Владимир Безменов "Огонёк"

Огонёк
Владимир Безменов

Макс Фрост, внук неизвестного гения генетики, исполняет завещание своего дедушки. Но главная тайна завещания откроется лишь в самом конце. К этому открытию ведёт клубок удивительных приключений, переплетённых с важнейшими историческими событиями.

Владимир Безменов

Огонёк

…рецессивные аллели влияют

на признаки только

в гомозиготном состоянии

Эрвин Шрёдингер

Не знаю отчего,

Я так мечтал

На поезде поехать.

Вот – с поезда сошёл,

И некуда идти.

Исикава Такубоку

ГЛАВА 1

В один из жарких июльских дней, когда с безоблачного неба струилось дремотное марево, часа в три пополудни на одном из строительных объектов Москвы случилось чрезвычайное происшествие. Некий монтажник, будучи в состоянии похмельного синдрома, неловким движением выхватил из ящика здоровенный анкерный болт, а он возьми да выскользни из его мозолистой руки. Жалобно звякнув о балку, крепежное изделие полетело с четвертого этажа. Как раз в то самое время внизу прораб Николай Кузькин решительным шагом направлялся к стропальщикам, устроившим незапланированный перекур. Он собирался крикнуть этим аморальным бездельникам «Хули расселись?!», но успел произнести только первое слово. В следующее мгновение анкерный болт, набравший в соответствии с формулой ускорения свободного падения приличную скорость, ударил прораба аккуратно в самое его рыжее темечко. Хрясь! Несчастный тотчас обмяк и рухнул на гравий. Происшествие получилось довольно эффектное, казалось, сверкающий перст божий покарал сквернослова. Ошеломленные рабочие поначалу не двигались с места и только спустя немного побежали вызывать «скорую». Минут через надцать понаехало начальство, а через полчаса, наконец, подоспела и скорая медицинская помощь. Прораба Кузькина по настоянию начальства увезли не куда-нибудь, а в Склиф. Там Кузькина подключили к системе жизнеобеспечения, поскольку он впал в запредельную кому четвёртой степени и, по словам лечащего врача Рогова, дело его было дрянь.

После этого случая все на стройке целых две недели ходили в касках. Кузькина несколько дней жалели, да так, что двое в медвытрезвитель попали. А между тем история прораба только начиналась. Череп его оказался на редкость крепким и почти не пострадал. Мозг был целёхонек, в нем не обнаружилось даже ни одной маломальской гематомы. Причину комы никому так и не удалось установить. Такие обстоятельства весьма удивляли всех врачей. Один профессор даже привел студентов посмотреть на Кузькина. Однако сей факт не привел к излечению бедняги. Напротив, через две недели энцефалограмма показала, что мозг пациента безвозвратно умер, и персонал тянул с отключением тела от аппаратуры лишь потому, что его супруга не давала согласия.

Однако вскоре все формальности удалось уладить, и соответствующая медкомиссия, а также без пяти минут вдова Кузькина Люся, направились в палату прораба с печальной миссией.

Решительно открыв дверь и ступив за порог, председатель комиссии доктор Рогов сразу прищурился. Палату Кузькина заливал яркий солнечный свет. За открытым окном жизнерадостно щебетали птички, а сам Кузькин, казалось, умиротворенно улыбался. Рогов хмыкнул чему-то своему и пригласил всех за собой.

Когда соответствующие бланки были почти заполнены, медсестра Верочка Неверова, писавшая под диктовку доктора, спросила:

– Алексей Алексеевич, а что писать в графе «диагноз»?

– А вы не знаете? – недовольно посмотрел на нее Рогов. – Пишите, как есть: биологическая смерть. И не забудьте проставить время, 12 часов 15 минут.

– Так ведь он пока не умер, – возразила Верочка.

– Ну, так, значит, умрёт, у нас есть ещё сорок секунд. А вы, Анна Петровна, – обращаясь к своему заместителю, добавил Рогов, – не мешкайте, ИВЛ отключайте, пожалуйста. На этих словах Люся, женщина простая и добрая, громко всхлипнула и торопливо принялась вытирать брызнувшие слезы.

Анна Петровна перекрестилась, пробормотала «Прости, господи, его душу грешную», и перекрыла Кузькину дыхание, выключив вентиляцию лёгких.

– Какую еще душу? Вы в клинике или в церкви? – сделал ей замечание строгий доктор Рогов.

– Извините, Алексей Алексеевич. Само собой вырвалось, – ответила Анна Петровна, стараясь не смотреть на простыню, которой был уже с головой накрыт Кузькин, ибо по белому полотну как раз одна за другой побежали слабеющие волны конвульсий. Рогов приподнял простыню и наклонился над несчастным, чтобы удостовериться в отсутствии пульса и реакции зрачков.

– Пульса нет. Вот и ладно, – покосившись на умершего, констатировал Рогов и повернулся к Верочке. – Мы уходим, а вы позвоните санитарам.

После этого все, включая бедную Люсю, расписались в бумагах и с облегчением поспешили покинуть палату. Однако, когда медкомиссия находилась в самом конце коридора у выхода с этажа, вдруг сзади, из палаты Кузькина, с воплем выскочила медсестра Верочка Неверова. Она находилась в состоянии аффекта, через слово заикалась, и только после стакана воды и ватки с нашатырем смогла поведать о напугавшем ее происшествии. Оказывается, перед тем как позвонить санитарам, Верочка решила поправить колготки. В самый пикантный момент девушка вдруг обнаружила, что Кузькин, которого уже все считали предметом неодушевленным, пристально смотрит на нее и тихо что-то бормочет будто бы на немецком языке. А Кузькина, надо заметить, красавцем никто бы не назвал, рожа у него была страшная, заросшая щетиной, с нависшими бровями и широким мясистым носом. Можно представить, какой ужас испытала бедная Верочка.

– Наверно, это конвульсии продолжаются, – неуверенно предположил председатель комиссии и направился в палату. Остальные последовали за ним и там имели возможность изумленно уставиться на Кузькина, который как ни в чем ни бывало сидел на кровати и, глядя прямо перед собой в никуда, действительно, разговаривал сам с собой на языке, похожем на немецкий. Речь его лилась медленно, а бархатный с хрипотцой баритон производил завораживающий эффект. Кузькин произносил слова нараспев и слегка раскачивался. Закончив странный свой монолог, он перевел взгляд на вошедших и виновато улыбнулся.

– Извините, но это никак не возможно, – обращаясь куда-то в пространство, пробормотал Рогов.

– Коленька, да что же они с тобой сделали?! – запричитала испуганно то ли вдова, то ли жена Люся. Все кроме доктора Рогова перекрестились.

ГЛАВА 2

Плавно покачиваясь, поезд быстро удалялся от Берлина все дальше и дальше на восток, к польской границе, оставляя позади сосновые рощи, озера и болотца, которых не счесть в земле Бранденбург. Но Макс, подтянутый белокурый молодой человек, еще мог видеть темнеющий вдалеке знаменитый Шпреевальд. Когда-то эта земля была самой большой провинцией Пруссии. Именно здесь тысячу лет назад происходили захватывающие события в биографии знаменитого императора Оттона I, основателя Священной Римской империи. Макс много читал об истории Бранденбурга и теперь, пристально вглядываясь в проплывающие за окном ландшафты, явственно представлял себе тевтонских рыцарей, скачущих по здешним лесам в поисках приключений, славы и богатства.

Он был не один в уютном мягком купе. Напротив сидели и потягивали чай с лимоном двое его спутников. Один, – поджарый старик, доктор медицины Ганс Оркельназель. Другой, – высоченного роста лысый мужчина почтенных лет, но всё ещё крепкий на вид, профессор истории и лингвистики Франц Гестэрнтагер. Какое-то время все трое молчали, хотя немного нашлось бы на свете людей способных подобно этим мужам идеально логически и грамматически излагать свои мысли, которые у них, к тому же, всегда имелись. Ныне так уж не говорят. Речь превратилась в утилитарное средство коммуницирования, совсем утратив эстетический флёр былых времён. Но не для этих троих.

Ещё раз бросив взгляд в окно на убегавший в западном направлении пейзаж, Макс первым нарушил молчание.

– И всё-таки, почему вы решили ехать поездом, профессор? – сказал он, обращаясь к Гестэрнтагеру. Тот отхлебнул из стакана и тоже задумчиво посмотрел в окно.

– Мой юный друг, – отвечал он затем с невозмутимым видом, – в Россию лучше погружаться постепенно.

– Warum?[1] – удивился Макс, откусывая бутерброд с любимой колбасой «Kalbslebenwurst[2]».

– Это же очевидно, – охотно продолжил свою мысль Гестэрнтагер. – Что есть самолёт? По сути – лифт. На одном этаже дверь закрывается, на другом открывается, и вот ты уже в другом месте, даже не успев как следует подумать о цели своего перемещения в пространстве. Лифт переносит нас из точки А в точку Б словно багаж в контейнере, совершенно уничтожая расстояние. Это оправдано, если ты путешествуешь, скажем, из Берлина в Амстердам или, к примеру, из Будапешта в Барселону. Между этими городами, по большому счёту, нет никакой разницы. И в пути мы не заметим ничего принципиально нового для себя. Но Россия – совсем другое дело. Иной мир, непостижимый даже для самих русских. Медленно погружаясь в Россию, я надеюсь подготовить себя наилучшим образом к встрече с русским простолюдином, внезапно заговорившем на старом верхненемецком языке. – Тут профессор потёр блестящий шар своей головы, как бы приводя в порядок имеющиеся в ней мысли. – Повторюсь ещё раз, уже много веков – это мёртвый язык. У меня ушло немало времени на его изучение. И я должен понять, с чего это малообразованный русский мужик по фамилии Кузькин выучил его после удара не очень тяжёлым предметом по совершенно пустой голове.

– Но с чего вы взяли, что он говорил на старом верхненемецком? – По лицу Макса трудно было определить, от чего он получает большее удовольствие: от беседы с профессором или от колбасы. – Насколько я понимаю, это всего лишь ваше предположение, сделанное на слишком косвенных основаниях.

– Опыт, мой юный друг, опыт, – спокойно парировал Франц. – Опыт, в особенности мой, не может быть косвенным основанием. Все утверждали, что слышали немецкую речь, но никто не понял ни слова. Мне всегда говорят то же самое, когда я использую старый верхненемецкий язык.

Профессор говорил на безупречном русском с едва заметным акцентом. Горькая ирония заключалась в том, что далеко не всякий русский способен был ныне так искусно изъясняться на великом и могучем, как этот немец. Единственным недостатком казалась, пожалуй, чрезмерная любовь профессора к прилагательным превосходной степени. Впрочем, это уж кому как. Франц не лез за словом в карман и с годами отработал необычайную меткость в определениях. В научных кругах моложавый старик снискал известность как редкий полиглот, блестящий эрудит и человек острого ума. Последнее качество Гестэрнтагер не замедлил проявить.

– К тому же, у поезда имеется ещё одно ценнейшее свойство, выгодно отличающее его от самолёта, – сказал он и посмотрел вопросительно на своего коллегу Ганса Оркельназеля, который в ответ, как показалось Максу, одобрительно ухмыльнулся.

– Да? И какое же? – спросил Макс.

– Поезд делает остановки в пути, – ответил Франц, – и на любой из них возможно сойти.

– Очень глубокая мысль, но на что это вы намекаете? – Правая бровь Макса удивлённо поползла вверх.

– Мой коллега всё объяснит, – улыбнулся Гестэрнтагер. – А то я уже начинаю думать, что он решил отмолчаться.

– Не надейся, – ответил на шутку доктор медицины и пристально посмотрел на Макса. Его русский сильно хромал, но был вполне сносен. – Молодой человек, мой друг Франц, безусловно, иметь интерес смотреть человек, который знать старый верхненемецкий язык. Мне также хочется изучить рентгеновские снимки, томография, кардио и энцефалограмма человека, который чудесно вернулся из другой свет. Но мы пока не понимаем, зачем вам надо на ваши деньги тащить два немецкий старик в Москву.

– Я уже объяснял, – начал было Макс, но Ганс жестом остановил его.

– Слушайте меня спокойно, Макс. Мы не торопимся. Мой коллега правильно сказать, что это поезд, а не самолёт. Поэтому время у нас много.

Доктор медицины нарочито медленно отхлебнул ароматного чая, а затем продолжил, как ни в чем, ни бывало, произнося слова монотонно, словно читал лекцию.

– Вы сразу предупреждать нас, что останетесь инкогнито. Вы не пытались обмануть нас и выдавать себя за кто-то другой. Это делать вам честь. Вы рассказали нам об удивительный феномен Николай Кузькин, устроили нам приглашение из Москва и просить наш экспертная помощь, хотя, честно говоря, я плохо представлять, в чём точно она будет заключаться. Мы с мой коллега отправились с вами в полный неизвестность. Да, я и Франц, конечно, есть авантюристы. Любознательность – наша натура. Да, всё так. Но согласитесь, Макс, если вы хотеть от нас что-то особенное, также и мы можем требовать от вас большего. Это есть справедливо. Сейчас мы знать только ваше имя и то не факт, что оно настоящее. Вы понимаете?

Тут Ганс Оркельназель пригнул голову и сказал совсем тихо.

– Мы с Францем думать, что не знаем, где тут э-э-э, – он посмотрел вверх, словно пытаясь отыскать забытый русский глагол на потолке, – э-э-э зарыта собака. Мы думать, что вы не открыли нам самое главное. Так расскажите сейчас. Облегчите душу.

– В противном случае, – Франц был тут как тут, – мы с Гансом сойдём в Варшаве. Зря время не потеряем, навестим моего старого друга, профессора словесности Кшиштофа Жбанека. Последний раз я гостил у пана Жбанека восемь лет назад, и, помнится, он угощал меня отменной зубровкой.

На этих словах Гестэрнтагер заговорщицки подмигнул Оркельназелю и вредные старикашки довольно рассмеялись.

Макс встал, собираясь было демонстративно нервно походить из угла в угол, но сообразил, что купе для этого не предназначено. Поползновение не осталось незамеченным, и профессор Гестэрнтагер укоризненно покачал головой.

– Макс, лучше скажите нам нечто утешительное. Например, объясните, зачем вы оплатили дорогостоящее медицинское оборудование той самой клинике, в которую мы направляемся, и как этот факт связан с тем обстоятельством, что мы с Гансом – единственные иностранцы, приглашённые на закрытую пресс-конференцию, посвящённую феномену Кузькина? Мы храбрые люди, но, признаюсь, нас немного пугает ваша одержимость этим событием. По какой причине вы так стремитесь туда попасть? И отчего именно с нами?

Макс нахмурился,

– Но как вы узнали про оборудование?

– По правде говоря, – улыбнулся Гестэрнтагер – просто предположили. Небольшой блеф. Но вы купились, Макс. А про оборудование от неизвестного мецената было написано во всех новостях. И теперь мы точно знаем, что, во-первых, вы человек не бедный, а, во-вторых, вам зачем-то позарез нужен Кузькин.

Стариканы были не промах, голыми руками таких не взять. Словно подтверждая сей неутешительный вывод Макса, немцы дружно замолчали и подвергли внимательному изучению ландшафты за окном. Теперь мяч был не на их стороне, они предоставили своему оппоненту возможность поломать голову над нелёгким выбором. Но Макс уже приготовил ответный выпад.

– Хорошо, – скрепя сердце, кивнул он белокурой головой. – Ваша взяла. – Макс пристально посмотрел на шантажистов и продолжил тихим голосом. – Всё сказанное мной должно остаться между нами. И я обязан предупредить, что как только начну говорить, ваши жизни окажутся в опасности. Да, да, господа. Вы открываете ящик Пандоры. Лично я предпочитаю доставить вас в Москву, получить там ваши ответы на несколько моих вопросов и отправить вас с миром домой к вашим креслам-качалкам, к чаю с тирольской малиной и мягким тапочкам. Но если вы требуете посвятить вас во все тонкости дела, это уж совсем другое. В таком случае вы, господа, останетесь со мной на неопределённый срок, разделите со мной все риски и попадёте в подчинение ко мне. Ну, как? По рукам?

Немцы переглянулись и дружно кивнули, протянув руки в знак согласия. Глаза Франца при этом лучились радостью, как у подростка, отправляющегося воровать яблоки в соседском саду.

– Тогда слушайте мою историю, – сказал Макс, пожав немцам руки. – Но предупреждаю, придётся начать издалека, с моего дедушки. Иначе вы ничего не поймёте. Рассказ будет долгим, так что расслабьтесь и слушайте.

Макс начал повествование и с удовольствием отметил, что быстро завладел вниманием слушателей. Немцы ловили каждое его слово. По чести сказать, он и сам был рад освежить в памяти удивительную историю своего легендарного дедушки.

[1] Почему (нем.)

[2] Телячья колбаса (нем.)

ГЛАВА 3

Это случилось давно. Дедушка был еще никакой ни дедушка, а вполне молодой человек двадцати пяти лет от роду и при том совершенно холостой.

Ясным воскресным июльским днём 1938 года дверь дедушкиной комнаты в обычной московской коммунальной квартире с треском распахнулась. На пороге стояли сотрудники НКВД, сзади двое в серо-зелёных мундирах, впереди старший офицер в неуставной кожанке. Дедушка, работавший уже два года старшим научным сотрудником в Институте экспериментальной биологии, перечитывал машинописную копию свежей статьи Макса Дельбрюка о генетических мутациях бактерий, сидя за столом, который по совместительству являлся и обеденным, и письменным. Он с сожалением оторвался от чтения и осуждающе посмотрел в сторону нарушителей спокойствия. Двое подручных сразу направились со скучающими лицами к книжному шкафу и принялись деловито выкидывать из него на пол все книги подряд. Видно было, что занятие это для них привычное. Старшой в кожанке, закурил «Беломор», кинул потухшую спичку на белую скатерть, пыхнул пару раз дымом в лицо дедушке и, сверля его рыбьими бесцветными глазами, тихо спросил:

– Морозов Владимир Александрович, 1913 года рождения?

– Да, это я, – ответил дедушка.

– А это что? – Офицер выхватил у него из рук стопку листов с Дельбрюком. – На каком языке напечатано? На английском?

– На немецком, – поправил дедушка.

– Нет, ну ты посмотри на него. Совсем народ оборзел. Читает спокойно шпионские инструкции и даже не прячется, – вяло проворчал энкэведэшник

– Это научная литература. Хотите переведу на русский?

– Вопросы тут я задаю, писарчук.

– Как скажете, – улыбнулся дедушка.