертые двери, нырял туда лучом фонарика, и, не найдя никого, спешил дальше. Стук его ботинок раздавался все тише и тише, и Витьку начало казаться, что и мичман теперь пропал, а он, Виктор Малых, так и останется лежать здесь один, в холодном железном брюхе проклятого корабля, и никто его не найдет. Он сполз по стене на пол, обхватил голову руками, скрючившись, и в этот момент послышался отдаленный крик: «Здесь он! Малых, дуй сюда!». Витек вскочил на ноги и метнулся на голос мичмана.
Володя лежал навзничь на полу маленькой каморки – судя по всему, какой-то каюты. Здесь было почти пусто, только стояли у стены железная койка с заржавленной панцирной сеткой и железный же стол, прикрученные к полу. Горбунов, подергивая руками и ногами, что-то неслышно говорил; белые губы его почти не шевелились, и разобрать слова было невозможно. Глаза его были выкачены и бешено вращались в глазницах.
– Володя. Володя! – Мичман, опустившись на колени, аккуратно похлопал Горбунова по щекам. Витек стоял поодаль и подсвечивал фонариком. – Володя, очнись!
– Че он говорит, Петрович?
– Не разберешь. Видимо, бредит. Вовка, ядреный насос! А ну, подъем! – еще несколько хлестких ударов по щекам. – Нда-а, никакого толку. Витек, надо его вынести наверх, на свежий воздух. Там, глядишь, быстрее оклемается.
